ТЮЛЬПАН 3 страница

– И журналистов! – сказал Лусто.

Дориа расхохотался.

– Что же это наконец? – сказал он, указывая на рукопись.

– Сборник сонетов в укор Петрарке, – сказал Лусто.

– Как это понять? – спросил Дориа.

– Как все понимают, – сказал Лусто, заметив тонкую усмешку на устах присутствующих.

Люсьен не мог обнаружить своей злобы, но пот проступил под его доспехами.

– Хорошо, я прочту, – сказал Дориа с царственным жестом, означавшим широту его милости. – Если твои сонеты на высоте девятнадцатого века, милый мальчик, я сделаю из тебя большого поэта.

– Если он столь же даровит, как и прекрасен, вы рискуете немногим, – сказал один из прославленных ораторов палаты, беседовавший с редактором «Конститюсьонель» и директором «Минервы».

– Генерал, – сказал Дориа, – слава – это двенадцать тысяч франков на статьи и тысяча экю на обеды: спросите у автора «Отшельника». Если господин Бенжамен Констан пожелает написать статью о молодом поэте, я тотчас же заключу с ним договор.

При слове «генерал» и имени знаменитого Бенжамена Констана лавка в глазах провинциальной знаменитости приняла размеры Олимпа.

– Лусто, мне надобно с тобою поговорить, – сказал Фино. – Мы встретимся в театре! Дориа, я принимаю предложение, но при одном условии! Идемте в ваш кабинет, побеседуем.

– Побеседуем, дружок, – сказал Дориа, пропуская Фино вперед и жестом давая понять ожидавшим его десяти посетителям, что он занят.

Он уже собирался исчезнуть, как вдруг нетерпеливый Люсьен остановил его.

– Вы взяли мою рукопись; когда ждать ответа?

– Зайди, мальчик, дня через три или четыре, тогда увидим.

Лусто увлек Люсьена, не дав ему времени раскланяться с Верну, Блонде, Раулем Натаном, генералом Фуа и Бенжаменом Констаном, книга которого «Сто дней» только что появилась. Люсьен вскользь успел рассмотреть его изящную фигуру, белокурые волосы, продолговатое лицо, умные глаза, приятный рот, короче сказать, весь облик того человека, который двадцать лет был Потемкиным при г-же де Сталь, боролся с Бурбонами после борьбы с Наполеоном и которому суждено было умереть сраженным своей победой.

– Что за лавочка! – вскричал Люсьен, садясь подле Лусто в кабриолет.

– В Драматическую панораму. Живей! Получишь тридцать су, – сказал Этьен кучеру. – Дориа пройдоха, в год он продает книг на полтора миллиона франков, а то и более. Он как бы министр от литературы, – отвечал Лусто, самолюбие которого было приятно польщено, и перед Люсьеном он изображал великого мастера. – В алчности он не уступит Барбе, но размах у него шире. Дориа соблюдает приличия, он великодушен, но тщеславен; что касается ума – это вытяжки из всего, что вокруг него говорится; лавка его – любопытное место. Тут можно побеседовать с выдающимися людьми нашего времени. Тут, дорогой мой, за один час юноша почерпнет больше, нежели за десять лет кропотливого труда над книгами. Тут обсуждают статьи, тут находят темы, завязывают связи с влиятельными и знаменитыми людьми, которые могут оказаться полезными. Нынче, чтобы выдвинуться, необходимо заручиться знакомствами. Все – случай, как видите! Самое опасное – философствовать, сидя в своей норе.

– Но какая наглость! – сказал Люсьен.

– Пустое! Мы все потешаемся над Дориа, – отвечал Этьен. – Если вы нуждаетесь в нем, он будет вас попирать; он нуждается в «Журналь де Деба», – Эмиль Блонде заставляет его вертеться волчком. О! Если вы войдете в литературу, вы еще не то увидите. Неужто я вам не говорил?

– Да, вы были правы, – отвечал Люсьен. – Я страдал в этой лавке более, нежели ожидал по вашим предсказаниям.

