Павлов Александр Валентинович, Галкин Валерий Терентьевич. 2 страница

Наверное, я поступлю в полном соответствии с замыслом Мишеля Фуко, если изменю этой максиме. В то время, когда все хотят устойчивости, велико желание быть изменчивым. Но когда все течет, нужны берега, плот, нужно хотя бы предчувствие дна в глубине реки. В одну и ту же реку нельзя войти дважды, но можно единожды (Полемика Гераклита с Кратилом. - Россия, 1997 год). В одну и ту же пропасть дважды не прыгают.

Забота о себе оказывается самоизменением, охватывающим все мое существо. Возможно, человеческое самоизменение имеет цель и смысл, а может быть и нет ничего подобного.

В первом случае, когда цель есть, я управляю плотом: ставлю парус, отталкиваюсь шестом от берегов, снимаю себя с мели, я направляюсь вперед. Я хочу доплыть, выплыть или просто утонуть, но чего-то хочу от реки, иначе, зачем вообще в нее входить! Пусть, хоть, хочу заботиться! Значит, устойчивое в жизни - цель, тот остров, на котором мои приключения прекращаются. Много было в истории таких островов: греческие "острова блаженных", где царствует свергнутый Кронос, или, может быть, буддистская "чистая земля", "Эдем" или остров "Утопия", открытый в житейских морях Ф.Бэконом, Итака с прекрасной Пенелопой.

Приключения кончились, я перестаю заботиться о себе, в этом больше нет смысла, значит, перестаю жить. Смерть, это - беззаботность. А если я не хочу беззаботности и не знаю ее, то живу осмысленно? Забота устойчива и самоизменению не подвержена, она - залог неизменности и вечности человека, понять бы только, что она такое.

Во втором случае, бесцельность и бессмысленность самоизменения превращает жизнь в сладострастно медленный, мазохистский способ самоубийства. Тогда не годится даже гордый совет Альбера Камю жить вопреки абсурду. Он не приемлем, этот совет, потому что жизнь вопреки абсурду требует, чтобы я в самом себе нашел точку опоры, позволяющую абсурду сопротивляться, что-нибудь не абсурдное, устойчивое. Бесцельность самоизменения, это - наслаждение, переживаемое пациентом в кресле стоматолога, это устойчивая, непрекращающаяся сладость зубной боли. Если нет ни цели, ни смысла, если земля под ногами не тверда, а плоть лишена формы, то и абсурда нет.

Зубная боль длится, от нее перекашивает лицо и каждый нерв похож на струну фортепиано, по ним молоточками выстукивают гениальную сонату бессмысленной жизни. Ах, великий шотландец Роберт Бернс! Бессмысленное длящееся самоизменение само оказывается абсолютной устойчивостью, которую уже невозможно нарушить. Все изменяется, река - по своим основаниям, а пловец - по своим мотивам.

Непознанность

Предмет познания неисчерпаем для рациональной мысли.

Я не знаю, что нас ждет впереди, грядущее необозримо. Река впадает в море, моря сливаются с океанами и наш человеческий плот выносит на простор. Можно плыть, оставаясь самим собой, можно тонуть и изменяться. Можно двигаться, сопротивляясь ветрам и течениям и, плывя, оставаться на месте, можно овладевать ветрами. Повернешь на северо-восток - будет остров, а на юго-западе - континент. Если плыть и оставаться самим собой, обязательно доберешься до берега, потому что у любого океана есть берега. Но выбор, все-таки, остается за нами: ждем мы чего-нибудь впереди или не ждем, хотим чего-то или нет, направляет нас желание или заставляет стоять на месте и бессмысленно созерцать глубину и бескрайность.

Бредут трое по пустыне: алкоголик и два наркомана: кокаинист и морфинист. Вдруг перед ними высоченная стена.

- Выпьем и обойдем! - Сказал алкоголик.

- Нет, понюхаем и перепрыгнем! - Предложил кокаинист.

- Нет, ребята, давайте уколемся, и порадуемся, какая она большая! - Воскликнул морфинист.

(О разных программах реформ. Русский анекдот первых лет после советский власти).

