Соловки

1928 год - год ареста Батюшки в Александре - Невской лавре. Удивительно то, что за 3 часа до ареста явился Батюшке во сне преподобный Серафим Саровский:

"Помню: вижу преподобного Серафима Саровского. Он входит в балахончике ко мне (во сне) нагибается надо мной, а я сижу или лежу, не помню, и читает мне медленно молитву - "Всемилостивую". И я ощущаю на лбу его слезы. Утром я вскочил и записал эту молитву:

Всемилостивая Владычице моя, Пресвятая Госпоже, Всепречистая Дево, Богородице Марие, Мати Божия, Несумненая и единственная моя Надежда, Не гнушайся меня, не от­вергай меня, не остави меня; заступись, попроси, услыши; виждь, Госпоже, помози, прости, прости, Пречистая!

Через три часа я был арестован. Эта "Всемилостивая", она меня сопровождала и оберегала восемнадцать лет лагерей и всего прочего. Это была ненасытная пища для меня." Благодаря Иисусовой и "Всемилостивой" Батюшка благополучно про­шел этот срок. Особенно трудно было, когда сидел в одиноч­ке. Многие сходили с ума, а он, благодаря этим молитвам сохранился.

На Соловки приезжала к Батюшке Елена Александровна, одна из первых его духовных чад. Она привозила Святые Дары для Евхаристии на 60 человек. Епитрахилью была обыкновен­ная лента 1,5 метра длиной, с крестиком, освященным молит­вами требника. Поручью была маленькая ленточка. Служили литургию такой лентой, такой поручью в лесу... Святую Пасху - на срезанном пне...

-Откуда вы знали, что Пасха?

-Нам передавали. Люди ведь все знали... Страстная, 1-й день, 4-й день и т.д. Все строго соблюдалось, конечно. У нас был священный мир свой. Благовещение, Вознесение Господне, Троицу служили. Нашего брата было очень много там.

-А как конвоиры вам разрешали?

-Они из вольнонаемных, и по доверию своему. У меня был лес, я был обходчиком километров на десять. Там я имел Пасху эту. Ежедневно Пасху, в дремучем лесу! Проходить лес и молиться, быть одному!.. И вдруг утром приходят ко мне: "Больше не пойдете. Мы ваш объект передаем. Примите распоряжение - вас больше за ограду не пускать."

-Спохватились! У меня 2-11, 58-11, и вдруг дали вольнохождение! "Групповая контрреволюция!" Я - 2-11, какая группа, Господи помилуй! Сами придумали. - "Пойдете в баню." - И я носил воду со всей бригадой. Ну, что-то еще, без конца ведь перемены, кто-то надумал, и я должен делать.

-Как же они ошиблись, дали Вам свободный обход леса? Вы ведь могли убежать?

-Были уверены, что не убегу, не было компаса, и знали, что не смогу ориентироваться, там был такой дремучий лес! Я как раз сам боялся, что запутаюсь и не приду вовремя, и мне объявят побег."

У Батюшки в лагере были духовные чада. Некоторых он исповедывал и провожал в Вечную Вечность. А иные не могли покаяться, не хватало веры и мужества высказать все содеян­ное, и они страшно умирали, в душевных мучениях, звали Ба­тюшку и просили: "Батя, возьми мои руки, держи их в своих руках, мне так легче", - и так умирали. А Батюшка в это время за них молился. В Соловках узников мучили разными спосо­бами. Батюшка об этом ничего не говорил. Но однажды рассказал такой случай:

"Узников загоняли в подвальное помещение и впускали к ним голодных крыс, они съедали людей, оставляя один скелет. И со мной так же поступили. Помню, как крысы по мне бега­ли. Покусали только мои пятки." - "А как же Вы остались целы?" - А он ответил: "Они чистых людей не едят".

В 1934 году, после шестилетнего пребывания в Соловках, Батюшку освободили, разрешили проживать в Борисоглебске, без права въезда в другие города. В Борисоглебской ссыл­ке он жил под надзором, Каждые первое и пятнадцатое числа месяца должен был приходить отмечаться. Мать Батюшки собиралась приехать к нему, но так и не приехала в Борисоглебск, ей было жаль оставить Институт иностранных языков. Во время блокады Ленинграда, 15 января 1942 года, она умер­ла от пневмонии. По свидетельству Батюшки, его мать приня­ла православие и стала его духовной дочерью.

Батюшка говорил: "В моих скорбных днях она часто явля­лась мне". Перед кончиной Батюшки, в больнице, Анна Васи­льевна явилась ему, молитвенно стоя на коленях, с его братом Александром, который стоял немного поодаль.

