ТЮЛЬПАН 7 страница

– Ты сочинил целую статью! – вскричал Люсьен.

– Мой милый, такие статьи можно сочинять изустно, но никогда не следует их писать.

– Ты уже говоришь, как редактор, – сказал Люсьен.

– Куда тебя отвезти? – спросил Лусто.

– К Корали.

– А-а! Мы влюблены! – сказал Лусто. – Напрасно. Пусть для тебя Корали будет тем же, чем для меня Флорина: экономкой. Свобода превыше всего!

– Ты совратишь и святого! – сказал Люсьен, смеясь.

– Демонов не совращают, – отвечал Лусто.

Легкий, непринужденный тон нового друга, его манера принимать жизнь, его парадоксы, преподносившие правила истинно парижского макиавеллизма, неприметно действовали на Люсьена. В теории поэт сознавал опасность подобного образа мысли, практически он находил его полезным. Доехав до бульвара Тампль, друзья условились встретиться между четырьмя и пятью часами в редакции, куда должен был явиться и Гектор Мерлен. Люсьен и впрямь был очарован непритворной любовью куртизанок, которые овладевают самыми нежными тайниками вашей души и, повинуясь с непостижимой податливостью любым вашим желаниям, потворствуя вашим слабостям, черпают в них свою силу. Он уже жаждал парижских удовольствий, ему полюбилась легкая жизнь, беззаботная и пышная, созданная для него актрисой.

У Корали он застал Камюзо; они оба были в превосходном расположении духа: театр Жимназ предлагал с пасхи ангажемент, и условия контракта превзошли все ожидания Корали.

– Этой победой мы обязаны вам, – сказал Камюзо.

– О, конечно! «Алькальд» без него бы провалился, – вскричала Корали. – Не будь статьи, мне пришлось бы еще лет шесть играть на Бульварах.

Она бросилась к Люсьену, обняла его, пренебрегая присутствием Камюзо. В горячности актрисы прорывалась нежность, в ее одушевлении было нечто пленительное: она любила! Как и все люди в минуты глубокой скорби, Камюзо опустил глаза, и вдруг на сапогах Люсьена он заметил вдоль шва цветную нитку, обычную примету творений прославленных сапожников того времени; она вырисовывалась темно-желтой полоской на блестящих черных голенищах. Цвет этой коварной нитки уже привлек его внимание во время монолога по поводу необъяснимого появления сапог у камина Корали. На белой и мягкой коже подкладки он тогда же прочел отпечатанный черными буквами адрес знаменитого сапожника: «Ге, улица Мишодьер».

– У вас прекрасные сапоги, сударь, – сказал он Люсьену.

– У него все прекрасно, – отвечала Корали.

– Я желал бы заказать у вашего сапожника.

– О, как это отзывается улицей Бурдоне! – сказала Корали. – Спрашивать адрес сапожника! Ужели вы будете носить такие сапоги, точно молодой человек? То-то выйдет из вас красавец! Оставайтесь-ка лучше при своих сапогах с отворотами, они более к лицу человеку солидному, у которого есть жена, дети, любовница.

– А все же, если бы вы сняли один сапог, вы оказали бы мне великую услугу, – сказал упрямый Камюзо.

– Я потом его не надену без крючков, – покраснев, сказал Люсьен.

– Береника найдет крючки, и тут они будут кстати, – с невыразимой насмешливостью сказал торговец.

– Папаша Камюзо, – сказала Корали, бросив на него взгляд, полный презрения, – будьте мужественны. Говорите откровенно. Вы находите, что эти сапоги похожи на мои? Я вам запрещаю снимать сапоги, – сказала она Люсьену. – И точно, господин Камюзо, это именно те самые сапоги, что на днях красовались перед моим камином, а он сам прятался от вас в моей уборной; да, да, он ночевал здесь. Не правда ли, вы так думаете? И продолжайте думать, я рада! И это чистая правда! Я вам изменяю. Ну и что же? Мне так нравится! Слышите!

Она говорила, не гневаясь, поглядывая на Камюзо и Люсьена с самым непринужденным видом, а они не смели взглянуть на нее.

– Я поверю всему, в чем вам угодно будет меня уверить, – сказал Камюзо, – полноте шутить, я ошибся.

– Или я бесстыдная распутница и сразу бросилась ему на шею, или я бедное, несчастное существо и впервые почувствовала настоящую любовь, которой жаждут все женщины. В обоих случаях надо или бросить меня, или принимать меня такой, какая я есть, – сказала она с царственным жестом, сокрушившим торговца шелками.

– Что она говорит? – сказал Камюзо, который понял по взгляду Люсьена, что Корали не шутит, и все же молил об обмане.

