Глава 1.1. Теория языкового родства

I. Понятие о языковом родстве.—— II. Типы сходств между языками.—— III. Онтологическое определение языкового родства.—— IV. Определение языкового наследования.—— V. Язык с точки зрения его носителей.—— VI. Преимущество лексики перед грамматикой при определении языкового родства. Базисная лексика.—— VII. Стословный список Сводеша.—— VIII. Гносеологическое определение языкового родства.—— IX. Проблемы исследования бесписьменных и младописьменных языков.—— X. Степени языкового родства.

I. Ключевым понятием для сравнительно-исторического языкознания является понятие языкового родства — без него невозможна генетическая классификация языков и почти никакие исследования в области языковой истории. Согласно определению, данному классиком компаративистики Антуаном Мейе, "два языка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различных эволюций одного и того же языка, бывшего в употреблении раньше" [Мейе 1907/1938, 50]. Ср. в современном учебнике компаративистики Р. Траска (на примере романских языков): "Мы считаем романские языки родственными, что означает, что все они первоначально были всего лишь региональными диалектами единого языка-предка" [Trask 1996, 179].

Из подобного определения естественным образом вытекает концепция генеалогического древа и языковой дивергенции (т.е. распада единого языка-предка на языки-потомки) как основной модели исторического развития языка. Ср. у М. Рулена: "генетические классификации... прослеживают генеалогию языковой семьи от языка-родителя к языкам-потомкам" [Ruhlen 1987, 2] и т. д.

Наиболее принята при этом модель генеалогического древа как классического одновершинного графа, в котором два и более узлов могут иметь единого предка, но никакой узел не может иметь более чем одного предка. Хотя эта модель и оспаривалась в ряде работ, она является наиболее общепризнанной, и абсолютное большинство лингвистических классификаций построено именно таким образом.

Делая утверждения о языковом родстве, исследователи часто апеллируют либо к интуитивной очевидности такового (ср. у А. Мейе о языках индоевропейской семьи: "языки хеттский, "тохарский", санскрит, древнеперсидский, греческий, латинский, ирландский, готский, литовский, древнеславянский, армянский представляют в своей грамматике и лексике явные сходства" [Мейе 1907/1938, 48]), либо вообще к неясному представлению о "сходстве" (см. [Ruhlen 1987, 12-14]).

II. Следует отметить, что сходство каких-либо знаков двух или более языков может быть обусловлено различными причинами: случайным совпадением, заимствованием и, наконец, общим происхождением. Сходство, независимо возникшее в результате приспособления к одинаковым условиям, в лингвистике (в отличие от биологии) исключается, поскольку языковой знак произволен (см. [Соссюр 1931/1977, 100]), т. е. означаемое связано с означающим лишь в силу традиции (ср. у А. Мейе: "определенные соответствия, существующие между различными языками, отнюдь не обусловлены общечеловеческими свойствами, но могут быть объяснены лишь при допущении существования конкретной исторической традиции" [Мейе 1907/1938, 18]).

Для других языковых элементов это может быть не так. Например, сходство в артикуляции губных согласных в самых разных языках связано с общностью строения губ у представителей различных народов. Тенденция к тому, чтобы выражать грамматические значения лексическими средствами, нередко бывает обусловлена языковыми контактами: если грамматические системы контактирующих языков различаются настолько, что говорящие испытывают трудности при "переводе" с одной из них на другую, получают распространение модели, обходящие эти трудности за счет замены аффиксов отдельными словами.

III. На наш взгляд, имеет смысл различать, как это сделано в недавнем курсе лингвистики А.Я. Шайкевича, онтологический подход к языковому родству ("родственные языки — это разные временные и пространственные варианты одной и той же непрерывной лингвистической традиции", см. [Шайкевич 1995, 198]) и гносеологический подход (т. е. доказательство языкового родства). Ср. у У. Леманна: "Сравнение различных языков привело к предположению о том, что некоторые языки родственны, что они развились из общего источника" [Lehmann 1992, 6].