Отец Батюшки скончался в 1926 году. Дело было так. Когда мать Батюшки возвращалась из Англии в 1922 году, на том корабле нашли антисоветские листовки. Подозрение пало на нее. Анну Васильевну арестовали и держали под следствием целый год, пока не нашли настоящего виновника. Отцу ничего не сказали. Узнав об аресте Анны Васильевны, он так сильно переживал, что впоследствии заболел чахоткой. В тяжелом состоянии болезни он ежедневно ходил в лавру на литургии. Долгое время жил в келии у Батюшки, и на руках у Батюшки скончался.

ТЮРЬМА

После убийства Кирова вновь поднялась волна репрессий. Вновь стали арестовывать монахов, священников. И Батюшку заключили в тюрьму.

В 1938 году он был посажен в "особое помещение", искали повод для высшей меры наказания. Батюшка объявил голодовку.

"Я объявил голодовку, чтобы потребовать следователя, в 1938 году, когда меня хотели судить еще раз. Считали, что я недостаточно судим, искали причину, чтобы меня расстрелять. Опять заключили в "особое помещение" и т. д., и т. д. И вот одиннадцать суток был без воды. Я считал, что какой-то закон благородства и честности есть, что им будет нахлобучка ка­кая-то, когда я в двух экземплярах написал, что я объявляю смертельную голодовку. Конечно, я даже не ползал по стене, а только лежал, совершенно изнемог. "Мухи" были, конечно, и черные, и синие, и разные, а я даже не мог головой пошеве­лить..." Но постепенно силы восстанавливались. За Батюшкой стали ухаживать заключенные, а Батюшка, в свою очередь, помогал им советами.

Господь даровал Батюшке великое знание души челове­ческой. Он оказывал огромное и удивительное влияние на людей, общавшихся с ним, а тех, кто внимательно наблюдал за его жизнью, поражал глубиной, силой провидения, даро­ванной ему Богом.

Лагерная жизнь, многих приводившая к унынию и рас­слаблению, Батюшку, наоборот, вдохновляла на еще более высокие подвиги жертвенности, духовничества, старчества. Это видно из его воспоминаний о том времени:

"Очень интересное было время. Я работал главврачом. Одно время работал юристом в юрбюро. Я изучал машины, выдавал горючее к машинам, был бракером трубок и шкатулок, кото­рые вырабатывали Соловки для продажи в иностранные госу­дарства, и у меня был специальный штамп, которым я опреде­лял качество продукции. И вот эти годы у меня были очень богатые. Я ведь и уборные чистил, и сторожем был. Но самое интересное - это период работы врачом. Тут я очень много поработал: ночью над учебниками и справочниками, а днем с больными и в морге, Успевал исповедовать и причащать умирающих, и все знали, что я священник. Это мне пригодилось потом, когда Москва меня послала возглавить во время второй мировой войны госпиталь военнопленных немцев, где был мор, и надо было вскрыть причину смертности. А так как Москва знала, что я знаю языки, то меня и послали туда.

Расконвоировали меня, под конвоем прибыл в Баку. Из Баку - в расположение этого огромного госпиталя. Восемьсот коек было в моем хозяйстве, и каждого фрица, этого негодяя, я знал и должен был караулить немецких военнопленных вра­чей, которые сговорились уничтожать пленных, которые не верили, что они вернутся домой в случае победы нашей над немцами. Когда победа была за нами (и мы верили в эту побе­ду и знали, что должны победить), постепенно немцев всех освободили, кроме тех, кто подлежал суду за бесчеловечные преступления.

Тогда же я получил новое назначение - врачом к японцам. А японцы очень мирный народ, очень нравственный, очень честный, прекрасно владеют английским языком. И вот я с ними хозяйничал."

Во время войны с японцами Батюшка отбывал заключение в тюрьме, на Дальнем Востоке. И там с ним был такой случай. Японцы вели наступательные бои в том районе, где была тюрь­ма. И начальство объявило: в случае японской оккупации все заключенные будут расстреляны. Они ждали своего последнего часа, так как японцы были уже совсем близко. Заключенные плакали, готовились к смерти и молились. Батюшка всех поисповедовал. Сам очень много молился. И ночью, во время молитвы, услышал голос: "Не плачь. Вас не расстреляют. И ты доживешь до глубокой старости. Ты нужен людям. Посмотри направо, - и Батюшка увидел себя в виде седого старца. - А теперь - посмотри налево", - и он увидел множество людей: куда ни глянешь - кругом одни головы. - "Это твои чада."

Утром Батюшка утешил товарищей по заключению, уве­рил их, что они останутся живы.

ПОБЕГ

1945 год. Год великой Победы русского народа. Для Батюшки день Победы стал памятным. Он говорил:"9 мая - великий день у меня. В день Победы, 9 мая 1945 года, я тонул в Ферганском канале имени Сталина. Я не знал, что день Победы. Ни радио, ни газет, ничего не было". Батюш­ка ехал вдоль канала на ишаке. Взглянул вниз, голова у него закружилась, и он упал в воду. На противоположном берегу в это время оказались колхозники-киргизы.