– К чему страдать? То, что мы оплачиваем нашей жизнью, – наши сюжеты, иссушающие мозг, созданные в бессонные ночи, наши блуждания в области мысли, наш памятник, воздвигнутый на нашей крови, – все это для издателей только выгодное или убыточное дело. Для издателей наша рукопись – вопрос купли и продажи. Для них в этом – вся задача. Книга для них представляет капитал, которым они рискуют; чем книга лучше, тем менее шансов ее продать. Каждый выдающийся человек возвышается над толпой, стало быть, его успех в прямом соотношении с временем, необходимым для оценки произведения. Ни один издатель не желает ждать. Книга, вышедшая сегодня, должна быть продана завтра. Согласно этой системе издатели отвергают книги содержательные, требующие высокой, неторопливой оценки.

– Д'Артез прав! – вскричал Люсьен.

– Вы знаете д'Артеза? – сказал Лусто. – По моему мнению, нет ничего опаснее одиноких мыслителей, подобных этому юноше, воображающих, что они могут увлечь за собою мир; эти фанатики совращают мечтателей, которые питают свое воображение самообольщением, уверенностью в своих силах, что свойственно всем нам в юности; эти люди с посмертной славой препятствуют нам выдвигаться вперед в том возрасте, когда продвижение возможно и полезно. Я предпочитаю систему Магомета, который, приказав горе придвинуться к нему, затем воскликнул: «Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе!»

Эта острота, представившая доводы в яркой форме, способна была поколебать Люсьена в выборе между стоической нищетой, которая проповедовалась Содружеством, и воинствующей доктриной в изложении Лусто. Вот отчего ангулемский поэт вплоть до бульвара Тампль хранил молчание.

Драматическая панорама помещалась на бульваре Тампль, напротив улицы Шарло, ныне на этом месте стоит жилой дом; то была очаровательная театральная зала, и хотя на ее подмостках впервые выступал Буффе, единственный из актеров, унаследовавший искусство Потье^[118], а также Флорина, актриса, стяжавшая пять лет спустя громкую славу, все же там погибли, не добившись ни малейшего успеха, две антрепризы. Театры, как и люди, покорствуют своей судьбе. Драматическая панорама соперничала с Амбигю, Гэте, Порт-Сен-Мартен и с театрами водевилей; она не могла устоять против их происков, будучи ограничена в правах и в выборе пьес. Авторы не желали ссориться с существующими театрами ради театра, жизнеспособность которого казалась сомнительной. Однако ж дирекция рассчитывала на новую пьесу, в духе комической мелодрамы, молодого автора, по имени де Брюэль, сотрудничавшего с кем-то из знаменитостей, но утверждавшего, что пьеса написана им лично. Эта мелодрама была написана для Флорины, до той поры статистки театра Гэте. Она целый год служила там на выходных ролях и, хотя была замечена, ангажемента получить все же не могла, и Панорама, так сказать, похитила ее у соседа. Там впервые выступала и другая актриса – Корали. Когда друзья вошли в театр, Люсьен подивился могуществу печати.

– Этот господин пришел со мною, – сказал Этьен, и все контролеры склонили головы.

– Вам будет трудно найти место, сударь, – сказал старший контролер. – Свободна только ложа директора.

Этьен и Люсьен бродили по коридору, вели переговоры с капельдинерами.

– Идем на сцену, поговорим с директором, он даст нам свою ложу. И я тебя представлю героине вечера, Флорине.

По знаку Лусто служитель при оркестре вынул ключик и открыл потайную дверь в толстой стене. Люсьен последовал за своим другом и внезапно из освещенного коридора попал в ту темную лазейку, которая почти во всех театрах служит путем сообщения между зрительной залой и кулисами. Затем, поднявшись по сырым ступенькам, провинциальный поэт очутился за кулисами, и перед его глазами открылось диковинное зрелище. Узкие подпорки для декораций, высота сцены, передвижные стойки с кенкетами, декорации, вблизи столь безобразные, размалеванные актеры в причудливых одеяниях, сшитых из грубых тканей, рабочие в замасленных куртках, канаты, свисающие с потолка, подобранные задники, режиссер, разгуливающий в шляпе, отдыхающие фигурантки, пожарные – весь этот шутовской реквизит, унылый, грязный, омерзительный, мишурный, весьма мало напоминал то, что Люсьен видел из зрительной залы, и удивлению его не было предела. Шел последний акт тягучей мелодрамы «Бертрам», – пьесы, написанной в подражание одной трагедии Мэтьюрина^[119], высоко ценимой Нодье, лордом Байроном и Вальтером Скоттом, но не имевшей никакого успеха в Париже.