Абсолютная изменчивость оборачивается высшей неизменностью, врощенностью человека в мироздание. Самоизменение становится неизменностью, бесцельность - целью. Тогда я, человек, тождественен миру. Я - микрокосмос и весь мир в превращенной форме пребывает во мне. Он же - макрочеловек, он - я в моем истинном бытии (это уже почти метакодика по Анаксагору или Кузанцу). Пробудившись от иллюзий и став Буддой, я обнаруживаю себя Космосом! А тогда от меня в мире нет никаких тайн, нет ничего необычайного, я никогда не окажусь в ситуации, заставляющей переживать очевидную непознанность своей жизни и своего положения в мире, попадать в тупики.

Значит, мне нечему удивляться, это экзистенциальное состояние оказывается невозможным! Если нечему удивляться, то передо мной не стоит никаких проблем, мне нечего решать и ничего решать в принципе не надо. Даже вопрос о выборе снят еще до его постановки. Тогда зачем разум? - В нем нет необходимости. Разум, оказывается, не характеризует человеческое бытие. А так как я нахожу себя разумным и принимаю это как свою природу, то, следовательно, разум - мое небытие, ошибка мироздания. Он - воздушный пузырек в бесконечной океанской толще, вечно выталкиваемый в никуда? Правда, став Буддой, я и Космоса никакого не найду, это, должно быть, удивительно!

Разум есть осмысленная активность сознания. Человеческая природа без разума уже не является человеческой. Но в чем же, в таком случае, человеческое бытие, если мой разум ошибочен, что я такое есть на самом деле, без всякого самообольщения, самообмана, без иллюзий? Идиот вселенной? Что такое человеческая жизнь, которой я наделен: тюрьма за кармические грехи? Психиатрическая больница? Испытательный полигон? Стройплощадка человека совершенного? Или, все-таки, школа, в которой я должен научиться быть человеком разумным?

Разум нужен для того, чтобы решать свои проблемы, если я разумен, то они у меня есть. Если есть проблемы, значит, я удивлен, я все-таки влип в ситуацию. Если удивлен, то жизнь моя необычайна и полна тайн, я глазами вижу непознанность своей жизни. Любая вещь неисчерпаема для рациональной мысли и я, как вещь мира неисчерпаем для самого себя. Опять древняя, библейская интуиция, первая ситуация, в которую попали люди, была изгнанием из Эдема, весь ворох человеческих проблем связан с этим.

Я живу вместе с непознанностью, и когда я иду по улице, то это не значит, что идет та моя часть, которую я знаю, а то, что я не знаю, как бы топчется на месте. Напротив, это значит, что я иду целиком. Когда я говорю, в каждом моем слове запечатана вся бездна моего существа, она выражается интонациями, оговорками, оттенками смысла. Без этой глубины мои слова всего лишь пустые звуки, они бесконечно беднее петушиного крика. Сколько бы я пустых слов ни сказал, я знаю, что все слова на свете одной души вовек не создадут.

В начале было слово.

Я сказал

немало слов

и грустных, и веселых,

но я ошибся:

все слова на свете

одной души вовек не создадут.

Нет, был в начале крик,

а он рождал слова!

Я помню, я кричал,

но только эхо

мне возвращало:

- Тише, не шуми!

И я просил чего-то?

Я кричал,

должно быть, слишком громко?

Я бестактен.

Простите мне нечаянный порыв,

клянусь,

я буду мудрым, словно глыба,

чувствительным как муха на стекле.

У Блока поучусь, не у Рабле,

и про любовь сложу тринадцать строчек,

а может быть еще одну - про спорт.

Но есть ответ:

Тоска была в начале!

Глупа та жизнь, которой суждено

в иронии разыскивать свободу,

ворчать на безответственность богов

и кукиш им показывать в кармане.

В начале боль была!

Болело тело

земли,

болело небо, голова, цветы, моря, деревья -

все болело

как рана от удара топором.

Я тосковал, не в силах боль облегчить,

и я кричал и говорил слова:

- Уйди, мгновенье, ты - невыносимо!

Так начиналась суета сомнений

и исчезала радость суеты.

Тогда я вычислял, и вычисленья

приобретали зримые черты:

Рождался мир с душистой юной кожей

как яблоко, счастливый, золотой,

как лес тысячедуший, непогожий,

рыдающий осеннею бедой.

Какая малость... Кончилось, заглохло.

Лишь только ветер колотился в стекла

да осень приблудилась ко двору.

