ТЮЛЬПАН 6 страница

– Кто такой Бролар? – спросил Люсьен; ему показалось, что он уже слышал это имя.

– Начальник клакеров, он советовался с Корали, в каких местах роли ее вызывать. Флорина хоть и выдает себя за подругу Корали, однако может сыграть какую-нибудь скверную шутку и приписать успех всецело себе. На Бульварах только и говорят что о вашей статье. Ну, что за постель, просто княжеская!.. – сказал она, оправляя кружевное покрывало.

Она зажгла свечи. При зажженных свечах ошеломленный Люсьен и впрямь поверил, что он в чертоге из волшебных сказок «Сокровищницы фей»^[143]. Для убранства спальни, для занавесей Камюзо выбрал драгоценнейшие ткани «Золотого кокона». Поэт ступал по королевскому ковру. Палисандровое дерево отражало трепещущий свет, преломлявшийся в резьбе украшений. Камин из белого мрамора блистал безделушками баснословной ценности. На полу, подле постели, лежал коврик из лебяжьего пуха, отороченный куницей. Черные бархатные туфельки, подбитые алым шелком, сулили радости поэту «Маргариток». Прелестная лампа спускалась с потолка, обтянутого шелком. Повсюду, в дивных жардиньерках, Виднелись изысканные цветы: нежный белый вереск, благоуханные камелии. Все здесь являло воплощенный образ невинности. Как можно было вообразить здесь актрису и театральные нравы? Береника заметила смятение Люсьена.

– Не правда ли мило? – сказала она вкрадчивым голосом. – Не лучше ли любить здесь, нежели на чердаке? Не потворствуйте ее безрассудству, – добавила она, подкатывая к Люсьену великолепный столик, уставленный яствами, которые припрятаны были от обеда хозяйки, чтобы повариха не догадалась о присутствии любовника.

Люсьен отлично пообедал; обед был подан Береникой на чеканном серебре, на расписном фарфоре – по луидору за тарелку. Роскошь обстановки взволновала его душу, подобно тому как уличная девка волнует школьника обнаженными прелестями и ногами в белых чулках, обтягивающих икры.

– Вот счастливец Камюзо! – вскричал он.

– Счастливец? – повторила Береника. – Да он отдал бы все свое богатство, чтобы быть на вашем месте и променять седые волосы на ваши золотые кудри.

Угостив Люсьена чудеснейшим вином, которое Бордо приберегает для богатых англичан, она предложила ему снова прилечь и вздремнуть в ожидании Корали; Люсьену и верно хотелось понежиться в этой восхитительной постели. Береника прочла это желание в глазах поэта и порадовалась за свою госпожу. Было десять с половиной часов, когда Люсьен проснулся, почувствовав любящий взгляд Корали. Она была в умопомрачительном ночном наряде. Люсьен выспался, Люсьен был пьян лишь любовью. Береника ушла, спросив:

– В котором часу вас завтра будить?

– В одиннадцать; завтрак подать в постель. До двух часов я никого не принимаю.

В два часа следующего дня актриса и ее возлюбленный были одеты и вели себя так чопорно, точно поэт приехал с визитом к особе, которой он покровительствует. Корали выкупала, причесала, приукрасила, приодела Люсьена; она приказала купить для него дюжину щегольских сорочек, дюжину галстуков, дюжину носовых платков у Кольо, двенадцать пар перчаток в кедровой шкатулке. Услышав стук экипажа около подъезда, она и Люсьен бросились к окну. Они увидели Камюзо, выходившего из роскошной маленькой кареты.

– Я не думала, – сказала Корали, – что можно так возненавидеть человека и всю эту мишуру...

– Я слишком беден, я не смею обречь вас на разорение, – сказал Люсьен, пробираясь таким путем через Кавдинское ущелье^[144].

– Милый котеночек, – сказала она, прижимая Люсьена к груди, – значит, ты меня любишь? Я просила господина де Рюбампре, – сказала она Камюзо, – навестить меня утром; я полагала поехать всем вместе в Елисейские поля и обновить карету.