– Давайте вашу руку, коли не желаете свалиться в люк, опрокинуть себе на голову лес, разрушить дворец или зацепиться за хижину, – сказал Этьен Люсьену. – Скажи, мое сокровище, Флорина у себя в уборной? – спросил он актрису, которая в ожидании выхода на сцену прислушивалась к репликам актеров.

– Да, душенька! Спасибо, что замолвил за меня слово. Это тем более мило, что Флорина приглашена в наш театр.

– Смотри, деточка, не упусти выигрышной минуты, – сказал ей Лусто. – Бросайся на сцену, воздев руки! Произнеси с чувством: «Остановись, несчастный!» Ведь нынче сбор две тысячи.

Люсьен подивился на актрису, которая мгновенно преобразилась и вскричала: «Остановись, несчастный!» – голосом, леденящим кровь. То была другая женщина.

– Таков театр! – сказал ему Лусто.

– Такова в литературном мире лавка Дориа в Деревянных галереях, такова газета – настоящая кухня, – отвечал его новый друг.

Появился Натан.

– Ради кого вы тут себя утруждаете? – спросил Лусто.

– В ожидании лучшего я пишу для «Газэтт» о маленьких театрах, – отвечал Натан.

– А-а! Отужинайте сегодня с нами и похвалите Флорину, буду премного вам обязан, – сказал ему Лусто.

– К вашим услугам, – отвечал Натан.

– Вы знаете, она живет теперь в улице Бонди.

– Лусто, душка, кто этот красивый молодой человек? – спросила актриса, возвратившись за кулисы.

– Э, моя дорогая, это большой поэт, будущая знаменитость. Господин Натан, мы ужинаем вместе, позвольте представить вам господина Люсьена де Рюбампре.

– Вы носите хорошее имя, сударь, – сказал Люсьену Рауль Натан.

– Люсьен! Господин Рауль Натан, – сказал Лусто своему новому другу.

– Тому два дня я прочел вашу книгу. Признаюсь, читая ее и ваш сборник стихов, я не мог вообразить себе, что вы способны так угодничать перед журналистом.

– Я отвечу вам, когда выйдет ваша первая книга, – с тонкой улыбкой отвечал Натан.

– Поглядите-ка, поглядите, роялисты и либералы пожимают друг другу руки! – вскричал Верну, увидев это трио.

– Поутру я солидарен с моей газетой, – сказал Натан, – но вечером я думаю, что хочу: ночью все журналисты серы.

– Этьен, – сказал Фелисьен Верну, обратясь к Лусто, – Фино пришел со мной, он тебя ищет... А-а вот и он!

– Что за вздор! Ни одного места! – сказал Фино.

– В наших сердцах для вас всегда есть место, – сказала актриса, нежно ему улыбаясь.

– Флорвиль, крошка моя, ты исцелилась от любви? Прошла молва, что тебя похитил русский князь!

– Неужто нынче похищают женщин? – сказала Флорвиль, актриса на ролях: «Остановись, несчастный!» – Мы провели десять дней в Сен-Манде, мой князь расквитался, возместив убытки администрации, и директор, – смеясь, прибавила Флорвиль, – молит бога, чтобы он почаще посылал русских князей: ведь возмещение превышает полный сбор.

– Ну, а ты, деточка, – сказал Фино красивой «поселянке», слушавшей их разговор, – где ты похитила алмазные пуговки, что у тебя в ушах? Обобрала индийского принца?

– Нет, англичанина, фабриканта ваксы, он уже уехал! Не всем везет, как Флорине и Корали, на миллионеров, скучающих в своей семье. Ведь вот счастливицы!