– Я люблю мадемуазель Корали, – сказал Люсьен.

Услышав эти слова, сказанные взволнованным голосом, Корали бросилась на шею своему поэту, обняла его и обернулась к торговцу шелками, явив перед ним прелестную любовную группу.

– Бедный Мюзо, возьми все, что ты мне подарил; мне ничего твоего не надо, я люблю как сумасшедшая этого мальчика и не за его ум, а за его красоту. Нищету с ним я предпочитаю миллионам с тобой.

Камюзо рухнул в кресло, обхватил руками голову и не проронил ни слова.

– Желаете, чтобы мы ушли отсюда? – сказала она с непостижимой жестокостью.

Люсьена в озноб бросило при мысли, что он должен будет взвалить на свои плечи женщину, актрису, хозяйство.

– Оставайся, Корали, тут все принадлежит тебе, – сказал торговец исходившим от души тихим и печальным голосом, – я ничего не возьму обратно. Правда, обстановки тут на шестьдесят тысяч франков, но я и мысли не могу допустить, что моя Корали будет жить в нужде. А ты все же будешь нуждаться! Господин де Рюбампре, как ни велик его талант, не в состоянии содержать тебя. Вот что нас ждет, стариков! Позволь мне, Корали, хоть изредка приходить сюда: я могу тебе пригодиться. Притом, признаюсь, я не в силах жить без тебя.

Нежность этого человека, лишившегося нечаянно всего, что составляло его счастье, да еще в ту минуту, когда он чувствовал себя на верху блаженства, живо тронула Люсьена, но не Корали.

– Приходи, мой бедный Мюзо, приходи, когда захочешь, – сказала она. – Я буду больше тебя любить, когда мне не придется тебя обманывать.

Камюзо, казалось, был доволен, что он все же не изгнан из земного рая, где его, несомненно, ожидали страдания, но где он надеялся вновь войти в свои права, рассчитывая на случайности парижской жизни и на соблазны, предстоящие Люсьену. Старый торговец, продувная бестия, думал, что рано или поздно этот молодой красавец позволит себе неверность, и, чтобы следить за ним, чтобы погубить его в глазах Корали, он решил остаться их другом. Эта низость истинной страсти ужаснула Люсьена. Камюзо предложил отобедать у Вери, и предложение было принято.

– Какое счастье! – вскричала Корали, когда Камюзо ушел. – Прощай, мансарда в Латинском квартале, ты будешь жить здесь, мы не станем разлучаться; ради приличия ты снимешь небольшую квартирку в улице Шарло, и... что будет, то будет!

Она принялась танцевать испанское болеро с увлечением, которое обнаруживало неукротимую страсть.

– Работая усидчиво, я могу получать пятьсот франков в месяц, – сказал Люсьен.

– Столько же получаю и я в театре, не считая разовых. Камюзо будет меня одевать, он меня любит! На полторы тысячи франков в месяц мы будем жить, как крезы.

– А лошади, а кучер, а лакей? – сказала Береника.

– Я войду в долги! – воскликнула Корали.

И она опять принялась танцевать с Люсьеном джигу.

– Стало быть, надо принять предложение Фино! – вскричал Люсьен.

– Едем, – сказала Корали. – Я оденусь и провожу тебя в редакцию; я обожду тебя в карете на бульваре.

Люсьен сел на диван, он смотрел, как актриса совершает свой туалет, и предавался серьезным размышлениям. Он предпочел бы предоставить Корали свободу, чем связать себя обязательствами подобного брака, но она была так красива, так стройна, так пленительна, что он увлекся живописными картинами этой жизни богемы и бросил перчатку в лицо фортуны. Беренике был отдан приказ позаботиться о переезде и устройстве Люсьена. Затем торжествующая, прекрасная, счастливая Корали повезла своего возлюбленного, своего поэта через весь Париж в улицу Сен-Фиакр. Люсьен быстро взбежал по лестнице и хозяином вошел в контору редакции. Тыква по-прежнему торчал с кипой проштемпелеванной бумаги на голове; старый Жирудо все так же лицемерно сказал Люсьену, что в редакции никого нет.

– Но сотрудники газеты должны же где-нибудь встречаться по редакционным делам, – сказал Люсьен.

– Вероятно, но редакция меня не касается, – сказал капитан императорской гвардии и принялся проверять бандероли, напевая свое вечное «брум, брум!».

В эту минуту, по счастью или по несчастью, явился Фино, чтобы объявить Жирудо о своем мнимом отречении и поручить ему охрану своих интересов.

– С этим господином можно обойтись без дипломатии, он наш сотрудник, – сказал он своему дядюшке, пожимая руку Люсьену.