– Поезжайте одни, – печально сказал Камюзо, – я не могу обедать с вами: нынче день рождения моей жены, я и забыл об этом.

– Бедный Мюзо, как ты будешь скучать! – сказала она, бросаясь обнимать купца.

Она опьянела от счастья, узнав, что обновит эту прелестную карету вдвоем с Люсьеном; вдвоем поедут они в Булонский лес! И от радости она так ласкала Камюзо, что могло показаться, будто она его любит.

– Желал бы я иметь возможность дарить вам каждый день по карете, – сказал со вздохом несчастный Камюзо.

– Уже два часа, нам надо спешить, – сказала актриса Люсьену и, заметив, что юноша приуныл, утешила его обворожительным взглядом.

Корали бежала вниз по лестнице, увлекая за собой Люсьена, Камюзо тащился за ними, точно тюлень, и не мог их нагнать. Поэт испытывал опьяняющие радости: Корали, преображенная счастьем, очаровывала взоры нарядом, полным вкуса и изящества. Париж Елисейских полей восхищался любовниками. В одной из аллей Булонского леса их карета повстречалась с коляской г-жи д'Эспар и г-жи де Баржетон; обе дамы удивленно посмотрели на Люсьена, но он ответил им презрительным взглядом: то был взгляд поэта, предвкушавшего близкую славу и власть. Мгновение, когда он взглядом выдал свои мечты о мщении, столь долго мучившие его сердце, было одним из самых сладостных мгновений в его жизни, и, быть может, оно решило его участь. Фурии тщеславия вновь овладели Люсьеном: он вновь пожелал вступить в большой свет, блистательно отпраздновать отмщение, и все суетные светские заботы, пренебрежительно попранные ногами труженика, члена Содружества, вновь обуяли его душу. Он понял всю ценность нападения, предпринятого Лусто ради него: Лусто потворствовал его страстям, между тем как кружок, этот многоликий ментор, обуздывал их во имя унылых добродетелей и труда, которые Люсьен склонен был уже почитать бесполезными. Труд! Разве это не смерть для душ, жаждущих наслаждений? Вот отчего писатели так легко предаются far niente^[145], кутежам, уступают соблазнам сумасшедшей роскоши актрис и женщин полусвета! Люсьен чувствовал неодолимое желание продлить образ жизни этих двух безумных дней.

Обед в «Роше де Канкаль» был превосходен. Люсьен повстречал там всех гостей Флорины, исключая посла, герцога и танцовщицу, исключая Камюзо; вместо них были два знаменитых актера и Гектор Мерлен со своей возлюбленной, прелестной женщиной, именовавшей себя г-жою дю Валь-Нобль, самой красивой и элегантной среди женщин, представлявших в ту пору в Париже особый мир и ныне из учтивости именуемых лоретками. Люсьен, прожив последние сорок восемь часов в раю, теперь пожинал успех своей статьи. Встретив восхищение и зависть, поэт вновь обрел самоуверенность, мысль его заискрилась, и он стал тем Люсьеном де Рюбампре, который в продолжение нескольких месяцев блистал в литературном и в артистическом мире. Фино, этот знаток талантов, который чуял их, как людоед чует свежее мясо, обхаживал Люсьена, решив завербовать его в отряд подвластных ему журналистов. Люсьен поддался на лесть. Корали заметила уловки этого пожирателя дарований и пожелала остеречь Люсьена.

– Не связывай себя обязательствами, милый, – сказала она своему поэту. – Тебя желают эксплуатировать. Мы поговорим вечером.

– Не тревожься, – отвечал Люсьен. – Я достаточно силен, чтобы, под стать им, быть и злым, и коварным.