Продемонстрировать факт языкового родства, базируясь исключительно на онтологическом подходе, можно лишь в том случае, когда праязык исследуемых языков засвидетельствован письменными памятниками и удается четко проследить историю его развития в современный язык (языки). Но таких случаев известно не столь много. В большинстве случаев языковое наследование и родство нуждается в обосновании, а следовательно, необходимо процессуальное (гносеологическое, по А.Я. Шайкевичу) определение языкового родства.

Особую значимость вопрос о критериях языкового родства и методах его доказательства приобретает в макрокомпаративистике, т. е. при разработке гипотез о так называемом "отдаленном родстве". Это связано с тем, что "отдаленно родственные" языки объективно находятся на гораздо более далеком расстоянии друг от друга, чем в семьях типа романской или даже индоевропейской. Сходство затемнено тысячелетиями независимого развития, и не является очевидным даже для специалистов.

Невнимание к методике доказательства языкового родства приводит к тому, что на практике проблема существования языковых семей в каждом отдельном случае решается голосованием: реальность славянской семьи, индоевропейской семьи, картвельской семьи и т. д. признается не только славистами, индоевропеистами, картвелистами и т. д., поскольку подавляющее большинство специалистов в этих областях считают соответствующее родство доказанным. Существование алтайской семьи вызывает – в том числе у тех, кто не знаком с алтайским языковым материалом, - сомнения, поскольку не все специалисты по тюркским, монгольским и тунгусо-маньчжурским языкам согласны с тем, что алтайские языки родственны друг другу. В то же время, например, гораздо слабее разработанная гипотеза о единстве афразийских языков является фактически общепризнанной. В последнее время снова активизировались дебаты по поводу существования макросемей — прежде всего, так называемой ностратической семьи языков.

IV. Прежде чем говорить о языковом родстве, имеет смысл дать определение языкового наследования. Если бы язык развивался в полной изоляции, не имея контактов с другими языками, можно было бы ожидать, что его более раннее ("праязыковое") состояние (A) и более позднее состояние (B) будут связаны системой правил, при помощи которых

a) все фонемы состояния B выводятся из фонем состояния A;

b) все морфемы состояния B выводятся из морфем состояния A;

c) все лексемы состояния B выводятся из лексем состояния A;

d) все грамматические и синтаксические правила состояния B выводятся из соответствующих правил состояния A.

На практике, однако, эти условия никогда не выполняются в точности. Фонемы (и даже целые их ряды) могут заимствоваться: например, в русском языке заимствованной (из византийского греческого) является фонема ф, индоарийский язык заимствовал из дравидийского так называемые "церебральные" согласные ({d.}, {t.}, {d.}h, {t.}h и {n.}). Иногда установить источник появления в языке новой фонемы бывает затруднительно — так, до сих пор не вполне ясен вопрос о происхождении праславянского *x (в большинстве случаев эту фонему не удается вывести из какого-либо индоевропейского источника). Второе и третье условия выполняются только на множестве морфем и лексем, сохранившихся при переходе от A к B. Часть морфем и лексем неизбежно теряется, а взамен часто возникают новые, например, в результате разнообразных заимствований. Так, современный китайский язык (его пекинский диалект), по-видимому, не сохранил ни одной грамматической морфемы древнекитайского языка. Можно констатировать, что за период непрерывного развития в три тысячи лет грамматическая система китайского языка полностью перестроилась (за исключением разве что основных принципов порядка слов). И сходных примеров можно привести множество — от современных новоиндийских языков до современного английского языка.

V. Отметим, однако, что даже столь сильная перестройка грамматической системы нимало не затемняет "очевидности" языкового наследования: едва ли кто-нибудь усомнится в том, что современный китайский язык является потомком древнекитайского, а современный английский — древнеанглийского. Преимущество лексики перед грамматикой при определении тождества/различия языка осознается даже людьми, не имеющими образования. Можно сказать, что, с их точки зрения, язык делится на "собственно язык" и "манеру выражаться". К "собственно языку" относятся звуковые оболочки языковых знаков, заучиваемых в целом виде — слов и морфем. Все остальное — фонетика, системы фонологических оппозиций и грамматических категорий, синтаксис, семантика отдельных слов — считается "манерой выражаться"[1].

