Политическая идеология и PR как альтернативные механизмы легитимации

Механизмы легитимации политической сферы историчны и определяются качественными характеристиками культуры социума. Поэтому применение устойчивых и привычных политологических клише, претендующих на внеисторическую универсальность, всегда чревато неадекватностью научного анализа. В этом смысле случай политической идеологии может считаться образцовым.

Феномен идеологии имеет множество интерпретаций. Тем не менее, абстрагируясь от конкретных формулировок и определений[6] [17], выделим два основных подхода в понимании этого явления.

Первый подход рассматривает идеологию как универсальную компоненту любой политической культуры: это, например, идеология египетского жречества, римской республики, европейского колониализма, класса мелких собственников или народных крестьянских восстаний. При этом подходе под идеологией понимается совокупность определенных представлений о социальной реальности, свойственных тем или иным общественным группам или индивидам безотносительно к типу социума и его истории. Иными словами, идеология — это универсалия политической культуры, поэтому обнаружить ее можно везде, где есть институционализированные и легитимированные отношения господства и подчинения.

Второй подход отказывается от универсализма и локализует этот феномен эпохой Модерна. Политические идеологии «привязываются» к определенному этапу исторического развития, характеризуемому системной модернизацией всей социокультурной сферы. Процесс модернизации предполагает дифференциацию функций общественного целого и выделение политики в автономную систему со своими собственными характеристиками. Этот процесс автономизации политики совпадает с секуляризацией, которую немецкий политолог У. Матц определяет как «непреложный процесс эмансипации, высвобождения государственно-политической и культурной системы из зависимости от религиозно-теологических определений» [18]. Реформация и религиозные войны отчетливо продемонстрировали невозможность выработки единых интеграционных легитимаций на основе религии, создав общие культурные предпосылки для кристаллизации идеологии как специфически модернистского способа структурирования политических коммуникаций.

Кроме того, как показывают исследования,[7] посвященные анализу социальной и политической семантики на этапе раннего Модерна, именно в это время в европейских языках происходит радикальная трансформация, которая привела к формированию рационального концептуального багажа политических акторов [19–21]. Обобщая эти трансформации на основе трудов немецкой школы эволюционного концептного анализа, М. Рихтер подчеркивает, что идеологизация языка является одним из основных духовных проявлений процесса политической модернизации [21. С. 38], когда складывается ситуация идеологического плюрализма, позволяющего создавать конкурентные политические программы.

Возникновение и структурирование идеологических символических систем в процессе модернизации идут параллельно складыванию нации-государства и институционализации основных компонентов гражданского общества, непосредственно взаимосвязанных с автономизацией сферы политической.

Важным для понимания модернистской сущности идеологии является тот факт, что описанные процессы приводят не к возникновению какой-то единой «национальной» идеологии («господствующего класса буржуазии» и пр.), а к формированию конкурентного по своей сути публичного пространства, где происходит взаимодействие различных идеологических моделей, опирающихся на политические интересы отдельных социальных групп и политических акторов.

К. Гирц очень точно характеризует взаимосвязь идеологии и автономизации политической сферы: «Задача идеологии — сделать возможной автономную политику, создав авторитетные концепты, которые бы сделали ее доступной для восприятия. И действительно: впервые идеологии в собственном смысле слова возникают и завоевывают господство именно в тот момент, когда политическая система начинает освобождаться от непосредственной власти унаследованной традиции, от прямого и детального управления религиозных и философских канонов, с одной стороны, и от принимаемых на веру предписаний традиционного морализма, с другой. Выделение политики в качестве автономной области подразумевает и выделение особой и четкой культурной модели политического действия… Насущная нужда в идеологии как в источнике общественно-политических смыслов и позиций возникает именно тогда, когда обеспечить адекватный образ политического процесса уже не могут ни самые общие культурные, ни самые обыденные, «прагматические» ориентации данного общества» [22. С. 25].

В отличие от популярных представлений, видящих в политической идеологии резервуар искаженных идей, смешанных с мифами и предрассудками, политические идеологии предполагают рациональную концептуализацию и обоснование интереса политических акторов как самостоятельных субъектов мира политики [23]. Полисубъектная структура политического пространства выражается через семиотические механизмы культуры в форме конкурирующих в публичной политической борьбе рационально организованных дискурсов.