– Флорвиль, ты пропустишь свой выход! – вскричал Лусто. – Вакса твоей подруги ударила тебе в голову.

– Если желаешь иметь успех, – сказал ей Натан, – не завывай, точно фурия: «Он спасен!» Выйди совершенно просто, подойди к рампе, скажи грудным голосом: «Он спасен!», как Паста^[120] говорит в «Танкреде»^[121]: «O patria!»^[122] Выходи же! – прибавил он, подталкивая ее.

– Поздно, эффект упущен! – сказал Верну.

– Что она сделала? Зала гремит от рукоплесканий, – сказал Лусто.

– Встала на колени и показала грудь. Это ее выигрышное место, – сказала актриса, вдова фабриканта ваксы.

– Директор дает нам свою ложу. Мы там увидимся, – сказал Этьену Фино.

Тогда Лусто провел Люсьена за сцену, через лабиринт кулис, коридоров и лестниц, на третий этаж, в комнатку, куда за ними последовали Натан и Фелисьен Верну.

– Добрый день, вернее, добрый вечер, господа! – сказала Флорина и, оборотясь к толстому, коротконогому человеку, стоявшему в углу, прибавила: – Эти господа – вершители моей судьбы. Моя будущность в их руках; но я надеюсь, что завтра утром они очутятся у нас под столом, и если Лусто не забыл...

– Как забыл? У вас будет Блонде из «Деба», – вскричал Этьен, – живой Блонде! Сам Блонде! Короче, Блонде!

– О милый мой Лусто! Я должна тебя расцеловать, – сказала актриса, бросаясь к нему на шею.

Наблюдая эту сцену, толстяк Матифа состроил грустную мину. Шестнадцатилетняя Флорина была худощава. Красота ее, как нераспустившийся цветок, сулила многое, она была во вкусе артистических натур, предпочитающих эскизы картинам. Обворожительная актриса с тонким личиком, столь ее отличающим, была в ту пору воплощением Гетевой Миньоны^[123]. Матифа, богатый москательщик с улицы Ломбар, полагал, что актриса маленького театра не будет для него разорительна, но за одиннадцать месяцев Флорина обошлась ему в шестьдесят тысяч франков. Ничто не показалось Люсьену столь несоответствующим месту, как этот благодушный почтенный негоциант, стоявший, точно бог Терминус^[124], в углу гостиной в десять квадратных футов, оклеенной красивыми обоями, устланной ковром, уставленной шкафами, диваном, двумя креслами, с зеркалом и камином. Горничная оканчивала облачение актрисы в испанский наряд. Пьеса была имброльо^[125], и Флорина исполняла роль графини.

– Эта девушка лет через пять будет лучшей актрисой в Париже, – сказал Натан Фелисьену.

– Так вот, мои душеньки, – сказала Флорина, оборачиваясь к трем журналистам, – позаботьтесь-ка обо мне завтра: прежде всего я заказала кареты на всю ночь, ведь я напою вас, как на масленице. Матифа достал та-акие вина... О!.. Вина, достойные Людовика Восемнадцатого! И пригласил повара прусского посла.

– Судя по обличью господина Матифа, можно ожидать грандиозного пира, – сказал Натан.

– О, о!.. Ему известно, что он угощает самых опасных в Париже людей, – отвечала Флорина.

Матифа встревоженно посматривал на Люсьена: красота юноши возбуждала в нем ревность.

– А вот одного из вас я не знаю, – сказала Флорина, заметив Люсьена. – Кто вывез из Флоренции Аполлона Бельведерского? Нет, право, он мил, как картинка Жироде.

– Мадемуазель, – сказал Лусто. – Этот юноша – провинциальный поэт... Б-ба! Я забыл его представить вам. Как вы хороши нынче! Ну, можно ли тут помнить о какой-то вежливости и учтивости?..

– Разве он богат, что пишет стихи? – спросила Флорина.

– Беден, как Иов, – отвечал Люсьен.

– Соблазнительно! – сказала актриса.

