Глава 1.2. Языковые изменения

I. Неизбежность языковых изменений.— II. Языковая избыточность как основа языковых изменений.— III. Фонетические изменения.— IV. Морфологические изменения.— V. Синтаксические изменения.— VI. Лексические изменения.— VII. Объяснение причин отдельных языковых изменений.

I. При определении языкового наследования мы говорили, что фонемы, морфемы и лексемы последующего языкового состояния должны выводиться из фонем, морфем и лексем предыдущего. Зададимся теперь вопросом: не могут ли они не выводиться, а просто совпадать? Иными словами, неизбежны ли языковые изменения? Не существует ли неизменяемых языков?

Вся лингвистическая практика заставляет однозначно утверждать, что таких языков не существует. Нет ни одного засвидетельствованного в памятниках языка, который не претерпел бы существенных изменений хотя бы за тысячу лет своего развития (разумеется, мы не говорим здесь о мертвых языках, которые не изменяются просто в силу того, что на них никто не говорит). Изменения зафиксированы даже в языке эсперанто, который был создан искусственно (причем совсем недавно - в 1887 г.!), но стал функционировать как естественный язык, причем изменения эти происходят "естественным путем", т. е. в непосредственном употреблении, а не по указанию каких-либо инстанций. Следовательно, изменчивость — глубинное и универсальное свойство языка. Черты, недавно (по сравнению с другими чертами) возникшие в языке в результате изменений, называются инновациями.

II. Возможность (и неизбежность) языковых изменений вытекает из самой сущности языка как информационного кода, обеспечивающего взаимопонимание между людьми. Для адекватной передачи информации язык должен обладать существенным свойством информационного кода, а именно, избыточностью.

Действительно, в любой момент времени в языке имеется столько элементов, что каждый идиолект может выбрать себе часть из них (и пользоваться этим как полноценной коммуникативной системой!) и еще "много всего" останется. Язык можно представить в виде следующей схемы:

Рисунок 1.2.1

потенциально понятная часть

понимаемая, но не используемая

часть

активно

используемая

часть

непонятное и неизвестное

(В виде такой схемы может быть изображен как язык в целом, так и любой его подъязык и даже отдельный идиолект.)

Наличие в языке избыточности — следствие того факта, что эта коммуникативная система функционирует в сообществе биологических организмов, а они не бывают полностью идентичными (не только друг другу, но и самим себе в различные моменты времени) — в том числе и в том, что необходимо для общения. Поэтому система коммуникации, лишенная избыточности, в случае с биологическими организмами потерпела бы полный крах: ни один из коммуникантов не смог бы добиться точного воспроизведения заданного эталона (и тем самым все время "промахивался" бы — либо просто "мимо кода", либо попадая в другой сигнал. Кроме того, развитая система коммуникации, лишенная избыточности, потребовала бы чудовищных затрат на обучение ей новых поколений). Поэтому в ходе эволюции имеет шанс выжить и воспроизвестись лишь та коммуникативная система, которая будет избыточной: в этом случае даже при неполном, неточном воспроизведении эталона коммуникация может быть успешной (ср. у Р. Келлера: при произнесении сообщения "требуется ровно столько артикуляционной энергии, чтобы вынудить адресата к конкретной идентификации. Однако пытаться достичь именно этой степени точности было бы рискованной стратегией, так как даже крошечная нехватка сигнальной негэнтропии означала бы крах коммуникативного действия. Поэтому в общении мы работаем с запасом" [Келлер 1997, 194]).

И действительно, у самых разных существ — от насекомых до человека — коммуникативная система обладает свойством избыточности. Избыточность языка — как и любого информационного кода — способствует взаимопониманию. При наложении шума на основной сигнал некоторые смыслоразличительные признаки могут быть затерты (нейтрализованы); но наличие дополнительных (несмыслоразличительных) признаков все же позволяет однозначно интерпретировать сообщение. Так, при разговоре шепотом на английском языке глухость-звонкость, естественно, нейтрализуется, однако дополнительная аспирация глухих согласных все же позволяет различать минимальные пары типа bet — pet и т. п.

В каждой избыточной системе есть "люфт" — тот уровень неточности воспроизведения эталона, при котором коммуникация еще не нарушается (для птиц и млекопитающих даже проводились эксперименты по оценке величины этого "люфта"; было выяснено, что до определенного уровня неточности коммуникация почти не страдает, но при выходе за его рамки ее успешность падает скачкообразно, см. [Попов, Чабовский 1995]). На схеме, приведенной выше (Рис. 1.2.1), этому соответствуют "понимаемая, но неиспользуемая часть", а также "потенциально понятная часть". Первая из них оценивается как близкая к эталону, вторая — как далекая от него.

Границы этого "люфта" (по крайней мере, для человеческого языка) могут изменяться: так, например, слово {о/}пако (`назад, обратно, наоборот'), известное любому носителю древнерусского языка, для носителей современного русского языка явно лежит за пределами понятности. Собственно, развитие языка заключается в том, что при передаче его из поколения в поколение меняется представление о том, что "ближе к эталону", что "дальше от эталона". То, что уходит все дальше в зону "дальше от эталона", со временем оказывается за границами "люфта".

В основе развития языка лежит противоборство двух тенденций, имеющихся у любого индивида, вступающего в коммуникацию: стремление быть понятым (причем не только в данный момент, но и в будущем) и стремление "не перетруждаться".

Первое из них заставляет говорящего использовать те языковые средства, которые употребительны в его социуме — это обеспечивает преемственность языка. Таким образом, получается, что члены социума "корректируют" друг другу представление о языке (т. е. о том, что ближе к эталону, а что дальше от него).