Для компаративистики это оказывается существенным, поскольку именно мнение (обычно неосознаваемое) носителей языка отчасти задает направление его развития: если, например, люди, говорящие на диалекте белорусского языка, по тем или иным причинам сочтут, что говорят "по-русски", их язык будет впитывать все больше и больше русских черт, и в конце концов они полностью утратят белорусский язык и перейдут на русский (см. Гл. 1.4).

VI. Подобный подход обусловлен тем, что в подавляющем большинстве случаев именно лексика дает людям возможность понять друг друга.

Поэтому, учитывая всю важность грамматической структуры для языковой истории, мы все же не рискнули бы строить определение языкового родства на грамматических критериях. Кроме того, при изучении изолирующих языков возможность обращения к таким критериям просто отсутствует.

Таким образом, мы будем считать, что язык A является предком языка B, если

a) все фонемы языка B (или их подавляющее большинство) выводятся из фонем языка A;

b) некоторая часть морфем (в том числе грамматических — если они есть) и лексем языка B выводятся из морфем и лексем языка A.

Существенным здесь является вопрос о том, какова именно должна быть эта "некоторая часть". Ясно, что речь должна идти о тех морфемах и лексемах, которые в наименьшей степени подвержены заимствованию. Из морфем этому условию удовлетворяют прежде всего словоизменительные морфемы, из лексем — те, которые относятся к так называемой "базисной" лексике. "Базисная" лексика определяется как противопоставленная "культурной", часто заимствуемой из языка в язык. К базисной лексике обычно относят слова, по возможности не зависящие от конкретной культуры и исторической эпохи и присутствующие в любом языке: основные термины родства, названия самых элементарных и универсальных явлений природы и природных объектов (солнце, луна, ночь, вода, камень, земля...), названия частей тела, числительные (по крайней мере, самые первые), простые действия и признаки (знать, видеть, умирать, сидеть, стоять, белый, черный, далеко...). Однако с отнесением каждого конкретного значения в каждом конкретном языке к базисной или небазисной лексике могут возникать разнообразные семантические и культурологические проблемы.

Строгое определение базисной лексики дать невозможно — едва ли не любое слово может быть при определенных условиях заимствовано: так, например, в лесном наречии энецкого языка местоимения второго ({u_}) и третьего (bu) лица заимствованы из кетского языка [Терещенко 1993, 348]. Существенно, однако, что вероятность обнаружить заимствование среди базисных слов намного ниже, чем вероятность найти его в области культурной лексики.

VII. На практике при сравнении языков часто пользуются 100-словным списком базисной лексики, составленном в середине XX в. американским лингвистом М. Сводешем [Сводеш 1960]. Вот этот список — мы приводим его в качестве стандарта по-английски, параллельно даем русский перевод, который не всегда точен в силу различия в семантике между русским и английским языками:

В принципе можно было бы предлагать и другие списки. Существуют 200-словный и 215-словный списки Сводеша (и различные их модификации), список устойчивой лексики А.Б. Долгопольского и др. С.Е. Яхонтов предложил разделение 100-словного списка Сводеша на более устойчивую 35-словную и менее устойчивую 65-словную части (к сожалению, сама эта работа до сих пор не опубликована; опыт использования этой методики см., например, в [Старостин С. 1991]). С.Е. Яхонтов использует модифицированный список Сводеша, из которого исключены значения `all', `burn', `bark', `bite', `claw (nail)', `feather', `lie', `seed', `warm', `we'; вместо них используются: `far' (`далеко'), `heavy' (`тяжелый'), `near' (`близко'), `salt' (`соль'), `short' (`короткий'), `snake' (`змея'), `thin' (`тонкий'), `wind' (`ветер'), `worm' (`червяк'), `year' (`год'). В его 35-словный список включены следующие значения: `blood', `bone', `die', `dog', `ear', `egg', `eye', `fire', `fish', `full', `give', `hand', `horn', `I', `know', `louse', `moon', `name', `new', `nose', `one', `salt', `stone', `sun', `tail', `this', `thou', `tongue', `tooth', `two', `water', `what', `who', `wind', `year'. Не все эти слова могут быть безоговорочно отнесены к базисной лексике: например, в языках Океании нередко отсутствует "семантическая единица `рог'... поскольку здесь не было рогатых животных" [Полинская 1995, 119], "во многих самодийских языках не имеет специального лексического выражения" значение `семя' [Хелимский 1982, 38], для донеолитических языков (например, прауральского) к культурной лексике относилось слово `собака', поскольку собака еще не была одомашнена. Тем не менее, мы считаем полезным использовать список Сводеша при сравнении языков, поскольку для сопоставимости результатов при сравнении различных языков чрезвычайно существенно оперировать с некоторым фиксированным множеством лексики. Ясно, что для любой пары языков, обнаруживающих сходства, можно набрать свой список, доля схождений в котором будет чрезвычайно велика. В таком случае все критерии родства окажутся размыты. Поэтому попытки представить различные списки базисной лексики для различных, к примеру, географических ареалов не представляются плодотворными. Список Сводеша уже хорошо себя зарекомендовал на материале самых различных языковых семей, и кажется целесообразным сохранить его в качестве стандарта тестирования языкового родства.

В реальной практике (в частности, компьютерной) приходится считаться как с классическим списком (который уже обработан для очень большого числа языков), так и со списком Яхонтова. Поэтому, например, компьютерная система STARLING (см. Гл. 4.2) требует для каждого языка заполнения 110-словной анкеты. Для простоты мы в ходе дальнейшего изложения будем говорить только о "стословном списке", имея в виду список Сводеша. Все подсчеты совпадений в базисной лексике будут производиться именно по нему.

Легко показать, что любой романский язык в своем стословном списке сохраняет около 80-90% слов, бытовавших в этом списке в прароманском (= латинском) языке. Любой современный славянский или германский язык в этом списке сохраняет порядка 80-90% слов, реконструируемых для славянского или германского праязыка, а любой современный индоевропейский язык – порядка 50% слов гипотетического праиндоевропейского и т. п.

Заметим, что точное количество морфем (лексем), сохранившихся при переходе от праязыка к языку-потомку, задано быть не может. Это величина, связанная функциональной зависимостью с временем, разделяющим моменты фиксации соответствующих языков. Существуют, таким образом, различные степени родства (что, впрочем, интуитивно очевидно). Способы измерения лингвистического времени — отдельная проблема, которую мы будем разбирать в Гл. 2.1. Для нас сейчас важен сам факт высокой сохранности базисной лексики.

Возможна ли ситуация, при которой базисная лексика языка за короткий период заменяется на другую? Такие случаи известны и неизменно классифицируются как смена языка. Несомненно, что базисная кельтская лексика в первые века нашей эры сменилась латинской на территории современной Франции и Испании. Характерно, однако, что мы при этом называем французский и испанский язык потомками латыни, но не местных кельтских языков. Дело в том, что если уж начинает активно заимствоваться базисная лексика, то остальная лексика языка, как правило, проникается заимствованиями в еще большей мере. Этот процесс сопровождается и активным заимствованием грамматической системы, в результате чего от исходного языка фактически ничего не остается — можно констатировать, что соответствующий народ перешел на другой язык. Подробнее о том, что происходит с языком при взаимодействии с другими языками, мы поговорим ниже, в Главе 1.4.

Случаи отдельных — и даже довольно многочисленных — заимствований в базисной лексике также известны. Ясно, однако, что число заимствований (по крайней мере, из одного источника) не должно превышать числа исконно сохранившихся лексем (иначе, как сказано выше, фактически происходит смена языка). Можно, по-видимому, сделать и более сильное утверждение: для того, чтобы исходный язык продолжал существовать, осознаваясь носителями как целостная система, доля заимствований должна быть существенно меньше доли исконных лексем. Какова должна быть эта доля, в точности неизвестно, но, видимо, нельзя признать случайным тот факт, что среди многих сотен исследовавшихся языков нет ни одного такого, в котором половина базисной лексики происходила бы из одного источника, а половина — из другого. Даже в языках, возникших как результат контактов (так называемых пиджинах, подробнее о них см. Гл. 1.4), б{о/}льшая часть базисной лексики (около 70%) происходит из одного языка.