Бездомная летела в небо птица,

чтоб не дождем, а тучами напиться

и улетела в облаков дыру...

Когда я гляжу на другого человека, я могу еще представить его телом, но мое собственное тело для меня наполнено разумной мыслью, оно - мыслящее и жизнь моя - мыслящая жизнь, разумная и необычайная. Именно с этих позиций каждый из нас выступает в мире как индивидуальное существо. Стоит потерять необычайность и состояние непрерывного удивления, вместе с этой потерей пропадает разум, а человек становится идиотом вселенной, из него уходит его личная человечность, ему ставят двойку и исключают из школы.

Я живу целиком, объединяя своей жизнью все, что я знаю о себе и чего не знаю. Выпутываюсь из проблем, опираясь на собственное представление о смысле. Смысл направляет жизнь и превращает мышление в разум - в способ выбирать направление и решать проблемы.

Ситуация

Ситуация, это - очевидная необычайность жизни, обусловленная непрерывным сосуществованием с непознанностью.

Я живу как целое вместе с моей непознанностью, это значит, что я непрерывно наблюдаю и переживаю границы своих возможностей, присущих мне "здесь" и "теперь", нахожусь в ситуации. Ситуация рождается от непознанности, и превращает меня и мой мир в нечто необычайное. Я оказываюсь на самой границе ойкумены. Необычайность удивляет, а удивление ставит передо мною проблемы.

Сами для себя мы известны отчасти; понимаем себя целиком во всей нашей полноте, но знаем лишь в малой степени, однако, живем как целое. Мы понимаем себя потому, что наш внутренний мир дан нам непосредственно, он и есть то, что каждый из нас обозначает словом "Я". Нам понятно лишь то, что соотносится с этим "Я", соответствует ему и понятно лишь в том, в чем вызывает отклик "Я". Душа отзывается на внешний мир и этот отзыв мы зовем "пониманием". По-нять, означает "взять", "иметь" как свое.

Живем среди других: люди и не-люди - вещи, животные, растения, все это мы тоже знаем поверхностно, но, зачастую, уже и не понимаем. Они не даны в знании как целое. Что-то известно, что-то другое предугадываемо и додумываемо. Другие отражены в наших душах, в мыслящих жизнях, оставаясь Другими и выступая носителями тайн.

Другие отражаются в нас как носители тайн, это и наполняет нас таинственностью. Множество различных тайн объединяются нашей целостностью, интегрируются, кристаллизуются на основе нашего "Я" и превращаются в самообусловленную целостную Тайну нашей души.

И в душе поселяется абсолютная ясность и понятность моей самобытности, соседствуя с интегрированным образом Другого, хранящего огромную Тайну и превращающего эту Тайну в нашу таинственность от нас. Так "Я" становится одной неразрешимой ситуацией, родоначальницей всех человеческих проблем.

Другое выступает для человека миром, не тем, правда, большим миром, чьи синонимы Космос, Вселенная, но и не мирком обыденности. Это - мир человеческой жизни, состоящий из совокупности Других, напрямую вовлеченных в мою жизнь, известных мне, и из скрытой за ними Тайны. Центром такого мира являюсь "Я", эти миры у всех людей различны. Я не могу жить в мире, о котором не имею никакого понимания и раскрываю его тайну. Истина же состоит в том, что в своем мире я творец, подбираю его по своему вкусу: ссорюсь, мирюсь, расхожусь или дружу, соучаствую с другими, подчиняюсь им или сам диктую условия, но все это делаю я.

Вероятно, я предобусловлен сосуществующей со мною непознанностью, и выбор мой тоже предобусловлен. Но это лишь вероятность, непознанное нельзя знать. Поэтому я и возлагаю на себя ответственность за свой мир, и учусь нести свой крест, надеясь, что это не зря.

В самом деле, ведь для каждого предмета моего мира я тоже Другой и наполняю его тайной. Моя тайна возвращается ко мне, и получается, что это я лукаво улыбаюсь в ответ на обращенный мною ко мне же вопрос: "Кто ты?" Я раскрываю тайну и отвечаю на вопрос, интенционально проецируя свое самобытие, эту ясную и понятную область на Другого, как на символ. Я расшифровываю символ, и нахожу разгадку: "Мир", это - "Я". В глубине души, человек - ребенок, он доверчив и не может быть иным, его смерть является утратой доверия к Другому.