В силу этого каждое новое поколение говорящих ориентируется на то, как говорит предыдущее. (Мы не рассматриваем здесь случаи "языкового бунта" — стремления говорить во что бы то ни стало не так, как предшествующие поколения — это стремление порождает молодежные жаргоны, которые не являются понятными для носителей языковой нормы, а по мере взросления молодежи сходят на нет, так же, как и проявления поведенческого бунта — ношение отличной от общепринятой одежды, причесок и т. д. Заметим, впрочем, что единственное отличие "языкового бунта" от нормальной преемственности языка состоит в том, что здесь право на корректировку признается за членами другой социальной группы.)

Стремление же "не перетруждаться" приводит к тому, что полное воспроизведение языка, принятого в данном социуме, оказывается недостигнутым: поскольку для приемлемой коммуникации достаточно попасть в границы "люфта" (вернее, в границы зоны "близко к эталону"), необходимости в дальнейшем совершенствовании нет. Впрочем, при смене социума может смениться и оценка близости к эталону тех или иных языковых средств, и тогда идиолект говорящего претерпит некоторые изменения (многие замечали — если не за собой, то за другими, — как после коммуникации с некоторыми людьми "приклеиваются" некоторые словечки, интонации, конструкции; для выражения уже известных и как-то выражавшихся ранее смыслов начинают использоваться другие языковые средства). Человек, прочитавший о том, что форма зв{о/}нит, привычная ему с детства, неправильна, а надо говорить звон{и/}т, через некоторое время может обнаружить, что форма зв{о/}нит "режет ему слух".

Эта тенденция обеспечивает изменение языка и — при разном развитии в разных частях ареала — возникновение родственных языков путем распада языка-предка.

Избыточность проявляется, во-первых, в том, что многие элементы языка несут одинаковую или очень сходную смысловую нагрузку; некоторые из них могут быть — в рамках языкового выражения — заменены на другие без существенного ущерба для смысла этого выражения (это можно назвать парадигматической избыточностью), во-вторых, в том, что одна и та же информация в языковом выражении может многократно дублироваться (это можно назвать синтагматической избыточностью).

Парадигматическая избыточность пронизывает все уровни языка. В лексике существуют синонимы (например, в русском языке — лингвистика и языкознание). Один и тот же смысл может быть выражен словом и словосочетанием (например, компаративистика и сравнительно-историческое языкознание). Одно и то же морфологическое значение может быть передано при помощи разных аффиксов (например, во многих тюркских языках существует два показателя каузатива — суффиксы ‑Vr- и ‑tVr‑, в латыни значение номинатива мн. ч. может передаваться окончаниями ‑ae, ‑i, ‑es и др.). В синтаксисе для описания одной и той же ситуации может быть использовано несколько различных конструкций (ср., например, Чайковский написал "Лебединое озеро" и "Лебединое озеро" было написано Чайковским). На фонетическом уровне можно найти примеры, когда разные реализации фонемы в одинаковых контекстах признаются равноправными (или почти равноправными) вариантами нормы (например, в немецком языке допустимо как переднеязычное, так и заднеязычное r).

Разумеется, различия между такими вариантами есть практически всегда. Служебные морфемы, как правило, бывают распределены в зависимости от структуры основы, просодических характеристик, семантики и т. д. (например, упомянутые выше латинские окончания номинатива принадлежат разным типам склонения). Синонимы и произносительные варианты могут иметь стилистические или регистровые различия (например, лицо или п{о/}хороны — нейтральные слова, а физиономия и похор{о/}ны или похорон{а/} — просторечные). То же касается синонимичных синтаксических конструкций (например, Мы читали лекции — нейтральное выражение, а Нами были прочитаны лекции — допустимое только в официально-деловом стиле), фонетических вариантов (например, в немецком языке заднеязычное r — стандартный вариант, а переднеязычное расценивается как принадлежность сценического языка), а иногда и аффиксов (например, приставка из- с элативным значением в русском языке во многих случаях осознается как элемент высокого стиля, ср. изгнать и выгнать). Кроме того, языковые средства, способные заменять друг друга в высказывании, могут различаться оттенками значения, прагматическими компонентами, а также степенью употребительности.

Но для понимания сути языковых изменений важно прежде всего именно существование контекстов (ситуаций), когда один из таких элементов может быть заменен другим без ущерба для коммуникации.

Приведем теперь примеры того, как одна и та же информация может передаваться несколько раз в одном и том же языковом выражении:

1). У всех фонем есть как основные, так и дополнительные признаки. Так, русские твердые согласные являются не только непалатализованными, но еще и веляризованными; во многих языках глухие согласные произносятся напряженно, а звонкие ненапряженно. Тем самым, информацию о качестве согласного слушающий получает дважды: при помощи основного признака и при помощи дополнительного.

2). Информация, достаточная для опознания слова по звуковому облику, включает в себя его общую длину, просодический контур, несколько гласных и согласных звуков, следующих друг за другом в определенном порядке. Соответственно, можно воспроизводить какие-то элементы слова более четко, какие-то — менее, и это не приведет к нарушению взаимопонимания, поскольку какая-то информация о звуковой форме данного слова все же будет передана.

3). В рамках предложной группы соответствующее значение может быть выражено не только предлогом, но и падежом имени, ср., например, рус. идет к городу и др.‑рус. идеть городу (с тем же значением): направительное значение в современном русском языке выражается как окончанием дательного падежа, так и предлогом к.

4). В предложении информация о субъекте действия, прямом объекте (а иногда и других актантах) может быть продублирована в глаголе. Например, в русском предложении Я читаю первое лицо и единственное число субъекта выражены дважды — при помощи местоимения и при помощи глагольного окончания.