– А-а, он сотрудник? – вскричал Жирудо, дивясь любезности племянника. – Если так, то попасть сюда вам удалось без труда.

– Я хочу сам все устроить, чтобы Этьен вас не провел, – сказал Фино, хитро взглянув на Люсьена. – Вы будете получать три франка за столбец за любую статью, в том числе и за театральные рецензии.

– Ты еще никогда и ни с кем не заключал таких условий, – сказал Жирудо, с любопытством посмотрев на Люсьена.

– Ему будет поручено четыре театра на Бульварах, ты позаботишься, чтобы у него не перехватывали ложи и доставляли ему билеты на спектакли. Все же я советую распорядиться, чтобы вам их присылали на дом, – сказал он, оборачиваясь к Люсьену. – Помимо критики, вы обязуетесь за пятьдесят франков писать ежемесячно в продолжение года десять статей на разные темы, размером около двух столбцов. Согласны?

– Да, – сказал Люсьен, соглашаясь под давлением обстоятельств.

– Дядюшка, – сказал Фино кассиру, – составьте договор. Перед уходом мы подпишем его.

– А кто этот господин? – спросил Жирудо, вставая и снимая черную шелковую шапочку.

– Люсьен де Рюбампре, автор статьи об «Алькальде» – сказал Фино.

– Молодой человек! – вскричал старый вояка, похлопывая Люсьена по лбу. – У вас тут золотая руда! Я не литератор, но вашу статью я прочел, и она доставила мне удовольствие. Вот это статья! Что за живость! Я так и подумал: «Статья даст нам подписчиков!» И верно! Мы продали пятьдесят экземпляров.

– Мой договор с Этьеном Лусто готов для подписи? Оба экземпляра? – спросил Фино у своего дядюшки.

– Да, – сказал Жирудо.

– Договор с господином де Рюбампре пометь вчерашним днем, пусть Лусто встанет перед лицом фактов.

Фино дружески взял своего нового сотрудника под руку, что подкупило поэта, и повел его вверх по лестнице, говоря:

– Теперь ваше положение прочно. Я сам познакомлю вас с моими сотрудниками. А вечером Лусто представит вас в театрах. Вы можете зарабатывать сто пятьдесят франков в месяц в нашей газетке; ею будет руководить Лусто, поэтому старайтесь жить с ним в дружбе. Этот бездельник будет недоволен, что я договором с вами связал ему руки, но у вас талант, и я не желаю, чтобы вы зависели от капризов редактора. Короче говоря, вы можете давать мне до двух листов в месяц для моего еженедельника, я буду вам платить за них двести франков. Но только никому ни слова, иначе я стану жертвой всех этих честолюбцев, оскорбленных удачей новичка. Выкройте из ваших двух листов четыре статьи, две статьи подписывайте своим именем, а две – псевдонимом, чтобы не создалось впечатление, будто вы отбиваете хлеб у других. Вы обязаны своим положением Блонде и Виньону, они предрешают вам будущее. Итак, оправдайте наши надежды. Особенно остерегайтесь друзей. Что касается до нас с вами, мы споемся. Услужите мне, а я услужу вам. От продажи лож и билетов у вас наберется франков сорок, да еще книг спустите франков на шестьдесят. Затем ваш гонорар в редакции; стало быть, четыреста пятьдесят франков в месяц вам обеспечены. Действуя с умом, вы получите по меньшей мере франков двести от книгопродавцев за статьи и проспекты. Но ведь вы мой союзник, не правда ли? Я могу на вас рассчитывать?

Люсьен пожал Фино руку в порыве неописуемой радости.

– Не подавайте вида, что мы с вами поладили, – шепнул ему на ухо Фино, открывая дверь мансарды, расположенной в конце длинного коридора, в пятом этаже дома.

И Люсьен увидел Лусто, Фелисьена Верну, Гектора Мерлена и еще двух журналистов, которых он не знал; они сидели перед пылающим камином на стульях и в креслах, вокруг стола, покрытого зеленым сукном, курили, смеялись. Стол был завален бумагами; на нем стояла настоящая чернильница, наполненная чернилами, лежали довольно скверные перья, но сотрудники довольствовались ими. Все говорило новому журналисту, что здесь создавалась газета.

– Господа, – сказал Фино, – цель нашего собрания – передача нашему дорогому Лусто моих полномочий главного редактора, ибо я принужден оставить газету. Мои мнения подвергнутся, разумеется, необходимой перемене, без чего я не мог бы стать редактором журнала, предназначение которого вам известно, однако мои убеждения останутся все те же, и мы будем друзьями. Я весь ваш, относитесь и вы ко мне по-прежнему. Обстоятельства переменчивы, принципы неизменны. Принципы – это ось, вокруг которой движутся стрелки политического барометра.

