Обновление иконы

Она горела каким-то особым огнем. Пламенем синим горела, не красным огнем. Причем, сама икона хрустела, как будто лучины разжигают, чтобы разжечь самовар. У меня был маленький кот в келии, он, бессловесная тварь, спрятался под шкаф, остались видны только хвост и задние ноги. А дыма не было.

Я остановился в дверях - у меня пожар, а дыма нет, какой-то сине-голубой свет, и колышется. Горела икона, а все было тихо - ни запаха дерева, ни пыли, ни гари, ничего не было. Я оцепенел! думал - заливать? Не похоже на пожар. Я обалдел! Нет, я в своей, твердой памяти, я только что из церкви при­шел...

А потом при мне, смотрю, котик спрятался, испугался треска и огня - это замечательное доказательство! А я стоял в мантии, в клобуке, как полагается, стою и чего-то жду. А потом: хлоп, как хлопушка, и потухло!.. И чистый воздух. Подхожу к Феодоровской иконе - она чистая, а была вот такая черная! И все: краски, изображение, лик, - все полностью видно. Это в пер­вый раз она обновилась. На праздник Архистратига Михаила, в двадцать пятом году, в первые месяцы после покаяния лав­ры. Я вернулся в свою келию с чердака, где я жил. Там я прятался от обновленцев, они старались меня поймать, чтобы арестовать. Мы молились в Казанском соборе - единственный православный храм был на весь Ленинград. Я всегда пешком добирался до Казанского собора; в своем виде, я никогда не переодевался, ну и никогда не служил, конечно. Знали, что я с лавры, православный монах.

А второй раз обновление иконы было уже после смерти Патриарха Тихона, через два года, в двадцать седьмом году, когда я служил с Патриархом Алексием в греческой церкви. Он был архиепископом Хутынским тогда, и меня взял с собой, и мы служили. Греческая посольская церковь, там служили все по-гречески, а он греческий знал, как русский, говорил, писал свободно, и служил, конечно. Я вернулся, вхожу - опять такой же пожар. Через два года после покаяния лавры в об­новленчестве. Тогда я позвал епископа Григория (Лебедева) и духовника. Духовник облачился и служил молебен Божией Матери. Это единственная икона, что осталась цела после моего возвращения из тюрьмы в сорок шестом году. И, к моему ужасу, она оказалась не среди икон, а завернутой в газету, лежала она в шкафу, где хранилась посуда. Я страшно обидел­ся на них, борисоглебских, и взял ее, конечно. Оттуда я поехал в Ставрополь, из Ставрополя в Астрахань, из Астрахани в Ру­заевку, из Рузаевки в Перхляй, из Перхляя снова в Рузаевку и из Рузаевки - в село Макаровку. Она была всегда со мной. А здесь святая икона стала темнеть. Реставрировать я ее не хо­тел отдавать, боялся поругания. Она очень дорога мне, потому что это была память о том, когда меня вызвали на постриже­ние в монашество.