При сочетании языковых единиц эти единицы могут приобретать несмыслоразличительные, но контекстно-обусловленные признаки, передавая тем самым информацию не только о самих себе, но и о своем окружении. Приведем наиболее характерные примеры:

1). В английском языке глухие согласные в начале слова обычно произносятся с довольно сильной аспирацией, хотя противопоставления придыхательных / непридыхательных согласных в этом языке не существует. Признак придыхательности не является различительным и, тем самым, избыточен. Он, однако, сигнализирует о начале слова, а потому оказывается полезным при разного рода помехах в связи (например, при телефонном разговоре).

2). В большинстве языков мира согласные в положении перед передними гласными (i, e) палатализуются (т. е. передняя часть языка сближается с твердым небом), хотя фонологической палатализации в них может и не быть.

3). Переднерядные варианты аффиксов в тех языках, где есть сингармонизм, сигнализируют о том, что они принадлежат слову, корень которого содержит гласный переднего ряда.

4). Во многих языках определение повторяет некоторые характеристики определяемого слова (например, число, падеж и одушевленность).

VI. Проиллюстрируем теперь, как избыточность обеспечивает осуществление языковых изменений.

I. Фонетические изменения.

При передаче языка из поколения в поколение всякий раз встает проблема интерпретации дифференциальных признаков. Ребенок, воспринимающий речь от своих родителей, должен обучиться как основным различиям (типа глухости-звонкости), так и дополнительным (типа напряженности-ненапряженности). Однако он вполне может посчитать дополнительный признак основным, и наоборот. Характерно, что при этом не нарушится взаимопонимание, поскольку произношение останется, в сущности, тем же самым, изменится лишь мнение ряда говорящих о том, какой из признаков более важен. Действительно, как показывает опыт, в большинстве подобных случаев родители и дети даже не осознают, что в языке произошло какое-либо изменение. Необходимо несколько поколений, чтобы звонкие согласные, потерявшие фонологическую звонкость (т. е. ставшие глухими ненапряженными), потеряли — в результате все менее четкого воспроизведения "неглавного", т. е. в некотором смысле "лишнего", признака — и звонкость фонетическую.

Для языков с длинными словами характерна редукция гласных (прежде всего, в конечной позиции, в заударных и дальних предударных слогах), выпадение срединных согласных и т. п. Взаимопонимание при этом не нарушается, поскольку оставшейся части слова по-прежнему будет достаточно для того, чтобы не перепутать его с другими словами (или точнее: число возникших при этом омонимов не приведет к сильному падению успешности коммуникации). Если в процессе подобных (или каких-либо других) изменений б{о/}льшая часть слов в языке будет сокращаться до одного слога, в нем могут параллельно развиться слоговые тоны — они позволяют увеличить разницу между словами (и уменьшить число омонимов). Если же, напротив, язык переходит от преобладания односложных слов к преобладанию многосложных, тоны в нем могут утратиться.

Изменения в звуковом строе языка бывают как чисто фонетическими (затрагивающими только способ произнесения фонем, но не фонологическую систему как таковую), так и фонологическими, изменяющими сам фонемный инвентарь. Чаще всего (хотя и не всегда) сначала происходят фонетические изменения, а впоследствии их результаты фонологизуются. Например, для древнерусского языка был характерен так называемый "слоговой сингармонизм" (слог мог содержать либо мягкие согласные и передний гласный, либо твердые согласные и непередний гласный), и за различение слогов "отвечали" гласные, ср. [mat'i] (< праслав. *mati) `мать' и [m'{ae}t'i] (< праслав. *m{e#~}ti) `мять'; потом пали редуцированные, и мягкость согласных была фонологизована. Конечные гласные в ряде случаев отпали, и слова мать и мять стали произноситься как [mat'] и [m'{ae}t']. Поскольку качество слога теперь однозначно определялось согласными, ряд гласных стал нефонологичен, и гласный {ae} выпал из системы (перестал быть фонемой).

Таким образом, фонологизация может не только закреплять какие-либо уже осуществившиеся изменения, но и вызывать новые (системные) изменения.

Фонетические изменения бывают позиционными (т. е. такими, которые осуществляются лишь в некоторых контекстах) и спонтанными (т. е. осуществляющимися во всех фонетических позициях). Так, в вышеприведенном примере переход *t > t' перед передними гласными является позиционным, а переход *{ae} > a — спонтанным.

Разные типы фонетических изменений приводят к возникновению различных видов регулярных фонетических соответствий между языком-предком и языком-потомком:

Таблица 1.2.1

Некоторые из этих изменений имеют названия: превращение звука в нуль звука называется выпадением или диерезой, обратный процесс – вставкой, протезой или эпентезой, перестановка звуков – метатезой.

II. Морфологические изменения.

В процессе развития языка меняется его грамматическая система: появляются новые служебные морфемы и отмирают старые, изменяется значение и сочетаемость морфем.

Процесс возникновения грамматических показателей из лексических источников, а также дальнейшее развитие этих показателей называется грамматикализацией (термин впервые употреблен А. Мейе, см. [Meillet 1912, 131]).

На формальном уровне грамматикализуемые единицы постепенно утрачивают автономность (т. е. происходит их "морфологизация"): бывшее полнозначное слово превращается сначала в служебное, затем, теряя собственное ударение, в клитику и, наконец, в аффикс. Такой путь прошли, например, показатели будущего времени в романских языках, развившиеся из латинской конструкции с глаголом habeo `иметь', имевшей долженствовательное значение. Русская частица бы в форме сослагательного наклонения (дал бы и т. п.) восходит к форме вспомогательного глагола быть (II-III л. ед. ч. аориста) в составе аналитической формы плюсквамперфекта.