В комнату вбежал дю Брюэль, автор пьесы, молодой человек в рединготе, маленький, юркий, с повадками чиновника и вместе с тем рантье и биржевого маклера.

– Флорина, милая, вы хорошо знаете роль, а? Не запамятуйте! Проведите второй акт тонко, с блеском! Фразу: «Я не люблю вас!» – скажите, как мы условились.

– Зачем вы играете роли, где встречаются подобные фразы? – сказал Матифа Флорине.

Замечание москательщика было встречено общим смехом.

– А вам какое дело, я же не вам это говорю, глупое животное? – сказала она. – О! Своей глупостью он приносит мне счастье, – прибавила она, обращаясь к писателям. – Честное слово, я платила бы ему за каждую глупость, если бы не опасалась, что разорюсь.

– Да, но вы, репетируя роль, при этих словах смотрите на меня, и я боюсь, – отвечал москательщик.

– Хорошо, я буду смотреть на Лусто, – отвечала она.

В коридорах раздался звонок.

– Уходите прочь! – сказала Флорина. – Мне надо прочесть роль и постараться ее понять.

Люсьен и Лусто вышли последними. Лусто поцеловал Флорину в плечо, и Люсьен слышал, как актриса сказала:

– Сегодня невозможно. Старый дурачина сказал жене, что едет на дачу.

– Не правда ли, мила? – сказал Этьен Люсьену.

– Но, дорогой мой, этот Матифа!.. – вскричал Люсьен.

– Э, дитя мое, вы еще не знаете парижской жизни, – отвечал Лусто. – Приходится мириться! Ведь любят же замужних. Так и тут! Находишь оправдание.

Этьен и Люсьен вошли в литерную ложу бенуара: там уже были директор театра и Фино. В ложе напротив сидел Матифа со своим приятелем Камюзо, торговцем шелками, покровителем Корали, и его тестем, почтенным старичком. Буржуа протирали стекла зрительных трубок, беспокойно поглядывая в партер, не в меру оживленный. В ложах была обычная для премьер публика: журналисты со своими возлюбленными, содержанки со своими любовниками, несколько старых театралов, лакомых до первых представлений, светские люди – любители волнений такого рода. В одной из литерных лож сидел со всей семьей начальник главного управления финансами, пристроивший дю Брюэля на жалованье по своему ведомству – чистейшая синекура для водевилиста. Люсьен начиная с обеда не переставал изумляться. Жизнь литератора, представшая перед ним в эти два месяца столь бедственной, столь обездоленной, столь страшной в комнате Лусто, столь униженной и вместе с тем столь наглой в Деревянных галереях, теперь развертывалась в необычном великолепии и в новом свете. Соединение возвышенного и низменного, сделки с совестью, порабощение и господство, измены и утехи, величие и падение ошеломляли его, как ошеломляет впечатлительного человека невиданное зрелище.

– Как вы полагаете, пьеса дю Брюэля будет делать сборы? – спросил Фино директора.

– Пьеса – комедия, построенная на интриге; дю Брюэль соревнуется с Бомарше. Публика с бульваров не любит этого жанра, она жаждет пряных ощущений. Остроумие здесь не ценится. Сегодня все зависит от Флорины и Корали, они восхитительно милы и красивы. Девчонки в коротких юбках пляшут испанский танец, они способны расшевелить публику. Это представление – ставка на карту. Если газета обеспечит успех хлесткими статьями, я могу заработать сто тысяч.

– Нет, я уже вижу, успеха большого не будет, – сказал Фино.

– Три соседних театра строят против меня козни, они посадили клакеров; свистать будут обязательно; но я принял меры, можно пресечь их заговор. Я заплатил клакерам противников, они не станут усердствовать; два негоцианта, желая обеспечить торжество Корали и Флорины, купили по сто билетов каждый и роздали их знакомым, и те готовы вытолкать свистунов за дверь. Клака, дважды оплаченная, позволит себя вытолкать, а подобная расправа всегда хорошо действует на публику.

– Двести билетов! Вот драгоценные люди! – вскричал Фино.