Отсюда, в частности, следует вывод о невозможности "смешанных" языков в рамках классической модели генеалогического древа. Любой язык может — в том, что касается его базисных компонентов — иметь только одного предка.

VIII. Итак, дадим полное гносеологическое определение языкового наследования:

Язык A является предком языка B, если:

a) все фонемы языка B (или их подавляющее большинство) выводятся по определенным правилам из фонем языка A;

b) эти фонетические правила действуют на множестве базисной лексики языка B;

c) доля сохранившейся лексики возрастает, если берется выборка из более устойчивой лексики.

Из этого определения естественным образом вытекает определение языкового родства. Если имеются языки B и C, восходящие к языку A, то в силу условия a) большинство фонем языков B и C будут выводиться из фонем языка A, то есть соответствовать друг другу. Эти соответствия будут соблюдаться на множестве базисной лексики языков B и C (восходящей к базисной лексике языка A), и доля общей лексики будет возрастать по мере возрастания устойчивости сравниваемой лексической выборки. Итак, языки B и C родственны друг другу, если:

a) все фонемы (или их подавляющее большинство) в языках B и C регулярно соответствуют друг другу;

b) эти фонетические соответствия действуют на множестве базисной лексики языков B и C;

c) доля общей лексики возрастает, если берется выборка из более устойчивой лексики.

Под "общей", или "сохранившейся" лексикой мы в данном случае понимаем слова, которые соответствуют друг другу фонетически и имеют одно и то же значение. Любое изменение семантики автоматически выводит слово из сравнения. Подчеркнем, что это вопрос чисто процессуальный: ясно, что слова могут менять значение, но столь же ясно, что, если при выявлении родства мы допустим неточные семантические сравнения, вероятность ошибки и погрешности чрезвычайно возрастет — поскольку очень трудно формально отделить допустимый семантический сдвиг от маловероятного или вовсе невероятного. При установлении фонетических соответствий и при составлении этимологических словарей семантически неоднозначные параллели, конечно, допустимы (и могут приниматься или отвергаться специалистами); но при определении родства с использованием стословного списка следует учитывать только случаи взаимно-однозначного семантического соответствия. Существенно здесь не то, что, например, польск. brzuch имеет хорошее соответствие в рус. брюхо, но то, что значение `belly' (`живот') по-польски передается как brzuch, а по-русски — как живот, то есть словом другого происхождения. То, что рус. брюхо может – в стилистически сниженных контекстах – передавать значение `belly', в данном случае не имеет значения (хотя, например, для реконструкции, безусловно, важно). Попытка учитывать подобные случаи как "совпадения в базисной лексике" привела бы к тому, что при изучении разных языковых семей разными исследователями принимались бы неизбежно разные решения по поводу того, какие слова следует, а какие не следует считать совпадающими. Соответственно, результаты таких исследований оказались бы несопоставимы друг с другом.

Пункты b) и c) можно переформулировать в более общих терминах. Поскольку 35-словный список является более устойчивым подмножеством 100-словного, а 100-словный — более устойчивым подмножеством всей лексики языка, в принципе можно сказать:

b) эти фонетические соответствия действуют на некотором множестве лексики языков B и C;

c) доля общей лексики возрастает, если берется выборка из более устойчивой лексики.

Данное нами определение родства не требует непосредственного предъявления исходного языка A. Это очень существенно, поскольку реально в подавляющем большинстве случаев предок A оказывается незасвидетельствованным. Случаи типа латинского и его потомков — романских языков — весьма показательны для теории, но — из-за общей скудости древних письменных источников — редки в компаративистической практике.