Фино, который, видимо, не повздорил из-за пробелов с Гектором Мерленом, представил Мерлена Люсьену и Люсьена Мерлену. Корали и г-жа дю Валь-Нобль встретились дружески, щедро расточали нежности и были полны предупредительности. Г-жа дю Валь-Нобль пригласила Люсьена и Корали на обед. Гектор Мерлен, самый опасный из всех присутствовавших на обеде журналистов, был человек маленького роста, сухой, с поджатыми губами, исполненный безмерного честолюбия, беспредельной зависти; он радовался чужому несчастью и умел извлекать выгоду из любых раздоров, созданных его же происками; он был одарен недюжинным умом, но лишен силы воли, – впрочем, последнюю ему вполне заменял инстинкт, безошибочно указывающий всем проходимцам путь к золоту и власти. Люсьен и он не понравились друг другу, – нетрудно было объяснить почему. Мерлен, по несчастью, говорил вслух то, о чем Люсьен втайне думал. Когда был подан десерт, казалось, узы самой трогательной дружбы связывали всех этих людей, из которых каждый считал себя выше других. Люсьен, как новое лицо, был предметом их внимания. Беседа велась чересчур вольно. Не смеялся один Гектор Мерлен. Люсьен полюбопытствовал узнать о причине его сдержанности.

– Я вижу, вы вступаете в литературный мир и в журналистику, не расставшись с юношескими мечтаниями. Вы верите в дружбу. Мы все друзья либо враги в зависимости от обстоятельств. Мы, не задумываясь, поражаем друг друга оружием, которое должно служить лишь против врагов. Вы скоро убедитесь, что добрыми чувствами ничего не добьешься. Ежели вы добры, станьте злым. Будьте сварливым из расчета. Ежели никто не посвятил вас в тайну этого верховного закона, я вам это говорю и тем самым оказываю немалое доверие. Желаете быть любимым, никогда не расставайтесь со своей возлюбленной, не заставив ее поплакать; желаете быть удачливым в литературе, постоянно всех оскорбляйте, даже друзей, бейте по их самолюбию, доводите их до слез, – и вы будете всеми обласканы.

Гектор Мерлен был счастлив, заметив по лицу Люсьена, что его слова пронзили новичка, как клинок кинжала. Началась игра. Люсьен проиграл все, что у него было. Его увезла Корали, и среди любовных утех он забыл жестокие волнения игры, уже наметившей в нем свою будущую жертву. На другой день, расставшись с Корали и возвращаясь в Латинский квартал, Люсьен нашел в кошельке проигранные деньги. Прежде всего такая заботливость его разгневала, он хотел воротиться и вернуть актрисе оскорбительный подарок; но он был уже в улице Лагарпа, на пути в гостиницу «Клюни». Он шел, раздумывая о поступке Корали, он видел в нем проявление материнского чувства, которое такие женщины вносят в свою страсть. Мысль сменялась мыслью, и Люсьен наконец решил, что он вправе принять подарок; он сказал себе: «Я ее люблю, мы будем жить вместе, как муж и жена, я никогда ее не брошу!» И кто, кроме Диогена, не поймет чувств, обуревавших юношу, когда он входил по грязной и зловонной лестнице гостиницы, отпирал скрипучий затвор двери, вновь увидел неопрятные плиты пола, жалкий камин, страшную нищету и наготу этой комнаты? На столе лежала рукопись его романа и записка Даниеля д'Артеза:

«Наши друзья почти довольны вашим произведением, дорогой поэт. Они говорят, что вы можете смело показать его друзьям и врагам. Мы прочли вашу прекрасную статью о Драматической панораме; в литературном мире вы возбудите столько же зависти, сколько сожалений возбудили в нас.

Даниель».