"Меня вытащили баграми, как мертвеца, раздели, вызвали милиционера, чтобы тот составил акт о смерти, положили на телегу и повезли на кладбище. Пока везли меня, в тряске, вся вода и ил из меня вышли, я ожил. Сел на телегу и сижу. Все напугались, стали кричать: "Русский Бог воскрес!", - и разбе­жались. Когда люди успокоились, то подошли ко мне, привез­ли к себе, уложили в постель, укрыли несколькими одеялами и отпустили домой. Со мной была икона "Взыскание погиб­ших". Великая святыня. Историческая икона."

В это время вышел указ об амнистии церковнослужите­лей. Всех стали выпускать на свободу. А Батюшке не выдали на руки документы об амнистии. Начальник тюрьмы, видя в Батюшке трудолюбивого и нужного ему человека, не хотел отпускать его на свободу, а решил оставить его главврачом лагерного госпиталя. Батюшка решился на побег.

"Я собирал вещи - сухари, тапочки 10 пар, белье. Я гото­вился к побегу. Два раза ездил в командировку, чтобы изучить способ побега и ход, как мне идти. Я должен был заметить те селения, где собаки. Особенно много собак там, где колхозы. А бежал из тюрьмы уже в августе 1945 года. "Пустынный житель, только не в телеси ангел". Только не ангел, а обыкно­венный лагерный врач. Значит, вы представляете! Совершен­но один, кругом - звери и люди-враги. Но была такая блаженная уверенность, что я был совершенно спокоен. Я могу ска­зать, что я не боялся, у меня совершенно не было страха. Я спокойно шел, шел, шел, до одурения шел. 11 тысяч километ­ров на своих ногах прошел. Когда я прошел Сибирь и очутил­ся в Средней Азии, прошел Киргизию, я наткнулся на голод­ную степь, на пустыню. Надо было ее как-то пересечь, а у меня не было карты. А ближайшая точка для меня - Ташкент.

Милостью Божией попался мне человек, который согла­сился взять меня на самолет, летящий в Ташкент. Я к нему подошел и спросил: "Вы куда летите?" Узнал, что он летит в Ташкент. "Возьмите меня с собой. Вы понимаете, что я не простой человек?" - "Вижу по вашим рукам, что вы не про­стой человек. Садитесь, но держитесь, привязывать я вас не буду - веревки нет."

Я влез в заднюю половину самолета-кукурузника. И выхо­дило так: я сидел на маленькой доске. Там были две доски, фанерная стенка из тонкой фанеры, под ногами - ничего, земля, опереться было не во что. Я оперся крепко в угол доски, потом приказал себе строго-настрого вниз не смотреть, а смот­реть в окошко, на его затылок: он передо мной в окошке сидел за рулем и управлял самолетом.

И мы поднялись. Я чувствую, что дойду до обморока: го­лодный, пить хочу, несколько суток не ел, во рту не было воды. А надо лететь, если я не воспользуюсь этим самолетом, то я пропал. Для нас, монахов, конечно, упование - Небо. На земле у нас никого нет. Самое главное - не смотреть вниз, а то сразу сделается дурно, и я пропал. А окно это было такое, что я весь влезу и упаду. И самолет летел не прямо, а были "ямы". И вот летел я три часа. А он озирается, смотрит на меня в окошко: здесь, значит, хорошо. А вдруг - нет, пустое место? А внизу - песок, знойный песок и бушующий ветер с песком. Иногда попадались собаки, стада овец, на лошади человек - он их погонял. Верблюдов видел - шли гуськом куда-то... А мы высоко летели. Иногда влетали в область облаков, и было интересно посмотреть, что это: сливки или сметана? Хотелось лизнуть. "Вы, - говорит, - держитесь. Нам осталось пустяки, скоро подлетаем."

Издалека вижу селение, уже Узбекистан. Он резко повер­нул направо, Мы летели с северо-востока через весь юг, на Ташкент, постепенно стали спускаться. Голова стала кружить­ся, давление на уши. Тут надо быть очень осторожным. "Ну, держись, сейчас будем землю трогать, приземляться!" Я уже чувствую, что я пьяный, у меня уже нет больше сил терпеть. Только бы поскорее! Если я упаду на землю, то это будет земля, второй этаж, скажем. Со второго этажа, хотя и разобьешься - не так больно будет.

Наконец, плавно опустился, видимо ради меня, и остано­вился. Я вылез и упал. Упал на землю от радости: все-таки это земля! Лежал я долго, вероятно. Он подошел ко мне, думал, что я мертвый. Ничего. Благородный человек был. "Ну, всего хорошего!" Мы пожали друг другу руки. "Вам в город? Вот видите - там город. А мы еще за городом. До Ташкента еще километров пять." Я пошел. Наконец-то уже на земле!"

В Ташкенте архиепископ Гурий встретил Батюшку очень недружелюбно, глядел подозрительно, кричал на Батюшку, но Денег на дорогу дал: "Возьмите, и больше мне не попадай­тесь!"