IX. Гораздо чаще приходится сталкиваться с языками, которые либо вообще бесписьменны, либо получили письменность не более двух столетий назад (так называемые младописьменные языки). Работа с ними имеет ряд особенностей.

Во-первых, исследователю приходится иметь дело с данными, отстоящими от праязыка на тысячелетия. Естественно, языки за это время подверглись достаточно сильным изменениям, и родство их стало менее очевидным.

Во-вторых, в них часто отсутствует "канонический", нормативный вариант, существует лишь множество диалектов или даже идиолектов, несколько отличающихся друг от друга. Так, одни и те же кетские формы одни кеты признают, а другие отрицают. Ситуация несколько улучшается, если в данном языке существует развитая фольклорная традиция: если какая-то форма или конструкция присутствует в фольклорном тексте, то все носители языка подтвердят, что так на их языке можно (или, по крайней мере, раньше можно было) сказать. К тому же язык фольклорных текстов часто бывает архаичнее того, на котором говорят в настоящее время (и, следовательно, ближе к праязыку и удобнее для сравнения).

Осложняет работу исследователя бесписьменных языков и часто встречающийся среди их носителей индивидуальный билингвизм: многие носителя данного языка знают также языки соседей, так что, если эти языки похожи, даже не всегда понятно, где кончается один язык и начинается другой. Часто в подобных случаях говорят о "цепочечном родстве" или о "семьеподобных группах", к которым традиционный сравнительно-исторический метод не может быть применен. На самом деле, при наличии единого критерия классификации (процента совпадений в базисной лексике) такие цепочки всегда можно представить в виде генеалогического древа.

Языки, выполняющие роль lingua franca (языки межнационального общения), испытывают сильное влияние родных языков говорящих (так, например, суахили, на котором говорят на о. Занзибар, несколько отличается от суахили, на котором говорят в Кении).

Для бесписьменных языков Австралии и Океании в качестве непреодолимого препятствия для применения сравнительно-исторического метода часто называют табу (запрет на употребление имен умерших, а в ряде языков также слов, сходных с ними по звучанию): утверждается, что следование таким запретам приводит к полному обновлению словарного состава языка за очень небольшое количество лет, при этом слова хаотически заимствуются из соседних, в том числе неродственных, языков (соответственно, никакого материала для сравнения не остается, и вообще ни о каком родстве говорить не приходится, см., например, [Dixon 1997]). Впрочем, сам Р. Диксон пишет, что слово, бывшее именем умершего человека, запрещается употреблять не навсегда, а только на некоторое время (например, на 10, 15 или 20 лет) [Dixon 1980]. Соответственно, слово не исчезает из языка — в то время, когда действует запрет, его хранят в памяти (специально, чтобы не употребить случайно), а по истечении срока табу оно может вернуться в язык.

Дж. Симонс [Simons 1982] отмечает, что вместо табуированных слов чаще всего используются средства того же языка — описательные выражения, более общие термины, синонимы и квази-синонимы, могут быть расширены (или сдвинуты) значения других слов, созданы новые композиты для выражения нужного значения; в ряде языков существуют специальные синонимы, которые используются только для замены табуированных слов. Есть языки, использующие при табуировании фонетические изменения (изменение порядка фонем или слогов, замену фонем, прибавление лишенных значения аффиксов) [Simons 1982, 171]. Заимствования из соседнего языка (неважно, родственного или нет) тоже могут быть использованы для замены табуированных слов.

В языке, где существует практика табу, всегда имеется множество синонимов. Так, в языке мисима (о. Мисима, Папуа-Новая Гвинея), где табуируются имена всех умерших и даже слова, похожие на них (и, таким образом, гости из других деревень должны выучить, какие имена табуированы, и не употреблять их в данной деревне), существует пять слов со значением `огонь' [там же, 203]. По наблюдению Дж. Симонса, если в языке есть синонимы, то в ситуации табу они просто меняются местами: "пока А табуировано, употребляется Б, когда Б будет табуировано, в употребление вернется А" [там же, 191].