– Сожалений! Что он этим хочет сказать? – вскричал Люсьен, удивленный чересчур учтивым тоном записки. Ужели он стал чуждым для кружка? Вкусив изысканных плодов, предложенных ему Евой театральных кулис, он еще более дорожил уважением и дружбой своих друзей с улицы Катр-Ван. На несколько мгновений он погрузился в раздумье; он сопоставил свое настоящее, заключенное в стенах этой комнаты, и будущее – в покоях Корали. Волнуемый попеременно то благородными, то порочными побуждениями, он сел и стал просматривать рукопись. Каково же было его изумление! Из главы в главу искусное и преданное перо этих великих, еще безвестных людей обратило его скудость в богатство. Яркий, сжатый, краткий, нервный диалог заменил рассуждения, которые, как он теперь понял, были пустословием в сравнении с речами, овеянными духом времени. Портреты, несколько расплывчатые по рисунку, стали четкими, когда их коснулась размашистая и красочная кисть; все это было связано с важными явлениями человеческой жизни и основано на наблюдениях физиолога, без сомнения, исходивших от Бьяншона, мастерски изложенных и получивших жизнь. Многословные описания стали содержательными и яркими. Он вручил нескладного, плохо одетого ребенка, а получил обратно очаровательную девчурку в белом одеянии, опоясанную лентой, с розовой повязкой на голове, – обворожительное создание! Ночь настигла его в слезах: он был сражен величием этого поступка, осознал цену подобного урока и восхищался исправлениями, которые в литературе и искусстве научили его большему, чем могут дать за четыре года чтение, сравнение и исследование. Беспомощный рисунок, преображенный рукою мастера, мазок кисти с живой натуры всегда скажут больше, нежели всякие теории и наблюдения.

– Вот это друзья! Вот это сердца! Какое мне выпало счастье! – вскричал он, пряча в стол рукопись.

В естественном порыве поэтической и кипучей натуры он бросился к Даниелю. Всходя по лестнице, он подумал, что все же теперь он менее достоин этих сердец, которых ничто не могло бы совратить с пути чести. Какой-то голос говорил ему, что если бы Даниель полюбил Корали, он не примирился бы с Камюзо. Он знал также о глубоком отвращении Содружества к журналистам, а он уже почитал себя до некоторой степени журналистом. Он нашел всех своих друзей в сборе, кроме Мэро, который только что ушел; на их лицах отражалось отчаяние.

– Что с вами, друзья мои? – сказал Люсьен.

– Мы получили весть о страшной катастрофе; величайший ум нашей эпохи, любимый наш друг, тот, кто два года был нашим светочем...

– Луи Ламбер? – сказал Люсьен.

– В состоянии каталепсии, и нет никакой надежды, – сказал Бьяншон.

– Он умрет, не ощущая тела, уже витая в небесах, – торжественно добавил Мишель Кретьен.

– Он умрет, как жил, – сказал д'Артез.

– Любовь, охватившая, подобно огню, его могучий мозг, сожгла его, – сказал Леон Жиро.

– Да, – сказал Жозеф Бридо, – она вознесла его на высоты, недоступные нашему взору.

– Мы достойны сожаления, – сказал Фюльжанс Ридаль.

– Он, возможно, выздоровеет! – вскричал Люсьен,

– Судя по тому, что нам сказал Мэро, излечение невозможно, – отвечал Бьяншон. – Его мозг стал ареной таких явлений, перед которыми медицина бессильна.

– Однако ж существуют средства, – сказал д'Артез.

– Да, – сказал Бьяншон, – сейчас он в каталепсии, а можно привести его в состояние идиотизма.

– Если бы можно было гению зла предложить взамен другую голову, я отдал бы свою! – вскричал Мишель Кретьен.

– А что сталось бы с европейской федерацией? – возразил д'Артез.

– И точно, – отвечал Мишель Кретьен, – каждый человек прежде всего принадлежит человечеству.

– Я пришел сюда с сердцем, преисполненным благодарности ко всем вам, – сказал Люсьен. – Вы обратили мою медь в золото.

– Благодарность! За кого ты нас принимаешь? – сказал Бьяншон.

– Нам это доставило удовольствие, – заметил Фюльжанс.

– Так вы теперь, стало быть, заправский журналист? – сказал Леон Жиро. – Отголосок вашего литературного выступления дошел до Латинского квартала.

– Не вполне еще, – отвечал Люсьен.

– О, тем лучше! – сказал Мишель Кретьен.