Кроме того, при грамматикализации слово постепенно сокращается фонетически (утрачивает как отдельные фонемы, так и целые слоги), теряет просодические характеристики (ударение, тон), упрощается его морфологическая структура, теряется синтаксическая свобода, меняется семантика. Ср., например, постепенное превращение английского вспомогательного глагола будущего времени в конструкции типа He is going to do it `он собирается сделать это' (букв. `он идет сделать это') > He's gonna do it из исходной трехморфемной последовательности go‑ing to в нечленимую gonna с сильной морфологической и фонетической редукцией.

Грамматическая эволюция обычно однонаправлена: существительные обычно превращаются в послелоги, полнозначные глаголы – во вспомогательные и т. д. При этом полноударные слова превращаются в клитики, а затем и в аффиксы. Так, существительное со значением "спина" может стать служебным словом "сзади", глагол "идти к чему‑л." — показателем будущего времени и т. п.

Изредка встречается и обратная эволюция. В [Bybee et al. 1994, 13-14] приводится пример ирландского показателя I лица множественного числа ‑mid/‑muid, который, оставшись единственным суффиксом в глагольной парадигме (вместо остальных суффиксов употреблялись самостоятельные местоимения), со временем также приобрел возможность употребляться автономно. Отчасти близкий к этому случай — выделение в самостоятельное слово англ. bus `автобус', (< лат. ‑ibus, суффикс дательного падежа в слове omnibus `общественное транспортное средство', букв. `всем, для всех') и т. п. Однако в целом такие примеры крайне редки и несистематичны и представляют собой отдельные исключения из общего принципа однонаправленности (англ. unidirectionality) грамматикализации.

В ходе развития языка изменению подвергаются не только грамматические формы, но и выражаемые ими значения и противопоставления.

Когда некоторая языковая единица приобретает способность использоваться во всех подходящих по смыслу контекстах (даже в случае избыточности), значимым становится и ее отсутствие. Так, если некоторое слово, указывающее на прошедшее время, начинает употребляться даже в тех случаях, когда отнесенность события к прошлому ясна и без него, его отсутствие интерпретируется как указание на непрошедшее время.

В результате меняется вся система, поскольку другие значения оказываются противопоставленными не только друг другу, но и вновь возникшему. Например, при формировании будущего времени оппозиция "действие в прошлом — действие не в прошлом" сменяется оппозицией "действие в прошлом — действие в настоящем — действие в будущем".

В процессе семантического развития грамматической формы за ней может закрепиться дополнительное значение, которое часто сопутствует основному. Например, за конструкциями с `хотеть' или `должен' часто закрепляется значение будущего времени, поскольку утверждение о том, что некто хочет/должен сделать что-либо, в большинстве случаев подразумевает, что через некоторое время это действие будет выполнено. Так, в болгарском языке сформировалось аналитическое будущее время, выражаемое конструкцией с глаголом `хотеть" (например: ще взема `(я) возьму", влакът ще пристигне `поезд придет").

Грамматикализовавшаяся языковая единица претерпевает дальнейшие изменения семантики. Так, показатель следования во времени (`после') может приобрести причинное значение (`вследствие'), поскольку ситуация, имевшая место ранее некоторой другой ситуации, достаточно часто бывает ее причиной (ср., например, англ. since `с тех пор как' > `поскольку'). Совершенный вид, чаще всего использующийся для описания ситуаций, которые имели место в прошлом и завершились к моменту повествования, тем самым легко может быть переинтерпретирован как прошедшее время — и категория вида трансформируется в категорию времени фактически незаметным для носителей языка образом. Впоследствии первичное значение может отмереть (т. е. языковая единица претерпит сдвиг значения).

Пути развития грамматических значений часто изображаются в виде так называемых семантических карт, на которых между значениями устанавливаются связи, позволяющие объяснить как синхронную полисемию грамматических показателей, так и последовательность возникновения новых значений (см., например, семантическую карту модальных значений в работе [Auwera, Plungian 1998]).

Грамматические значения могут не только возникать, но и утрачиваться — в том случае, если формы, ранее противопоставленные, начинают употребляться как взаимозаменимые, ср., например, упомянутый выше переход перфектных форм к выражению значения простого прошедшего времени с утратой противопоставления значений перфекта и претерита. Утрата грамматических категорий происходит постепенно, и категории, находящиеся на завершающих стадиях этого процесса, обладают целым рядом специфических особенностей (ср. [Плунгян 2002]).

Отсутствовавшие ранее в языке грамматические формы могут возникать в результате перестройки существующей в языке системы морфологических пропорций (например, для русского языка: ежик : ежиками = телевизор : телевизорами = разговор : разговорами и т. д.; учить : учитель = писать : писатель и т. д.). Каждый человек, овладевающий родным языком, строит пропорции заново, основываясь на том, чт{о/} он слышит от других носителей языка, и дополняя их осваиваемыми словами: ежик : ежиками = телевизор : телевизорами = разговор : разговорами = тиранозавр : ? — достроена будет форма тиранозаврами. Но иногда дополнение пропорций может отличаться от принятого ранее. Так, в современном польском языке как атематические спрягаются все глаголы, соответствующие русским глаголам на ‑ать/‑аю, ср. I л. ед. ч. znam, II л. — znasz, III л. — zna и т. д. Формы типа znasz, zna возникли из znajesz, znaje вследствие упрощения V{1}jV{2} > V{1}. Далее "с переходом aje в a морфологическая пропорция dasz : znajesz = dam : znaj{e#~} превратилась в "неравенство" dasz : znasz {=/} dam : znaj{e#~}, затем в "уравнение" dasz : znasz = dam : ? и, наконец, в новую пропорцию dasz : znasz = dam : znam" [Иткин 1998, 104-105].