Я наполняю великую Тайну своей души собственной самобытностью. Тайна держит меня в напряжении, во мне есть и "Я", и мое Другое, они спорят между собой за меня, а мне предоставляют выбор: Быть собой или быть другим. Любая ситуация скрывает именно такую альтернативу.

Быть собой, значит, отказаться от другого: от вещей, людей, экономики, политики, родины, церкви, от счастья общения и от горя войны, но, зато быть собой, это - удержать и взлелеять разум как свое основание, а вместе с ним и тайну разума, его природу - дух. А быть другим, значить, все это сохранить, но отказаться от себя, от разума и от духа.

Отказаться? - Нет ли другой возможности, нельзя ли примириться, соотнести бытие собой и бытие другим? Где границы заповеди любви: к Богу, к ближнему, но и к врагу, любви, избавляющей от смерти?

Удивление

Воспользуемся еще раз гуссерлианским принципом "эпохе", запретим себе любые высказывания о прошлом на основе знаний, полученных сегодня и совершим личностную подстановку.

Представлю, будто я - пещерный человек и мой мир ограничен пещерой, ближайшей речкой, где я ловлю рыбу и соседним лесом, где я охочусь, а мои женщины собирают ягоды, грибы и коренья. А за границами моего леса далеко-далеко в синей дымке угадываются контуры неизвестности. Сегодня я знаю, что это - другой лес, за ними - горы, в небе - облака, под водой моей реки - дно, а над ним плавает пучеглазый окунь. Но это сегодня, когда я могу заглянуть в географический атлас, в справочник, спросить у соседа - опытного рыбака, а тогда, в предначальную эпоху?

В ту пору мой мир куполообразен, он окружен горизонтом, а в центре круга - Я. Куда бы я ни шел, этот круг перемещается со мной. И для меня теперь становится ясным, почему все чудеса приходят с неба, потому что оно начинается на уровне моих ног, там, где небо смыкается с землей. Ясно, почему они приходят из-под земли или из-под воды, потому что под эти поверхности я еще не умею заглянуть.

Я вижу неизвестное, откуда на меня обрушивается нашествие чужих племен, которые для меня не люди, потому что я их не знал, они - силы чудесные, и я должен сам быть силой, чтобы им противостоять. Они не люди, они - чужие, я их не знаю и звуков, издаваемых ими не понимаю. Оттуда приходит большое, мохнатое, бурое чудо, и взрыкивая, крадет рыбу из моей реки, нападает на моих женщин. Оттуда, из-под поверхности реки высовывается пучеглазая морда и смотрит мне прямо в глаза.

Мой мир есть мой дом, это - мое, это я сам, потому что каждая деталь дома от камня у входа до сломанной ветки в лесу полны для меня смыслом, имеют значение, понятны. А рядом происходит нечто непредсказуемое. И мой дом, который я хорошо знаю, порою ведет себя неожиданно. Я брат своему брату медведю и вправе рассчитывать, что, если поздней осенью попрошу у него шубу поносить, то он расстегнет пуговицы, снимет и даст. В самом деле, зачем ему зимой шуба, если он все равно спит в берлоге. Конечно, он поступит по-родственному, а он вместо этого бросается на меня и дерет когтями!

И тогда, видя необычайность своей жизни в собственном доме, я у костра воображаю такой мир, в котором всему неизвестному находится место: и рыкающему чуду, и синим контурам вдалеке, и подводному миру, и облакам, и злобе брата моего медведя. На основе известных мне деталей я конструирую целое, где и мне место есть. Я проецирую известное на неизвестное и вношу поправки, объясняя причины их вторжения в мой дом.

Конечно, я должен быть силой, прежде всего богатырем и рычащее чудо, рыча, прогнать дубиной. Но как быть с теми, что за рекой?

Понимая себя одушевленным, я представляю непознанное миром душ. Позднее это станет трансцендентным, духовным миром, сущностью, истиной, но это - позднее, когда появится философия и попытается удержать целостность мира, раскалывающегося на субъект и объект, это позднее, когда начнется эпоха религий. А сегодня мне мало физической силы, я должен иметь интеллектуальную силу шамана, чтобы вступать в общение с душами, населяющими непознанность.