Другой тип табу — запрет на разговоры с некоторыми родственниками. В связи с этим в австралийских языках существует особый подъязык — так называемый "тещин язык" (англ. mother-in-law language; термин не вполне точен, поскольку с тещей разговаривать вообще запрещено, и этот подъязык употребляется при общении с другими родственниками, например, со свекром). От обычного языка "тещин язык" отличается лишь лексически: вместо некоторых обычных слов в нем употребляются родовые наименования — гиперонимы. Например, в языке дирбал словом banggarra называется ящерица с голубым языком, словом buynyjul — краснобрюхая ящерица, словом gaguju — водяной сцинк, bajirri — водяная игуана, но в "тещином языке" вместо всех этих (и некоторых других) слов употребляется слово jijan `ящерица'. Повседневные слова `идти', `ползти', `плыть' (и другие глаголы движения) заменяются словом с наиболее общим значением `перемещаться'.

Грамматика и фонетика "тещиного языка" практически всегда такие же, как и в повседневном языке (иногда могут быть разные местоимения). В редких случаях "тещин язык" бывает архаичнее повседневного (и тогда его фонетика и грамматика могут несколько отличаться).

Слова "тещиного языка" употребляются не только в разговоре с соответствующими родственниками, но и вместо имени умершего (пока не истечет срок табу).

Р. Траск приводит такой пример [Trask 1996, 41]: в одном из австралийских племен около 1950 г. умер человек по имени Ngayunya, в результате чего слово ngayu `я' было табуировано и заменено на nganku (слово из "тещиного языка"). Через десять лет табуизации подверглось слово nganku, и одни говорящие вернули в употребление ngayu, другие же стали пользоваться заимствованным из английского словом me.

К сожалению, ни в исследованиях, на которых базируется Дж. Симонс, ни в его собственной анкете практически ничего не говорится о сроках действия табу. Но, как кажется, в большинстве случаев этот срок не вечен: так, в языке биг-намбас (северо-западная часть о. Малекула, Вануату) имена всех умерших (и слова, похожие на них), запрещаются на одно поколение, а потом могут снова войти в язык [Simons 1982, 209]. Запрет "на вечные времена" является, так сказать, "эволюционно нестабильной" стратегией, поскольку должен приводить к слишком быстрой смене словаря. Возможно (по гипотезе Дж. Симонса, [там же, 195]), последствием введения такого табу должна стать ситуация, подобная той, что сложилась в языке роглаи (Вьетнам), где имя, бывшее в употреблении, давать нельзя: имена являются абсолютно бессмысленными, чтобы при их табуировании не запрещались обычные слова.

Можно видеть, что все перечисленные проблемы не препятствуют применению сравнительно-исторического метода к бесписьменным и младописьменным языкам. Во всяком случае, нам неизвестна ни одна работа, где на материале таких языков демонстрировалось бы бессилие сравнительно-исторического языкознания. Ниже (Гл. 3.2, приложение) мы подробно рассмотрим пример весьма успешного применения сравнительного метода к младописьменным адыгским языкам, и таких примеров сейчас уже десятки (если не сотни).

X. В заключение стоит остановиться еще на одном аспекте языкового родства — его очевидности. Можно заметить, что очевидность языкового родства находится в обратной связи с глубиной соответствующей семьи и, соответственно, с процентом совпадений в области базисной лексики (весьма близкие наблюдения см. в [Яхонтов 1980]):

1) Наиболее очевидное родство — это языковое тождество, то есть осознание идентичности языка. При этом конкретные разновидности языка ("идиомы") могут почти полностью совпадать, а могут несколько различаться, образуя диалекты или говоры. Наиболее характерной особенностью таких идиомов является довольно свободное взаимопонимание носителей. С лексикостатистической точки зрения можно утверждать, что родственные диалекты обычно имеют более 95% совпадений в базисной лексике. Родство между диалектами (и идиолектами) в пределах одного языка можно назвать тривиальным.