– Да, будь у меня еще такие красивые актрисы, как Флорина и Корали, и с такими же богатыми покровителями, я бы выпутался.

Все то, что Люсьен слышал за эти два часа, сводилось к деньгам. В театре, как в книжной лавке, как и в редакции газеты, настоящего искусства и настоящей славы не было и в помине. Удары пресса для чеканки монет неумолимо обрушивались на его голову и сердце, повергая его в трепет. Покамест оркестр исполнял увертюру, Люсьен невольно противопоставлял рукоплесканиям и свисткам мятежного партера картины, полные мирной и чистой поэзии, услаждавшие его в типографии Давида, когда они оба грезили чудесами искусства, благородным торжеством гения, белокрылой славой. Поэт вспомнил вечера, проведенные в кружке, и на глазах его блеснули слезы.

– Что с вами? – сказал ему Этьен Лусто.

– Я вижу поэзию в грязи, – отвечал он.

– Эх, мой дорогой, вы все еще во власти мечтаний!

– Но неужто необходимо пресмыкаться и терпеть жирных Матифа и Камюзо, как актрисы терпят журналистов, как мы терпим издателей?

– Милый мой, – сказал ему на ухо Этьен, указывая на Фино, – посмотрите на этого неуклюжего малого, у него нет ни ума, ни таланта, но он алчен, жаждет богатства любою ценою; он ловок в делах. В лавке Дориа он взял с меня сорок процентов и с таким видом, точно сделал мне одолжение! И эта бестия хранит письма, в которых будущие гении пресмыкаются перед ним из-за ста франков.

У Люсьена сердце сжалось от отвращения, он вспомнил надпись под рисунком, валявшимся на зеленом сукне в редакции: «Фино, дай мне сто франков!»

– Лучше умереть, – сказал он.

– Лучше жить, – отвечал Этьен.

Занавес поднялся, директор пошел за кулисы отдать какие-то распоряжения.

– Мой милый, – сказал тогда Фино Этьену, – Дориа дал мне слово, я получу треть паев в его еженедельном журнале. Я даю за это тридцать тысяч франков, при условии, что буду главным редактором и директором. Дело блестящее. Блонде сказал, что готовятся ограничительные законы для прессы, сохранят лишь существующие органы печати. Через полгода, чтобы издавать новую газету, понадобится миллион. Итак, я рискнул, хотя у меня всего десять тысяч. Послушай! Если ты устроишь так, что половину моей доли – одну шестую – Матифа купит за тридцать тысяч, я предоставлю тебе место главного редактора в моей газетке с окладом в двести пятьдесят франков в месяц. Ты будешь подставным лицом. Фактически я останусь главой редакции. Я сохраню все права, делая вид, что стою в стороне. На оплату статей я буду давать тебе по пяти франков за столбец; ты можешь выгадать франков пятнадцать в день, заказывая статьи по три франка за столбец и пользуясь бесплатными сотрудниками. Вот тебе еще четыреста пятьдесят франков в месяц. Но я хочу остаться хозяином положения, нападать или защищать людей и дела по своей воле. За тобой остается право топить врагов, поддерживать друзей, поскольку это не будет мешать моей политике. Возможно, я стану сторонником правительства или махровым роялистом, я еще не решил; но я хочу под шумок сохранить связи с либералами. Я с тобой говорю откровенно, ты славный малый. Возможно, я передам тебе отчеты о заседаниях палаты. Короче, поручи Флорине вмешаться в это дело и скажи, чтобы она поднажала на своего москательщика: через два дня я должен или отказаться, или внести деньги. Дориа продал другую треть за тридцать тысяч своему типографу и поставщику бумаги. Сам он получит свою треть гратис ^[126] и еще наживет тысяч десять франков: ведь он за все заплатил лишь пятьдесят тысяч. Но через год все паи можно продать двору за двести тысяч, если у двора достанет здравого смысла скупать газеты, как о том ходят слухи.

– Ты удачлив! – вскричал Лусто.

