Заимствование технологий и контекст российской политики

Появление новых постмодернистских механизмов легитимации политических акторов в современной России может сформировать довольно поверхностное убеждение в «неожиданной» ускоренной институционализации соответствующих этим семиотическим схемам акторов. Так, например, активная экспансия логики политического рынка в сферу отечественных отношений власти может создать впечатление о крайне «современном» характере российских партийных структур, использующих последние достижения рекламистики, маркетинга и пр.

Однако более адекватным представляется другой подход. Постмодернистские технологии в российской политике могут рассматриваться как результат культурного заимствования, т. е. своего рода аналог трансплантации, когда текст, функционирующий в системе одной политической культуры, включается в контекстуальные взаимосвязи другой политической культуры и соответственно может приобретать иные функции. Отечественный исторический опыт дает нам множество примеров заимствования различных технологий и культурных моделей. Но это заимствование не означает совпадения контекстов и базовых институциональных структур общества.

Применительно к современному политическому процессу в нашей стране встает вопрос о том, насколько «современны» не технологии и медиакоммуникации, а сами политические институты и акторы, которые их используют. Если, как было указано, западные феномены идеологии и «связей с общественностью» в качестве своей основы имеют различение государства и гражданского общества с автономной и конкурентной сферой публичности и очевидным доминированием механизмов легального господства, то российские аналоги лишены этого институционального контекста. Патрон-клиентные отношения, на которых строится механизм структурирования внутриэлитного взаимодействия, имеют очевидную внепубличную природу. Новые технологии во многом имитируют публичность, тогда как на деле общественность остается желаемым идеологическим «инкогнито» российской политики и политологии, знаком без денотата. В этом смысле вряд ли стоит преувеличивать роль таких виртуальных коммуникаций и видеть в них оружие «тотального оболванивая масс». Эти страхи могли бы иметь почву в том случае, если современные коммуникации обладали прямой манипулятивной эффективностью. Но большинство населения воспринимает их как элемент «политического шоу», далекого от мира повседневной институциональной практики.

Проблема состоит не в самих массовых технологиях легитимации, а в отсутствии институционального порядка на основе легальности. Путь заимствования современных медиатехнологий значительно проще, нежели попытка сделать общественность субъектом российской политики, а право — реально действующим механизмом, регулирующим социальные отношения. Российской политике недостает рациональных концептов, способных структурировать коммуникацию власти и общества, поэтому виртуальная эстетизация и приобретает гипертрофированные функции. Вопрос о том, можно ли жить в постсовременности, так и не став современным, остается открытым.