2) Родство языков в семьях типа славянской, германской, тюркской в принципе не нуждается в специальном доказательстве: оно, как правило, очевидно для самих носителей соответствующих языков. Даже при отсутствии взаимопонимания носители распознают большое количество общих слов и знают о том, что их языки "близки". Опыт лексикостатистики показывает, что при таком родстве языки обычно имеют около 70% лексических совпадений и более. Такое родство мы будем далее называть заметным. Следует, однако, сказать, что граница между диалектами и "заметно родственными" языками размыта и подвержена влиянию социальных и политических факторов: современные китайские диалекты с лексикостатистической точки зрения составляют скорее несколько разных языков, а в случаях типа румынского и молдавского (или персидского и таджикского) вполне взаимопонимаемые диалекты считаются разными языками.

3) Родство языков в более глубоких семьях — индоевропейской, севернокавказской, уральской, сино-тибетской и т. д. — для носителей, как правило, не очевидно. Лексикостатистика показывает, что в таких семьях процент лексических совпадений между языками-потомками составляет 15-30%. Говорящие на русском языке не воспринимают немецкий или персидский язык как "близкие"; однако у специалистов по языковой истории существование семей типа индоевропейской или уральской, как правило, сомнений не вызывают (хотя периодически возникают критические дискуссии). Родство такого типа мы будем называть конвенциональным.

Промежуточный случай — семьи с 40-60% совпадений, которые, в зависимости от различных факторов (например, сохранности фонологии или морфологии) могут относиться либо к этой, либо к предыдущей группе.

"Конвенциональное родство" не выходит за рамки "порога сопоставимости" [Климов 1990, 48] — того предела, до которого "искомое генетическое доказательство достижимо в ходе непосредственного сравнения языкового материала" [там же, 49].

4) Родство в наиболее глубоких семьях (макросемьях), где процент совпадений между современными языками колеблется около 5-10%. Это самый трудный случай, и гипотезы о таком родстве вызывают самый глубокий раскол в среде компаративистов. Дело в том, что при таком уровне родства уже гораздо труднее установить соответствия и отличить реальные совпадения от случайных, и именно здесь важнее всего иметь строгую процедуру установления языкового родства. Такое родство мы будем называть дальним.

Библиография

Основы сравнительно-исторического метода изложены в книгах [Мейе 1907/1938] и [Мейе 1934/1954, 48-81] (следует, однако, отметить, что ряд положений, выдвигаемых А. Мейе, устарел).

Методика компаративистики подробно обсуждается в предисловии к первому тому ностратического словаря В.М. Иллич-Свитыча [Иллич-Свитыч 1971], а также в предисловии к [Гамкрелидзе, Иванов 1984].

Из наиболее новых зарубежных учебников по сравнительно-историческому языкознанию можно назвать [Lehmann 1992], [Trask 1996], а также [Hock, Joseph 1996]. Не утратила значимости и книга [Anttila 1989].

Кроме того, компаративистическая проблематика так или иначе затрагивается во многих учебниках по общему языкознанию, см., например, [Маслов 1987], [Шайкевич 1995]; ср. также такие классические работы, как [Блумфилд 1933/1999], [Бодуэн де Куртенэ 1963], [Вандриес 1937], [Пауль 1880/1960], [Сепир 1934], [Соссюр 1931/1977]. Различным вопросам сравнительно-исторического языкознания посвящены статьи в [ЛЭС 1990]. Далее в списках рекомендуемой литературы эти работы специально указываться не будут.

Различным вопросам компаративистики посвящены статьи в сборниках [СИИЯРС 1977], [СИИЯРС 1982], [СИИЯРС 1988], [СИИЯРС 1991].

На материале индоевропейских языков вопросы методологии сравнительно-исторического языкознания рассматриваются, в частности, в [Вопросы 1956].

Принятая в настоящем учебнике теория языкового родства излагается в статье [Старостин С. 1999].

Проблемы, связанные со сравнительно-историческим исследованием бесписьменных и младописьменных языков, рассматриваются в [Порхомовский 1993].

Проблематике табу посвящены, в частности, обстоятельная статья [Simons 1982] и часть книги [Dixon 1980]; см. также [Tuite, Schulze 1998].