– Я был прав, – заметил д'Артез. – Сердце Люсьена знает цену чистой совести. Неужто это не лучшее вечернее напутствие, когда, склонив голову на подушку, имеешь право сказать: «Я не осудил чужого произведения, я никому не причинил горя; мой ум не ранил, подобно кинжалу, ничью невинную душу; мои насмешки не разбили ничьего счастья, они даже не встревожили блаженной глупости, они не принесли напрасной докуки гению; я пренебрег легкими победами эпиграмм; наконец – я ни в чем не погрешил против своих убеждений!»

– Но я думаю, – сказал Люсьен, – что все это доступно и для того, кто пишет в газете. Ежели бы я решительно не нашел иного средства к существованию, я должен был бы пойти на это.

– О! О! О! – возвышая тон при каждом восклицании, сказал Фюльжанс. – Мы сдаемся?

– Он станет журналистом, – серьезно сказал Леон Жиро. – Ах, Люсьен! Если бы ты пожелал работать с нами! Ведь мы готовимся издавать газету, где не будут оскорблены правда и справедливость, где мы будем излагать доктрины, полезные для человечества, и, может быть...

– У вас не будет ни одного подписчика, – с макиавеллиевским коварством заметил Люсьен, прерывая Леона.

– У нас их будет пятьсот, но таких, что стоят пятисот тысяч! – отвечал Мишель Кретьен.

– Вам потребуется много денег, – отвечал Люсьен.

– Нет, – сказал д'Артез, – не денег, а преданности.

– Пахнет парфюмерной лавкой! – дурачась, вскричал Мишель Кретьен, понюхав волосы Люсьена. – Тебя видели в нарядной карете, запряженной лошадьми, достойными денди, с княжеской любовницей Корали.

– Что ж в том дурного? – сказал Люсьен.

– Дурно уже то, что ты об этом спрашиваешь! – вскричал Бьяншон.

– Я для Люсьена желал бы Беатриче, – сказал д'Артез, – благородную женщину, опору в жизни...

– Но, Даниель, разве любовь не повсюду одинакова? – сказал поэт.

– Ах, в этом я аристократ, – сказал республиканец. – Я не мог бы любить женщину, которую актер целует на подмостках на глазах зрителей, женщину, которой за кулисами говорят «ты», которая унижается перед партером, улыбается, пляшет, подымая юбки, носит мужской костюм, выставляет напоказ красоту, которую я желаю видеть один. Ежели бы я полюбил подобную женщину, она должна была бы бросить театр, и я очистил бы ее своей любовью.

– А если она не могла бы бросить театр?

– Я умер бы от печали, от ревности, от тысячи терзаний. Любовь нельзя вырвать из сердца, как вырывают зуб.

Люсьен помрачнел и задумался. «Когда узнают, что я терплю Камюзо, они станут меня презирать», – сказал он про себя.

– Видишь ли, – с ужасающим простодушием сказал ему неистовый республиканец, – ты можешь стать серьезным писателем, но ты всегда останешься несерьезным человеком.

Он взял шляпу и вышел.

– Как жесток Мишель Кретьен, – сказал поэт.

– Жесток и спасителен, как инструмент дантиста, – сказал Бьяншон. – Мишель предвидит твое будущее и, может быть, в эту минуту, идя по улице, оплакивает тебя.