Включение в пропорции новых элементов, входивших ранее в другие пропорции, может приводить к унификации парадигм. Так, в современном русском языке, по сравнению с древнерусским, уменьшилось число склонений: пропорции (1) Им. п. : Род. п. = князь : князя = конь : коня = ... (склонение на *o‑краткое, мужской род, мягкая разновидность) и (2) Им. п. : Род. п. = голубь : голуби = гость : гости = ... (склонение на *i‑краткое, мужской род) были объединены в одну: князь : князя = конь : коня = голубь : голубя = гость : гостя = ...; то же произошло и с некоторыми другими пропорциями.

Подобным же образом может осуществляться и экспансия словообразовательных средств. Так, в истории русского языка прилагательные на ‑ий от названий людей постепенно вытесняются образованиями с суффиксом ‑ск(ий), ср. пастушеский и более книжное пастуший, вражеский и высокое вражий, княжеский и устаревающее княжий, человеческий и человечий и т. д. Словообразовательная пропорция пастух : пастуший = враг : вражий = ... сменяется пропорцией пастух : пастушеский = враг : вражеский = ..., прежние же образования постепенно оттесняются на языковую периферию.

Кроме того, "какой-нибудь элемент может приобрести значение, поскольку он случайно появился в одном или многих словах с резко выделяющимся значением... например, суффикс ‑tro‑, образующий слова среднего рода, вначале обозначал в греческом языке орудие, средство, как и в других индоевропейских языках: {a/rotron} `плуг' как ara_‑tru‑m, {skE^ptro‑n} `палка' из {skE/ptesthai} `опираться'; также {ly/tron} `средство освободиться, выкуп' из {ly/O} `развязывать, освобождать', {thre/p‑tra} (мн. ч.) `вознаграждение за воспитание' из {tre/phO} `воспитываю'. Оба последних производных слова придали суффиксу значение, относящееся к вознаграждению, плате, а отсюда этот суффикс (вместе со своими синонимами {‑s‑thlo‑} и {‑thro‑}) стал служить главным образом для образования имен существительных с этим основным значением: {i/a‑tro‑n} `гонорар врача' ({ia/omai} `лечу'), {komi/s‑tro‑n} `вознаграждение за перевоз или за спасение' ({komi/zO} `несу'), {mE/ny‑tro‑n} `плата за донос' ({mEny/O} `доносить'), {nay^sthlon} `цена за переезд на судне' ({nay^s} `судно') и т. д." [Пизани 2001, 96].

Иногда новый суффикс может возникнуть в результате переразложения. В. Пизани приводит (со ссылкой на Ману Лейманна) такой пример: итальянский суффикс ‑reccio выделился при соотнесении p{a_}st{o_}r‑icius `пастушеский' (образованного так же, как praet{o_}r‑icius `преторский', aed{i_}l‑icius `эдильский' и т. д.) с pastum `пастбище'. Это послужило основой для образования camporeccio `полевой' от campo `поле', villareccio `сельский' от villa `село', caprareccio `козий' от capra `коза' и т. д. [там же, 108]. Похожие примеры можно найти и в русском языке: так, слово алкоголик, образованное от слова алкоголь (< арабск. al‑ko{h.}l `порошкообразная сурьма' через нем. Alkohol или голл. alkohol), было переосмыслено как двукорневое: алк‑о‑гол‑ик. В результате стало возможно использовать "второй корень" для образования нового слова — трудоголик (`человек с патологическим пристрастием к труду', ср. англ. workaholic `тж.', первый корень — work `работа'), а "первый" — для образования таких слов, как алкаш.

Видимо, появление подобных примеров может быть объяснено тем, что людям свойственно стремление вычленить в близких по значению словах общий элемент формы, а в словах созвучных усмотреть сходное значение.

III. Синтаксические изменения.

Если синтаксическая информация дублируется, часть средств ее выражения можно — без нарушения понятности — опустить. Например, из предлога и падежного окончания оставить только предлог, из местоимения и личного показателя в глаголе — только глагольный показатель (или, наоборот, только местоимение). Если существует несколько конструкций, служащих для выражения одного и того же смысла, можно выбрать одну из них в качестве основной, тогда вторая со временем может выйти из употребления. Например, когда пассивная конструкция с творительным падежом, обозначающим деятеля, начинает преобладать над активной конструкцией с именительным падежом, творительный падеж превращается в эргативный, а винительный утрачивается вовсе.

При утрате падежных показателей один из допустимых в языке порядков слов начинает преобладать над всеми остальными, поскольку именно он становится основным носителем информации об актантной структуре. Таким образом происходит переход от "свободного" порядка слов (т. е. такого, который выражает прагматические характеристики высказывания, как, например, в русском и многих других индоевропейских языках) к "жесткому" (т. е. такому, который передает определенные грамматические отношения, как, например, в английском или китайском).