Я богатырь, мне доступна сила медведя, но недоступны невидимые силы, живущие за рекой. Они, однако, доступны шаману. В этом мире душ находится и страна невидимых уже предков и у шамана там есть знакомства и связи.

Никто не знает момента своего рождения и смерти, человек воспринимает свою душу как нечто самое устойчивое. Он боится боли, увечья, болезни, он боится переезда в страну мертвых потому, что она необычайна для него. Так современный человек не сразу решается на переезд в незнакомый город, в чужую страну, перехода на работу в чужой коллектив. Но первобытность не боится самого момента смерти, потому что ничего подобного нет.

Человек снаряжает умершего в дальний путь и отправляет с ним контейнер с самыми необходимыми вещами: оружие, кухонная утварь, знаки отличия, заменявшие в давнюю пору документы, а самые гуманные племена отправляют с ним и жену, потому что не может человек без жены.

Душа способна жить самостоятельно от тела, таков основной принцип анимистической культуры. Этот принцип активно используется шаманом. В случае общественной необходимости он отправляет свою душу в командировку: с кем надо переговорить, кому надо - смазать губы салом (подмазать), поинтриговать, пройти по ведомствам, если очень нужно, добиться приема у Самого. В советские времена именно за этим ездили в министерство, сегодня для шаманской работы предназначены депутаты.

Первобытный человек есть сила, живущая в мире сил. И "Я" - богатырь и шаман - имею силу человека как единичного существа, но из непознанности обрушиваются племена, стада, засуха, косящая все деревья в лесу, землетрясения, колышущие все горы. Противостоять им, значит, у себя найти силу коллектива и мне становится нужной политическая воля вождя, его авторитет.

Богатырь, шаман и вождь - мощь, разум и воля, их мистика сохраняется по сей день. В ХХ веке уважение обеспечено могущественной биологической машине Шварцнегера, увешанного железными машинами для увеличения физической силы, деревенскому силачу, не знающему и не умеющему ничего, кроме как поднять одной рукой десять пудов. Уважение обеспечено не образованности, а разуму, пусть даже невежественному, но отчетливо различаемому, когда он есть. И уважение обеспечено воле, творящей и президентов, и воровские авторитеты, воле, даже если за нею не стоит ничего, кроме непреклонного "Я хочу".

Богатырь, шаман и вождь - первые фигуры мировой истории, позволявшие человеку быть силой, противостоящей одушевленным силам непознанного, того, что сегодня называют "природой". Почему же только противостоящей?

Первобытность не всю вселенною представляет одушевленной и не все вещи мира находятся в кровном родстве с человеком, но только те, что характеризуют его жизненный мир, а он невелик, он заканчивается у горизонта. Если горизонт совмещается с физическим препятствием, например, с берегом реки, с поверхностью земли, то мир заканчивается здесь, а все, что за его пределами - чужое, не такое, как Я, может быть, дружелюбное или нейтральное, а может быть, и враждебное.

Сегодня отголоски первобытного неба можно увидеть под куполом православного храма или мечети. За границами же мира современной первобытности чужие города, страны, культуры, подвалы домов, правительства государств.

Человек удивлен, наблюдая границы своего мира, он пребывает у-дива, у дэва, у дао, у деуса, у Зевса, у дзеус-питара, у юс-питера, у Юпитера, на тех границах, где угадывается действие необычайных сил.

В позднемифологическую эпоху, когда родились древнегреческие боги, персонифицированные и антропоморфные силы, когда выстроилась их иерархия, человек вступил в противостояние с богами и стал героем. Героизм характеризовал его всеобщую природу в течение всего периода античности.

Уже Космос, уже Логос и Рок, уже Аид с мрачным Гадесом. Мир все отчетливее распадается на две противоборствующие половины - свет и тьма, любовь и вражда, единство и множественность, разделенность вещей. Героизм трагичен, комичен и фаталистичен. В эту эпоху разум первобытности создает представление о смысле, о том, зачем он нужен. Проблема смысла ясна Платону: смысл жизни в том, чтобы воскреснуть, потому что называемое нами "жизнью", на самом деле, смерть, а жизнь там, где эйдосы, где высший и чистый полуденный свет (Зевс, в переводе с древнегреческого, свет).