Следовательно, феномен идеологии характеризуется двумя фундаментальными чертами. Во-первых, частичностью (в противоположность тотальности власти-знания, характерной для советской марксистско-ленинской догматики[8]), вытекающей из полисубъектности политического пространства. Идеология структурирует отдельный, связанный с конкретной социальной группой (или их совокупностью) интерес в форме определенной «картины мира». Это предполагает наличие альтернативных моделей реальности, поскольку политическое пространство есть не монополия одного актора, а зона конкуренции, институционализированного конфликта самостоятельных субъектов, ставшего самоочевидной нормой, имманентной чертой политики как таковой[9] [24]. Рациональный интерес, артикулируемый на языке политической идеологии, основывается на базовом принципе, согласно которому мир политики динамичен, а не статичен. Изменение становится общепризнанной характеристикой политики[10] [25].

Вторая черта характеризует общий контекст идеологии: конкурентную публичность, где сталкиваются различные модели самоописания политики. Публичная сфера создает среду артикуляции общественного мнения, опирающегося на теорию «свободы слова» — генетическое продолжение концепции «свободы совести». В этой системе производителем мнения является интеллектуал, тогда как у массы нет непосредственного доступа к сфере структурирования публичных мнений [13. С. 8–30]. «Идеологический концепт,— подчеркивает А. И. Соловьев,— представлял собой духовное орудие элитарных слоев, позволявшее им лидировать в оценке событий, придании им политических значений, а следовательно, и в определении целей развития общества. При таком положении информационные потоки в политике шли сверху вниз, а коммуникация имела направленный, но по преимуществу односторонний характер» [23. С. 10]. Эпоха Просвещения формирует фигуру журналиста-идеолога как важнейшего агента по формулированию концептуальных схем интерпретации общественной жизни, а печать становится основным технологическим ресурсом партийной политики [26].

Вместе с тем генезис массового общества, институционализация принципов всеобщего избирательного права и переход западных стран в фазу постиндустриального развития привели к серьезным трансформациям механизмов легитимации политических акторов. Правовая рационализация рутинизирует политику, превращая многие ее функции в формализмы по поддержанию уже сконструированных другими поколениями норм социальной жизни. Соответственно политологи все чаще говорят об институциональном дизайне, имеющем дело с набором уже готовых институциональных компонентов. В любом случае политический дизайнер — это тот, кто комбинирует уже имеющиеся элементы (институты), но не создает их принципиально новый набор. Социальные блага «государства всеобщего благоденствия» стали нормой для широких масс, усилив конформизм и породив устойчивую тенденцию снижения их политического активизма. Техническое перевооружение в сфере коммуникаций привело к тому, что ведущую роль в этой сфере стало играть телевидение. Венгерский политолог А. Силади отмечает, что «власть электронного изображения, возрастающая по мере технического развития (и одновременного углубления кризиса демократических институтов), по своей природе не политическая, в чем и заключается ее принципиальное отличие от медиумов типографической эпохи. Посттипографические масс-медиа противостоят не правительственной, законодательной или судебной властям, вообще не политической власти, а политике как таковой, политике как своеобразному модернистскому образованию» [27].

Новая высокотехнологичная медиа-индустрия, становясь основным посредником между элитами и массами, маргинализирует идеологию. Происходит эстетизация политики, акценты в механизмах легитимации политических акторов смещаются от рационально организованных дискурсов идеологического типа к рационально организованным, но ориентированным на эмоционально-образное и развлекательное восприятие рекламных и PR-коммуникаций. В этой связи важным семиотическим конструктом становится имидж. Возникает ситуация, когда наряду с формально-правовой легальностью формируется эстетически ориентированный тип легитимации. Имидж как феномен массовой политической культуры постиндустриальной эпохи можно определить как искусственно сконструированную харизму, или «синтетическую харизму», по терминологии Р. Линга, т. е. создаваемый рациональными технологиями образ актора как товара на политическом рынке [28]. По всей видимости, возможна ситуация, когда идеология превращается во внутриэлитную коммуникацию, включая и язык внешней политики, тогда как имиджевые коммуникации локализуются сферой массовой культуры, становясь языком общения элит и широких масс[11].

Итак, идеология и PR, являясь альтернативными способами легитимации политических акторов, соответствующим образом распределены в структуре политической культуры по линии элиты — массы. Новые медиатехнологии возникают в контексте трансформации культурной логики современности с характерной для этой эпохи полисубъектностью политики и рационально-правовыми институтами господства. Эстетизация политики происходит в сфере гиперреальности, тогда как повседневные отношения власти и управления строятся на легалистском фундаменте.