– Кабы на твою долю выпало столько терзаний, сколько я их вытерпел, ты не сказал бы этого. И меня, видишь ли, все еще преследует несчастье, непоправимое в наше время: я сын шляпочника, поныне еще торгующего шляпами в улице Дюкок. Выдвинуть меня может только революция, а раз нет социального переворота, надо стать миллионером. Может, я ошибаюсь, но из этих двух возможностей революция, пожалуй, осуществимее. Носи я имя твоего друга, я был бы в отличном положении. Молчок! Идет директор... До свиданья, – сказал Фино. – Я еду в Оперу. Возможно, у меня завтра будет дуэль: я напечатаю за подписью Ф. сокрушительную статью против двух танцовщиц, у которых покровители генералы. Я нападу, и жестоко нападу на Оперу.

– А-а, вот как? – сказал директор.

– Да, каждый скаредничает, – отвечал Фино. – Тот отказывает в ложе, другой скупится взять полсотни абонементов. Я поставил Опере ультиматум: я теперь требую подписки на сто экземпляров и четыре ложи в месяц. Если они согласятся, у моей газеты будет тысяча подписчиков – из них двести фиктивных. Я знаю средство добыть еще двести таких подписчиков, и к январю у нас будет тысяча двести...

– Вы нас окончательно разорите, – сказал директор.

– Вам нет причины жаловаться, у вас всего лишь десять абонементов. И я устроил вам две благожелательные статьи в «Конститюсьонель».

– О, я не жалуюсь! – вскричал директор.

– До завтрашнего вечера, Лусто! – продолжал Фино. – Ты дашь мне ответ во Французском театре, там завтра премьера; а так как у меня нет времени написать статью, возьми в редакции мою ложу. Я отдаю тебе предпочтение: ты трудился ради меня, я признателен. Фелисьен Верну предлагает редактировать газету безвозмездно в течение года и сверх того дает двадцать тысяч за треть паев; но я хочу быть полным хозяином. Прощай!

– Недаром его имя Фино^[127], – сказал Люсьен, обращаясь к Лусто.

– О, этот висельник выйдет в люди! – отвечал Этьен, не заботясь, что его слова могут быть услышаны: делец в это время затворял за собою дверь ложи.

– Он?.. – сказал директор. – Он будет миллионером, он завоюет общее уважение и, может статься, приобретет друзей...

– Боже мой, какой вертеп! – сказал Люсьен. – И вы впутываете в это дело прелестную девушку, – сказал он, указывая на Флорину, бросавшую на них нежные взгляды.

– И она проведет его с успехом. Вы не знаете преданности и лукавства этих милых созданий, – отвечал Лусто.

– Они искупают все свои слабости, они заглаживают все свои проступки беззаветной любовью, когда им случится полюбить, – сказал директор. – Страсть актрисы тем более прекрасна, что она являет собою резкую противоположность со всем окружающим ее.

– Это все равно что найти в грязи алмаз, достойный украшать самую горделивую корону, – сказал Лусто.

– Но, – продолжал директор, – Корали сегодня в полном рассеянии. Ваш друг, сам о том не подозревая, пленил бедняжку, и она провалит пьесу: она опаздывает подавать реплики; вот уже два раза она не слышала суфлера. Сударь, прошу вас, пересядьте в уголок, – сказал он Люсьену. – Если Корали влюбилась, я скажу ей, что вы уехали.

– О нет! Напротив! – вскричал Лусто. – Скажите, что он ужинает с нами, что она вольна делать с ним, что пожелает, и она сыграет роль, как мадемуазель Марс^[128].

Директор вышел.

– Друг мой! – сказал Люсьен Этьену. – Как вам не совестно выманивать через мадемуазель Флорину у этого москательщика тридцать тысяч за половину доли Фино? Она вся-то обошлась ему в эту сумму!

Лусто не дал Люсьену окончить нравоучение.

– Из каких вы стран, дитя мое? Ведь москательщик не человек – это просто несгораемый шкаф, дарованный нам любовью.

– Но ваша совесть?