Смысл характеризует разделенную эпоху, это попытка человека ответить для себя на вопрос: кто он такой и зачем он нужен? Смысл трояк, он предзадан нам, он одновременно, обусловлен нами и он - должное, то, что и как должно быть на самом деле.

Любопытство и воображение

Первая проблема, с которой, вероятно, встречается человек, окрашена любопытством. Скорее, любопытство и есть самая главная проблема, оно нерасторжимо привязывает меня к необычайности, к непознанным далям. И мне становится интересно. Это не тот интерес, каким мы его сегодня представляем, не элемент психики, пригодный для разработки абстрактных экономических или социологических теорий. Мой интерес есть мое любопытство, увлекающее все мое мышление, а иногда и меня самого.

Сидя в пещере у огня я воображаю, но это не поэтическая произвольность. Зная себя одушевленным, смутно чувствуя свою целостность и собственную индивидуальность, я стараюсь представить мир, охваченный мною, мир как мой дом, где все новое расставляю, словно посуду по полочкам. Мне ведь жить в этом доме! Если я буду не прав, то меня съедят.

Тогда рождается разум как мышление ситуационное, укорененное в необычайности и проблемное. Разум пограничен, то, что мы знаем в нем тождественно тому, чего мы не знаем, рациональное в нем соседствует с внерациональным. Он проблемен, это - такое мышление, которое ставит проблемы, одновременно решая их, и решает, обнаруживая новые проблемы. Его проблемой является порождающая его ситуация, он, следовательно, сам для себя проблема. Он указывает цель решения и, тем самым, останавливает изменение. Он отбрасывает необычайность и погружает человека в обыденность, где все решено и никаких проблем нет. А тогда, в обыденности он исчезает за ненадобностью и мы снова окунаемся в пучину, требующую разума. Никто не любит однобокости.

Разум - посредник, стол переговоров, это - мышление, удерживающее противников в союзничестве и не дающее им погубить друг друга.

Я живу действуя и бездействуя, все это проявляется в словах и поступках. Как разумно мыслящее и человечное существо я поступаю среди людей и вещей. Слова и поступки объективируют мое внутреннее содержание, и тогда человечность попадает в культуру, а я становлюсь ответственным. Я отвечаю за себя, следовательно, за всех, таких же как я, объединенных общей человечностью. Я отвечаю за саму человечность, значит и за человечество, и за мир, в котором оно живет.

Я отвечаю потому, что соучаствую с многообразием других в деле создания и человечества, и мира человеческой жизни из предзаданных условий. Не тем соучаствую, что своей могучей дланью творю Вселенную или глубокомысленно думаю о Великом, а тем, что торгую на базаре, строю дома, пишу стихи или преподаю в школе. И каждым шагом своим, каждым поступком, каждым отказом от поступка, каждым словом я демонстрирую кто я такой по своей истине, по своей сущности, ссорюсь, мирюсь, увлекаю других, сам увлекаюсь и вплетаю свой узор в общечеловеческий ковер жизни.

* * *

По внешним признакам, со стороны своей формы разумом является упорядоченное мышление. Содержание же его характеризуется взаимосвязанными понятиями: удивление, любопытство, воображение и т.п.. Такие понятия архетипичны и общечеловечны. Если разум упорядочен извне: традициями, обычаем, обрядом, обстоятельствами, образованием, то его источником служит общественное "Мы", наше "бытие другим", тогда это по природе своей социальный разум. А в том случае, когда он упорядочен изнутри: целью, смыслом, когда он самообусловлен, а следовательно, свободен, то основой выступает личное "Я", это индивидуальный разум, созданный человеческим "бытием собой".

Индивидуальное и социальное в действительном разуме всегда едины, "Я" легко превращается в "Мы", а "Мы" в "Я". Строго говоря, человек всегда идентифицирует себя как "Я", даже если этого местоимения нет в его словаре, как нет личного местоимения в древних языках, либо его значение понижено. Человек знает, что это именно он и отличает себя от богов, демонов, деревьев, медведей и других людей. Если его "Я" по происхождению есть родовое "Мы", он и к нему относится как к "Я", распоряжается им, не заботясь, откуда оно взялось.