Д'Артез был нежен и внимателен, он пытался ободрить Люсьена. Не прошло и часа, как Люсьен покинул Содружество, мучимый совестью; она кричала ему: «Ты будешь журналистом!» – как ведьма кричала Макбету: «Ты будешь королем!» Выйдя на улицу, он взглянул на окна трудолюбивого д'Артеза, в которых мерцал слабый свет, и воротился домой с опечаленным сердцем и встревоженной душой. У него было какое-то предчувствие, что он в последний раз прижимал к сердцу своих истинных друзей... Войдя в улицу Клюни с площади Сорбонны, он увидел экипаж Корали. Только для того, чтобы взглянуть на своего поэта, пожелать ему доброго вечера, актриса приехала с бульвара Тампль к Сорбонне. Люсьен застал свою возлюбленную в слезах, расстроенную убожеством его мансарды; она желала быть нищей, как ее милый, она плакала, укладывая его рубашки, перчатки, галстуки и платки в дрянной гостиничный комод. Отчаянье ее было так искренно, так глубоко и свидетельствовало о такой силе любви, что Люсьен, которого упрекали за его связь с актрисой, открыл в Корали святую, готовую облечься во власяницу нищеты. Очаровательное создание нашло предлог, чтобы оправдать свое посещение: надо было известить друга о том, что компания Камюзо, Корали и Люсьена дает ответный ужин компании Матифа, Флорины и Лусто, а также спросить Люсьена, не сочтет ли он нужным пригласить кого-либо из людей, полезных ему; Люсьен ответил, что он посоветуется с Лусто. Несколько минут спустя актриса ушла, утаив от Люсьена, что Камюзо ждет ее внизу в экипаже. На другой день в восемь часов Люсьен отправился к Этьену, не застал его и бросился к Флорине. Журналист и актриса приняли своего приятеля в красивой спальне, где они расположились по-семейному и втроем пышно позавтракали.

– Милый мой, – сказал Лусто, когда они сели за стол и Люсьен возвестил об ужине у Корали. – Советую тебе пойти со мною к Фелисьену Верну, пригласить его и сблизиться с ним, если только можно сблизиться с таким прохвостом, как он. Фелисьен, быть может, откроет тебе доступ в политическую газету, где он печет фельетоны, там ты можешь процветать, печатая большие статьи в верхних столбцах газеты. Этот листок, как и наш, принадлежит либеральной партии, ты станешь либералом, эта партия популярна; а если ты пожелаешь потом перейти на сторону правительства, ты тем больше выиграешь, чем больше тебя будут бояться. Неужто Гектор Мерлен и госпожа дю Валь-Нобль, у которой бывают многие сановники, молодые денди и миллионеры, не пригласили тебя и Корали на обед?

– Ну, конечно, – отвечал Люсьен, – я приглашен с Корали, как и ты с Флориной.

После совместного кутежа в пятницу и обеда в воскресенье Люсьен и Лусто перешли на «ты».

– Отлично, мы, стало быть, встретимся с Мерленом в редакции. Этот молодчик пойдет по стопам Фино; ты отлично сделаешь, если поухаживаешь за ним. Пригласи на ужин Мерлена вместе с его возлюбленной; ведь ненавистники нуждаются во всех, и он окажет тебе услугу, чтобы при случае воспользоваться твоим пером.

– Ваше первое выступление в печати наделало шуму, теперь на вашем пути нет никаких преград, – сказала Флорина Люсьену. – Не упустите случая, иначе о вас скоро забудут.

– Совершилось событие, – продолжал Лусто. – Великое событие! Фино, этот бесталанный человек, стал директором и главным редактором еженедельного журнала Дориа, владельцем шестой части паев, доставшейся ему даром, и будет получать шестьсот франков в месяц. А я, мой милый, с нынешнего утра старший редактор нашей газетки. Все произошло, как я и предполагал в тот вечер. Флорина была на высоте, она даст десять очков вперед князю Талейрану^[146].

– Мы властвуем над мужчинами, пользуясь их страстями, – сказала Флорина. – Дипломаты играют на их самолюбии, дипломаты видят их ухищрения, – мы видим их слабости, поэтому мы сильнее.

– В заключение, – сказал Лусто, – Матифа сострил, единственный раз за всю свою жизнь, он изрек: «Что ж, это дело коммерческое!»

– Я подозреваю, что эту мысль подсказала ему Флорина! – вскричал Люсьен.

– Итак, душа моя, – продолжал Лусто, – теперь ты расправишь крылья.

– Вы родились в сорочке, – сказала Флорина. – Сколько молодых людей в Париже многие годы обивают пороги редакций, покамест им удастся поместить статью в газете! У вас судьба Эмиля Блонде. Не пройдет и полугода, как вы станете задирать нос, – насмешливо улыбнувшись, добавила она на своем наречии.