– Совесть, мой милый, – это палка, которою всякий готов бить своего ближнего, но отнюдь не самого себя. Какого дьявола вам еще нужно? Случай в первый же день совершил ради вас чудо, которого я добиваюсь два года, а вы занялись рассуждениями о качестве средств! К чему? Мне казалось, что вы человек умный, что вы достигли независимости мысли, столь необходимой в наше время для людей умственного труда, прокладывающих себе путь, а вы впадаете в ханжество, точно монахиня, бичующая себя за съеденное в свое удовольствие яичко... Если Флорина уговорит Матифа, я стану главным редактором, мне будут обеспечены двести пятьдесят франков в месяц, я возьму на себя большие театры, передам Верну театры водевилей, а вы унаследуете театры на Больших бульварах. Вы будете получать три франка за столбец изо дня в день; это составит тридцать столбцов или девяносто франков в месяц; на шестьдесят франков вы продадите Барбе книг; затем вы имеете право требовать с ваших театров по десяти билетов ежемесячно, – всего сорок билетов, – и сбывать их за сорок франков театральному Барбе, с которым я вас познакомлю. Вот вам двести франков в месяц. Оказавшись полезным Фино, вы получите возможность помещать статьи, франков этак на сто, в его еженедельнике, если у вас обнаружится крупный талант, ибо там статьи идут за подписью и нельзя нести всякий вздор, как в мелких газетках. Вот вам и сто экю в месяц! Милый мой, есть люди с талантом, как бедняга д'Артез, который неизменно обедает у Фликото, но им нужно трудиться лет десять, чтобы получить сто экю. Вы будете зарабатывать пером четыре тысячи в год, не считая доходов от издателей, если пожелаете писать для них. А ведь супрефект получает только тысячу экю жалованья и не очень развлекается в своем округе. Я уже не говорю об удовольствии посещать даром театры, ибо это удовольствие быстро становится обузой; но вы получите доступ за кулисы четырех театров. Будьте непреклонны и остроумны, и месяца через два вас одолеют приглашениями на ужины и увеселительные прогулки с актрисами; вас будут ублажать их любовники; вы будете обедать у Фликото только в те дни, когда у вас в кармане не найдется и тридцати су или приглашения на обед. Еще сегодня в пять часов, в Люксембургском саду, вы не знали, где приклонить голову, а теперь вы накануне того, чтобы стать одним из ста избранников, которые навязывают свои мнения Франции. Через три дня, ежели нам повезет, в вашей власти будет тридцатью остротами – по три остроты в день – так донять человека, что он проклянет свою жизнь; вы можете составить себе ренту любовных утех: ведь столько актрис в ваших театрах! В вашей власти провалить хорошую пьесу и поднять весь Париж на ноги ради скверной. Если Дориа откажется издать ваши «Маргаритки» и ничего вам не даст, в вашей власти принудить его явиться к вам покорным и смиренным, и он купит их у вас за две тысячи франков. Блесните талантом, пустите в трех разных газетах три статьи, угрожающие зарезать какую-нибудь спекуляцию Дориа или книгу, на которую он делает ставку, и вы увидите, как он приползет в вашу мансарду и будет увиваться вокруг вас. Наконец ваш роман! Издатели до сей поры выпроваживали вас за дверь более или менее учтиво, теперь они будут стоять в очереди у вашей двери, и рукопись, за которую папаша Догро предлагал четыреста франков, оценят в четыре тысячи! Вот преимущества профессии журналиста. Вот отчего мы преграждаем доступ к газете всем новеньким; и нужен не только огромный талант, но и большое счастье, чтобы туда проникнуть. А вы в обиде на свое счастье! Ну, а если бы мы не встретились нынче у Фликото, ведь вы ждали бы еще невесть сколько лет и подыхали бы от голода, как д'Артез, где-нибудь на чердаке. Покамест д'Артез станет таким ученым, как Бейль^[129], и таким великим писателем, как Руссо, мы уже устроим свою судьбу, мы станем владыками его благоденствия и славы. Фино будет депутатом, издателем крупного органа печати. А мы станем тем, чем пожелаем стать: пэрами Франции... или попадем в тюрьму Сент-Пелажи за долги.