Можно провести аналогию: когда человек покупает зеркало, в магазине за ним следят десятки глаз, а зеркало не велят трогать руками. Стоит же ему заплатить за покупку, глаза отворачиваются и он вправе распоряжаться покупкой по своему усмотрению, хоть разбить зеркало прямо у прилавка, теперь это - его зеркало. "Я" - источник субъективности, либо социального духа культуры, либо просто духа, внутренней необходимости и человечности его мышления, приходящей откуда-то из внекультурных глубин.

"Я" и "Мы" едины друг с другом в живом мышлении, но крайне важно, какое из этих двух местоимений для человека первостепенно, на каком он ставит ударение. Тогда "Я" либо подчиняет себе "Мы", либо само подчинено ему.

Для нас же в этой книге важно, что разум содержит в своей природе необычайность, встречу с тем, что вызывает удивление и находится за его пределами. Такая внеразумная сторона разума заставляет осознавать, дистанцироваться и разумно мыслить. Внеразумие не только внешнее по отношению к разуму, но и внутреннее для него. Именно это обстоятельство роднит разум цивилизованный с первобытным и позволяет человеку искать первобытность в самом себе, обнаруживать ее современные проявления.

Однако, обозначенная выше архитектоника разума заставляет прибегать к особому методологическому принципу, который мы и называем "личностной подстановкой". Дело в том, что ни традиционная логика, ни операционализированные методы не позволяют отчетливо представить мифопоэтическую структуру мышления, его дорациональную сторону, его духовность, из которой-то и выплескиваются интуитивно ясные идеи. Нужны феноменологические приемы. Первобытность слишком глубоко упрятана в личности, прежде чем увидеть в другом, ее надо сначала усмотреть в себе. Для этого же первобытного человека надо понять не интерпретируя в пространстве научный теорий, а так, как мы понимаем соседа по дому, просто по человечески.

1.2. Взаимопонимание

Субъект познания первобытности. Я и Другое. Межцивилизационный период. Эгоцентризм. Переосмысление. Взаимопонимание.

Когда герой этой книги постарел, он встретился с молодым. Встреча происходила возле продовольственного магазина, где граждане обычно покупали коровьи хвосты.

- Дед, сказал ему молодой, - как вы вытворяли эти ваши штуки? Ну, те самые, которые! - И молодой сделал пальцами фортель, обозначающий те штуки, о каких шла речь.

- Очень просто. - Ответил старик, поглаживая бороду и вынимая из кармана у молодого кошелек.

- Надо только, - продолжал он, снимая с руки молодого часы, - не волноваться.

- Надо быть - говорил он, снимая с молодого галстук и пиджак, - всегда хладнокровным.

- Надо, - поучал старик, освобождая молодого от рубашки и брюк, - хорошо знать психологию и понимать своих партнеров просто по-человечески.

- Необходимо также, - объяснял старый герой, развязывая шнурки на ботинках молодого, - ясно видеть, чего от тебя ждут и трезво оценивать свои шансы.

- И, наконец, важно, - заключил старик, сняв с молодого носки, - не суетиться, работать сосредоточенно и никогда не говорить о постороннем во время дела.

- Спасибо! - Сказал молодой, пожав руку старому шулеру. И ушел, поправляя очки.

- Не за что!.. - Сказал старик, пожав плечами, и ушел, закинув мешок за спину.

С точки зрения принципа личностной подстановки, для современности взаимопонимание важнейшая проблема. Для нашей же книги, это цель познания первобытности. Надо увидеть мир глазами другого человека, побывать в его положении. Вместе с этим, другие окружающие нас люди внутренне устроены не проще нас, их души многослойны. Что за слои там присутствуют? В данном случае, наш вопрос относится не только к предмету, но и к субъекту познания: кто эти люди, каковы мы сами, стремящиеся к пониманию?

Если субъект представляется как индивидуальное "Я", то в пространстве и времени он определен категориями "Здесь" и "Теперь". Где же и когда мы определены как люди, познающие современную первобытность? Предметом философии культуры и философской антропологии является всеобщая природа человека в ее отношении ко всеобщей природе жизненного мира. С точки же зрения всеобщей природы мы есть "современные россияне", мы принадлежим к культуре страны, переживающей межцивилизационный период. Следовательно, надо понять, кто мы такие сами, какими особенностями обладает наш разум, прежде чем мы направим его на первобытность. С каких же позиций мы познаем мир?