– Я в Париже уже три года, – сказал Лусто, – и только со вчерашнего дня Фино дает мне как редактору твердых триста франков в месяц, платит по сто су за столбец и по сто франков за лист в своем еженедельнике.

– Что же вы молчите?.. – вскричала Флорина, глядя на Люсьена.

– Будущее покажет... – сказал Люсьен.

– Милый мой, – отвечал Лусто обиженно, – я все для тебя устроил, как для родного брата, но я не отвечаю за Фино. Дня через два Фино будут осаждать десятки шалопаев с предложениями дешевых услуг. Я ему дал слово за тебя; если хочешь – можешь отказаться. Ты сам не понимаешь своего счастья, – продолжал журналист, помолчав. – Ты станешь членом сплоченной группы, где товарищи нападают на своих врагов сразу в нескольких газетах и взаимно помогают друг другу.

– Прежде всего навестим Фелисьена Верну, – сказал Люсьен: он спешил завязать связи с этими опасными хищными птицами.

Лусто послал за кабриолетом, и оба друга отправились на улицу Мандар, где жил Верну, в доме с длинными наружными сенями. Он занимал квартиру в третьем этаже, и Люсьен был очень удивлен, застав этого желчного, надменного и чопорного критика в самой мещанской столовой, оклеенной дешевыми обоями, которые изображали кирпичную стену, симметрично поросшую мхом; на стенах висели плохие гравюры в позолоченных рамах; Верну завтракал в обществе некрасивой женщины – несомненно, его законной супруги – и двух детишек, усаженных в высокие кресла с перекладиной, чтобы шалуны не упали. Фелисьен, застигнутый врасплох, в ситцевом халате, сшитом из остатков от платья жены, всем своим видом выражал неудовольствие.

– Ты завтракал, Лусто? – сказал он, предлагая стул Люсьену.

– Мы только что от Флорины, – сказал Этьен. – Мы там позавтракали.

Люсьен внимательно рассматривал г-жу Верну, похожую на добродушную, толстую кухарку, белотелую, но чрезвычайно вульгарную. Г-жа Верну поверх ночного чепца, завязанного под подбородком тесемками, из которых выпирали пухлые щеки, носила фуляровую косынку. Нескладный сборчатый капот, застегнутый у ворота на одну пуговицу, превращал ее фигуру в какую-то бесформенную глыбу, напоминавшую тумбу. От избытка здоровья, приводящего в отчаянье, румянец на толстых щеках принимал фиолетовый оттенок, при взгляде на пальцы ее рук невольно вспоминались сосиски. Наружность этой женщины сразу объяснила Люсьену, отчего Верну в обществе играл стол незавидную роль. Он стыдился своей жены и не мог бросить семью; но он был слишком поэт, чтобы не страдать от своей семейной обстановки, и, чувствуя постоянно недовольство самим собою, был недоволен всем: вот отчего этот писатель никому не прощал успеха. Люсьен понял причину желчного выражения, застывшего на лице этого завистника, язвительность насмешек, отличающих этого журналиста, резкость его слов, метких и отточенных, как стилет.

– Пожалуйте в кабинет, – сказал Фелисьен, вставая, – речь идет, несомненно, о литературных делах.

– И да, и нет, – отвечал Лусто. – Речь идет об ужине старина.

– Я пришел, – сказал Люсьен, – по просьбе Корали.

При этом имени г-жа Верну подняла голову.

–...пригласить вас отужинать у нее в будущий понедельник, – продолжал Люсьен. – Вы встретите то же общество, что у Флорины, а кстати и госпожу дю Валь-Нобль, Мерлена и некоторых других. Будем играть.

– Но, мой друг, в этот день мы приглашены к госпоже Магудо, – сказала жена.

– Ну и что ж? – сказал Верну.

– Если мы не придем, она будет обижена, а ты радовался, что можешь учесть через нее векселя твоего издателя.

– Дорогой мой, вот женщина! Она не понимает, что ужин, который начинается в полночь, не может помешать вечеринке, которая кончается в одиннадцать часов! И я должен работать подле нее! – добавил он.