IV. Лексические изменения.

При существовании синонимов каждый идиолект может выбирать любой из них в качестве основного (остальные при этом попадают в зону понятного, но неупотребительного). Если в какой-то момент окажется, что для выражения некоторого значения в подавляющем большинстве идиолектов используется не тот из синонимов, что был основным раньше, можно констатировать факт лексической замены. Так, в русском языке в течение длительного времени основным наименованием для органа зрения было слово око (унаследованное от праславянского языка). Потом появилось слово глаз (отсутствовавшее в праславянском; возможный его источник — слово гласъ в значении `глазчатая бусина', пришедшее из герм. glas `стекло'). До тех пор, пока в большинстве идиолектов слово глаз квалифицировалось как понятное, но неупотребительное (возможно, сниженное, просторечное), основным словом для `глаза' оставалось око. Когда же больше стало таких идиолектов, где в качестве основного средства выражения этого понятия стало выступать слово глаз, а слово око начало считаться чересчур высоким, неуместным в бытовой речи, понятным, но неупотребительным, произошла лексическая замена. При глоттохронологических подсчетах (см. Гл. 2.1) именно слово глаз, а не слово око будет элементом стословного списка для современного русского языка.

Употребления слов в новых контекстах и/или утрата возможности употребления в старых контекстах приводят к изменениям значения.

Например, если слово, обозначавшее `кисть руки как активный орган' (и противопоставлявшееся обозначению верхней части руки как анатомического отдела, ср. значения англ. hand и arm, нем. Hand и Arm), начнет употребляться не только в контекстах типа "брать X‑м", "шить X‑м", но и в контекстах типа "работать X‑м", "воздевать X", а впоследствии и в контекстах типа "брать под X", оно станет обозначать всю руку целиком (подобно рус. рука). В этом случае для обозначения кисти руки будет использоваться другое слово (например, заимствованное или претерпевшее сдвиг значения), слово же, обозначавшее верхнюю часть руки (`arm'), может просто выпасть из языка (см. [Дыбо А. 1996, 57, 112]).

Значение `голова' у немецкого слова Kopf (это слово было заимствовано в германские языки из латыни и первоначально значило `чаша, ваза, горшок', ср. англ. cup `чашка') "впервые появляется в имеющихся в нашем распоряжении текстах конца средних веков, в тех текстах, где описываются батальные сцены и где речь идет о том, как разбивают чью-то голову" [Блумфилд 1933/1999, 482].

Когда появляется новый объект, о котором достаточно часто говорят, для него возникает наименование. Оно может быть однословным или неоднословным, заимствованным или незаимствованным, созданным при помощи словообразовательных средств или путем расширения значения ранее существовавшего слова. Этот объект не обязательно должен быть неизвестным ранее предметом (типа, например, бумеранга или искусственного спутника), вполне возможен случай, когда нечто, и ранее присутствовавшее в жизни языкового сообщества, вдруг начинает быть предметом обсуждения и размышлений. Так, например, слово снисходительность появилось в русском языке в XIX веке, но весьма вероятно, что проявления снисходительности были известны носителям русского языка и до этого времени, хотя и не осознавались как нечто особое, требующее отдельного названия.

Если же, напротив, некоторый объект выходит из употребления, его название постепенно забывается.

Такие процессы вызывают изменение всей лексической системы, поскольку меняется не только количество смыслов, для выражения которых в языке существуют специальные наименования, но и соотношения между означаемыми.

Кроме того, лексические изменения могут обусловливаться фонетическими причинами: если значительная часть звуков, составлявших некоторое слово, выпадает, для выражения соответствующего смысла все чаще начинают употребляться либо слова, производные от этого, либо словосочетания. Впоследствии такое производное слово (или стянувшееся словосочетание) может полностью заменить исходное. Так, например, в испанском языке слово comer `есть' (< лат. comedere `съедать') вытеснило рефлекс лат. edere `есть'. По регулярным правилам латинское edere должно было развиться в исп. *er, т. е. совпасть с глагольным окончанием, так что корень `есть' оказался бы в испанском языке нулевым. В результате происшедшей замены корнем, обозначающим принятие пищи, стала в испанском языке морфема com‑ (бывшая в латыни приставкой), ср. comida `еда'. В истории французского языка латинское hoc die `сегодня' сначала сократилось до старофр. hui, потом заменилось на сочетание au jour d'hui (букв. `в день сегодня'), совр. франц. aujourd'hui `сегодня'. В работе [Келлер 1997, 197], приводится такой круг лексических изменений:

Рисунок 1.2.2

лексическое обогащение

звуковое сокращение слияние

Еще одной из причин лексических замен является стремление избежать омонимии. Например, в тех диалектах французского языка, где в результате закономерных фонетических изменений совпали рефлексы лат. gallus `петух' и gattus `кот', в качестве названия для петуха стали использоваться (постепенно вытеснив исконное слово) рефлексы лат. pullus `цыпленок', vic{a_}rius `помощник, заместитель' или различные формы слова `фазан' (< лат. ph{a_}si{a_}nus), выступавшие первоначально в качестве переносных обозначений петуха. Гипотезу о том, что фактором лексической замены в данном случае послужила именно омонимия, подтверждает тот факт, что граница между диалектами, сохранившими рефлекс лат. gallus, и диалектами, утратившими его, в точности совпадает с границей между теми диалектами, где конечное -l сохраняется, и теми, где оно переходит в -t: в первых рефлексы лат. gallus и gattus различаются, во вторых — совпадают ([Блумфилд 1933/1999, 433] со ссылкой на Ж. Жильерона).

VII. Рассмотрев вопрос о природе языковых изменений вообще, перейдем к вопросу о причинах конкретных изменений в отдельных языках. В качестве таких причин называли условия жизни (рельеф, климат и т. п.), экономию речевых усилий, подражание произношению авторитетных лиц, субстраты, но не существует ни одного общепринятого объяснения какого-либо конкретного изменения ни одним из этих факторов.

Отметим прежде всего, что вопрос о том, почему произошло то или иное изменение, имеет по крайней мере три различных аспекта:

1. Почему результат изменения был именно таким (наиболее распространенное понимание)?

2. Почему изменению подверглись именно данные элементы языка?

3. Почему изменение произошло именно тогда, а не раньше, если условия для него уже имелись в течение достаточно длительного времени?

Соответственно, различаются и ответы:

1. Ответом служит описание условий изменения с большей или меньшей степенью артикуляторно-акустических (для фонетических изменений) или иных подробностей. Так, в качестве объяснения, почему в славянских языках *к перешло в ч, называется тот факт, что передние гласные, перед которыми происходило это изменение, вызывали упереднение артикуляции. Объяснением того, почему языковые средства, использовавшиеся ранее для обозначения завершенности действия, впоследствии стали выражать значение прошедшего времени, служит следующее рассуждение: формы, обозначающие завершенное действие, чаще всего используются для описания ситуаций, имевших место в прошлом (т. е. завершившихся к моменту повествования), и тем самым легко могут быть переинтерпретированы как формы прошедшего времени.

При современном уровне развития лингвистической теории подобрать (post factum!) такого типа объяснение практически для любого мыслимого изменения не составляет труда. Следует, однако, понимать, что при наличии одинаковых (или, по крайней мере, весьма сходных) условий в разных языках могут происходить разные изменения (например, *k перед передними гласными может переходить не только в {c^}, но и в c, {s/}, s и др., формы перфекта могут практически вытеснить из употребления простое прошедшее время, как в немецком языке, а могут, как в английском, мирно с ним сосуществовать).

2. Этот вопрос, по-видимому, изучен на сегодня наиболее слабо.

В качестве возможного ответа на него можно, по-видимому, привести некоторые системные соображения. Так, в современном русском языке наиболее "уязвимыми" для изменений являются плавные л и р: именно их "не выговаривает" довольно большая часть носителей (когда те, кто умеет произносить их так, как сейчас считается правильным, окажутся в меньшинстве, можно будет говорить о совершившемся фонетическом изменении). И именно их место в системе определено наименее жестко: действительно, если, например, для фонемы т' уровень допустимой неточности очень невысок (при недостаточно четкой палатализации слушатель может перепутать т' с т, при недостаточно выдержанной смычке — с с', при слишком длинной рекурсии — с ч, при перемене места образования — с п', к', при недостаточном размыкании голосовых связок — с д' и т. д.), то для обоих плавных он гораздо выше: л и р должны быть всего лишь твердыми неносовыми сонантами, отличающимися друг от друга (можно заметить, что у большинства людей, "не выговаривающих" ни л, ни р, полного совпадения двух этих звуков все же не происходит).

В языках, где много неодносложных основ, можно ожидать выпадения интервокальных согласных, поскольку их небрежное произнесение (а впоследствии и полная утрата) не ведет к появлению большого числа омонимичных форм и, тем самым, к затруднению коммуникации.

В.Я. Плоткин [Плоткин 1976, 80-87] приводит пример из истории английского языка. В середине второго тысячелетия н. э. система гласных в английском языке приобрела следующий вид:

Таблица 1.2.2

Поскольку долгих гласных стало больше, чем кратких, и они, соответственно, встречались в речи гораздо чаще, оказалось возможным произносить их менее тщательно, не воспроизводя в точности всех артикуляторных признаков (краткость же гласных стала подчеркиваться специально – резким приступом следующего согласного [Плоткин 1976, 67]). Как следствие, именно долгие гласные подверглись изменению — так называемому Великому Сдвигу Гласных (англ. Great Vowel Shift):

Таблица 1.2.3

Видно, что большинство гласных сдвинулось по подъему на одну ступень вверх. Исключение составляют гласные верхнего подъема: они превратились в дифтонги. Это связано, по мнению В.Я. Плоткина, с тем, что долгие гласные можно было отличать от кратких несколькими способами: (1) по длительности; (2) по тому, что они несколько более узкие, чем краткие, особенно к концу; (3) до некоторого времени можно было отличать гласные еще и по закрытости/открытости слога: если слог закрытый, то гласный — краткий, и наоборот. Когда же, после падения неударных гласных, большинство слогов стали закрытыми, гласные стали различаться по конечному сужению: если гласный на конце сужается, то он долгий, если нет — то краткий. И тогда сузились все долгие гласные, кроме гласных верхнего подъема: поскольку возможности для реального сужения на конце у них не было, то в качестве альтернативы ему у верхних гласных было расширено начало.

То, какие именно элементы языка подвергнутся изменению, может быть обусловлено влиянием контактирующих языков. Так, например, высказывается следующая гипотеза о причинах исчезновения потенциалиса в вепсском языке (см. Гл. 1.4): то, что из всех глагольных наклонений было утрачено именно это, связано, по-видимому, с реинтерпретацией вепсской грамматической системы под влиянием русского языка, в котором есть все имеющиеся в вепсском наклонения, кроме потенциалиса.

Таким образом, можно сказать, что языковые изменения делятся на внешние, вызванные тем или иным воздействием на языковой коллектив и через него на язык, и внутренние, обусловленные собственной структурой языка.

3. На этот вопрос полного ответа нет. Действительно, трудно понять, почему при наличии условий, вызывающих изменения, эти изменения долгое время оставались неосуществленными (например, почему передние гласные, следовавшие за заднеязычными согласными в течение тысяч лет существования праиндоевропейского языка, вдруг стали вызывать палатализацию во многих — но не во всех! — языках-потомках).