– У вас столько воображения! – отвечал Люсьен и благодаря одной этой фразе нажил в Верну смертельного врага.

– Стало быть, ты придешь, – продолжал Лусто, – но это еще не все. Господин де Рюбампре наш сторонник, устрой его в свою газету, представь как человека, способного заняться высокой литературой, чтобы ему можно было рассчитывать, по крайней мере, на две статьи в месяц.

– Да, если он пожелает быть нашим союзником, защищать наших друзей, нападать на наших врагов, как мы станем нападать на его врагов. Если так, я поговорю о нем сегодня вечером в Опере, – отвечал Верну.

– Итак, до завтра, мой милый, – сказал Лусто, пожимая руку Верну с изъявлениями самой горячей дружбы. – Скоро ли выйдет твоя книга?

– Все зависит от Дориа, – сказал отец семейства. – Я ее окончил.

– И ты доволен?

– И да, и нет...

– Мы обеспечим успех, – сказал Лусто, вставая и откланиваясь жене своего собрата.

Внезапное бегство было вызвано криком детей, учинивших ссору; они дрались ложками, брызгали друг другу в лицо бульоном.

– Ты видел, дружок, женщину, которая, сама того не ведая, творит великие опустошения в литературе, – сказал Этьен Люсьену. – Несчастный Верну не может простить нам своей жены. Следовало бы его избавить от нее, в интересах общества, разумеется. Мы тогда избегли бы целого потопа убийственных статей, эпиграмм по поводу чужого успеха, чужой удачи. Что делать с подобной женой да с двумя несносными малышами в придачу? Помнишь Ригодена в пьесе Пикара «Дом разыгрывается в лотерею»?.. Как и Ригоден, Верну сам не будет драться, а заставит драться других; он способен выколоть себе глаз, лишь бы выколоть оба глаза у своего лучшего друга; ты увидишь, как он попирает любой труп, радуется любому несчастью, нападает на герцогов, князей, маркизов, дворян оттого, что сам он разночинец; он, по вине жены, нападает на всех холостяков, и притом вечно твердит о нравственности, о семейных радостях и обязанностях гражданина. Короче, этот высоконравственный критик не ведает снисхождения даже в отношении детей. Живет он в улице Мандар, в обществе жены, созданной для роли «мамамуши» в «Мещанине во Дворянстве»^[147], и двух маленьких Верну, отвратительных, как лишаи; он готов высмеивать Сен-Жерменское предместье, куда его нога не ступит, и вложить в уста герцогинь просторечье своей жены. Вот человек, который рад случаю поднять кампанию против иезуитов, поносить двор, приписывая ему намерение восстановить права феодалов, право первородства; он будет проповедовать нечто вроде крестового похода в защиту равенства – он, который не верит, что кто-либо ему равен! Если бы он был холост, выезжал в свет, имел внушительный вид роялистских поэтов, получающих субсидии, украшенных орденом Почетного легиона, он был бы оптимистом. В журналистике отыщется тысяча подобных точек отправления. Эта огромная катапульта приводится в действие мелочной ненавистью. Не пропала у тебя охота жениться? Верну утратил сердце, он – сплошная желчь. Он настоящий журналист, двуногий тигр, готовый всех растерзать, точно его пером овладело бешенство.

– Он женоненавистник, – сказал Люсьен. – А есть у него талант?

– Нет, но он умен, он типичный журналист. Верну начинен статьями, он вечно будет писать статьи, и ничего, кроме статей. Даже самым упорным трудом нельзя создать книги из его прозы. Фелисьен не способен вынашивать свое произведение, расположить материал, гармонически ввести действующих лиц в план повествования, развить его, довести до развязки; у него есть замыслы, но он не знает жизни; его герои нежизненны независимо от их умонастроения, философического или либерального. Наконец, его стиль грешит надуманной оригинальностью, напыщенная фраза распадается от булавочного укола критики. Вот отчего он боится газет, как боится их всякий, кто держится на поверхности лишь при помощи глупцов и лести.