Можно указать лишь некоторые факторы, которые могут провоцировать изменения. Прежде всего, это контакты с другими языками — достаточно интенсивные, то есть такие, при которых в условиях чрезвычайного распространения билингвизма многие черты могут проникать из одного языка в другой. Так, в индоарийских языках под влиянием дравидийских возникли церебральные согласные (см. Гл. 1.1). В части уральских языков базовый порядок слов сменился с SOV (подлежащее — дополнение — сказуемое) на SVO под влиянием контактировавших с ними языков.

Во многих случаях изменения в одних частях языковой системы выступают в роли "спускового крючка" для изменений в других ее частях. Так, отпадение конечных гласных нередко способствует разрушению падежной системы, что в свою очередь может приводить к изменениям в глагольном управлении, появлению жесткого порядка слов и т. д. Рассмотрим в качестве примера историю английского глагола `нравиться'. В древнеанглийском глагол lician управлял, как и его русский эквивалент, дательным падежом ("что нравится кому"), но после отпадения конечных гласных (изменение фонетического уровня) падежи существительных совпали между собой (изменение морфологического уровня). В результате в большинстве употреблений конструкция "кому — lician — кто/что" перестала формально отличаться от переходных конструкций типа "кто — побеждает — кого" и сама была переосмыслена как переходная (синтаксическое изменение), получив возможность употребляться с местоимениями им. п. (кому нравится) и вин. п. (кто/что нравится): ср., например, совр. англ. I like him (не *Me like he) `Он мне нравится'.

Более всего заметна обусловленность одних изменений другими в том случае, когда и те, и другие происходят в рамках одной подсистемы.

Так, например, фонемы в языке образуют систему, и если в результате какого-то изменения эта система стала "неэкономной", она будет стремиться к "экономному" состоянию.

Возможно, подобными причинами был обусловлен переход е > 'о в истории русского языка. Система гласных, образовавшаяся после падения редуцированных и фонологизации мягкости согласных, была несимметричной:

Таблица 1.2.4

Для гласных верхнего подъема огубленность была дифференциальным признаком, для гласных среднего подъема — нет. После перехода е > 'о (не перед мягкими согласными) и утраты ятем дифтонгического характера (т. е. его перехода в e) система приобрела современный стройный вид:

Таблица 1.2.5

Каждый из этих гласных может встречаться как после твердых, так и после мягких согласных (ср. мыл и мил, лук и люк, мол и м{е:}л, мал и мял). Единственным исключением был гласный е (он мог встречаться только после мягких согласных). После отвердения шипящих система стала несимметричной: после одних твердых согласных е встречалось, а после других — нет. И постепенно в русском языке возникает (за счет заимствований) е после всех твердых согласных — ср. тема [т'эма] и теннис [тэн'ис], кофейник [каф'эйн'ик] и кафе [кафэ]; появились даже минимальные пары, ср., например, метр [м'этр] `мера длины' и метр [мэтр] `учитель, корифей'.

В греческом языке второй половины I тыс. н. э. после того, как глухие придыхательные перешли в глухие фрикативные, а звонкие смычные — в звонкие фрикативные, оказалось, что система несимметрична:

Таблица 1.2.6

Фрикативные оказались противопоставленными по звонкости/глухости, в то время как смычные могли быть только глухими. Тогда начала формироваться система звонких смычных: б{о/}льшая их часть проникла в греческий язык с заимствованиями (ср., например, [b] в слове {mpanana} [banana] `банан'), но некоторые появились в исконных словах в результате различных фонетических преобразований.

Заметим, впрочем, что, как писал Ф. де Соссюр, "всякое изменение сказывается в свою очередь на системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, которые могут из него проистечь для целого" [Соссюр 1931/1977, 120].

Невозможность определить момент, когда то или иное изменение должно произойти, связана с общим механизмом языковых изменений: поскольку изменения в принципе могут происходить, естественно ожидать, что наступит такой момент времени, когда они произойдут, но невозможно в точности угадать, когда этот момент наступит (так же, как при бросании монеты естественно ожидать выпадения орла, но предсказать в точности момент, когда это произойдет, невозможно).

Таким образом, можно видеть, что проблема причин языковых изменений чрезвычайно сложна: всякое отдельное изменение обусловлено множеством факторов, точный "вес" которых не поддается измерению. Как пишет Р. Келлер, "языковые изменения (в принципе) объяснимы на основе законов. Но их нельзя спрогнозировать, и не потому, что законов не хватает, а потому, что нельзя предсказать выполнение предпосылок" [Келлер 1997, 141].

Библиография

Механизмам языковых изменений посвящены многочисленные работы. Помимо перечисленных выше (см. Гл. 1.1) общих работ, упомянем также специально посвященные разработке теории языковых изменений книги [Келлер 1997], [Croft 2001], [Lass 1980], а также сборник [LCFE 1997].

Большое количество примеров языковых изменений собрано в книге [Серебренников 1974]; следует, однако, отметить, что выводы автора спорны.

Теории грамматикализации, бурно развивающейся в последнее время, посвящена обширная литература. Упомянем здесь лишь несколько наиболее важных работ: [Bybee et al. 1994] (крупнейшее на сегодняшний день систематическое исследование типологии диахронического развития категорий глагола, в котором подробно рассматриваются и теоретические аспекты процесса грамматикализации), [Lessau 1994] (словарь по грамматикализации, суммирующий основные теоретические достижения), [Heine et al. 1993] (обзор путей развития грамматических значений, засвидетельствованных в языках мира), см. также [Lehmann 1995], [Hopper, Traugott 1993]. На русском языке основные идеи теории грамматикализации обсуждаются в [Сумбатова 1994], [Плунгян 1998], [Майсак 2000].

О синтаксических изменениях см. [Козинский, Соколовская 1984].

Проблематике типологии семантических изменений посвящена статья [Зализняк Анна А. 2001].