Сотрудники расхохотались.

– У кого ты позаимствовал эти перлы? – спросил Лусто.

– У Блонде, – отвечал Фино.

– Ветер, дождь, бурю, хорошую погоду, – сказал Мерлен, – мы все переживем вместе.

– Короче, – продолжал Фино, – не будем вдаваться в метафоры: приносите свои статьи, и вы увидите во мне прежнего Фино. Господин де Рюбампре ваш новый коллега, – сказал он, представляя Люсьена. – Я заключил с ним договор, Лусто.

Каждый поздравил Фино с повышением и блестящим будущим.

– Теперь ты оседлал и нас, и прочих, – сказал ему один из сотрудников, неизвестных Люсьену. – Ты стал Янусом...

– Если бы только Янусом, – сказал Верну.

– Ты разрешишь нам обстреливать наши мишени?

– Все, что вы пожелаете! – сказал Фино.

– Ну, понятно, газета не может отступать, – сказал Лусто. – Господин Шатле взбешен, мы ему не дадим покоя целую неделю.

– Что случилось? – сказал Люсьен.

– Он приходил требовать объяснений, – сказал Верну. – Бывший щеголь времен Империи наткнулся на Жирудо, и тот самым хладнокровным образом сказал ему, что автор статьи – Филипп Бридо, а Филипп предложил барону назначить час и род оружия. На этом дело и кончилось. В завтрашнем номере мы хотим извиниться перед бароном: что ни фраза, то удар кинжала!

– Ужальте его покрепче, тогда он прибежит ко мне, – сказал Фино. – Я притворюсь, что, укрощая вас, оказываю ему услугу; он близок к министерству, и мы можем кое-что урвать – место сверхштатного учителя или патент на табачную лавку. Наше счастье, что статья задела его за живое. Кто из вас желает написать для моего нового журнала основательную статью о Натане?

– Поручите Люсьену, – сказал Лусто. – Гектор и Верну дадут статьи в своих газетах...

– До свиданья, господа! Мы встретимся сегодня у Барбена ^[148], – сказал Фино, смеясь.

Люсьен выслушал поздравления по поводу того, что он вступает в грозный корпус журналистов, и Лусто рекомендовал его как человека, на которого можно положиться,

– Люсьен приглашает нас всех, господа, на ужин к своей возлюбленной, прекрасной Корали.

– Корали переходит в Жимназ, – сказал Люсьен Этьену.

– В таком случае решено, мы поддержим Корали. Не правда ли? Надо дать во всех ваших газетах несколько строк об ее ангажементе и указать на ее талант. Похвалите дирекцию Жимназ за вкус и догадливость. Нельзя ли наделить ее и умом?

– Умом мы ее наделили, – отвечал Мерлен. – Фредерик^[149] вместе со Скрибом написал пьесу для Жимназ.

– О! Тогда директор Жимназ самый предусмотрительный и самый проницательный из дельцов, – сказал Верну.

– Послушайте! Повремените писать статьи о книге Натана, пока мы не сговоримся, – и я скажу вам почему, – сказал Лусто. – Сперва поможем нашему новому собрату; Люсьену надо пристроить две книги: сборник сонетов и роман. Клянусь честью газетной заметки, не пройдет и трех месяцев, мы сделаем из него великого поэта! «Маргаритки» нам пригодятся, чтобы унизить все эти Оды, Баллады, Размышления ^[150], – короче, всю романтическую поэзию.

– Вот будет потеха, если сонеты никуда не годятся, – сказал Верну. – Какого вы мнения о своих сонетах, Люсьен?

– Да, какого вы о них мнения? – сказал один из незнакомых сотрудников.

– Господа, сонеты превосходные, – сказал Лусто. – Даю слово!

– Отлично. Я удовлетворен, – сказал Верну. – Я ими собью с ног этих поэтов алтаря, они надоели мне.

– Если Дориа нынче вечером не возьмет «Маргаритки», мы двинем статью за статьей против Натана.

– А что скажет Натан? – вскричал Люсьен.

Все пять журналистов расхохотались.

– Он будет восхищен, – сказал Верну. – Вы увидите, как мы все уладим.

– Итак, сударь, вы наш? – сказал один из сотрудников, которого Люсьен не знал.

– Да! Да! Фредерик, довольно шутить. Вот видишь, Люсьен, – сказал Этьен новопосвященному, – как мы действуем ради тебя; и ты не увильнешь при случае. Мы все любим Натана, а собираемся напасть на него. Теперь приступим к разделу «империи Александра». Фредерик, желаешь Французский театр и Одеон?

– Ежели господа журналисты не возражают, – сказал Фредерик.

В знак согласия все наклонили голову, но Люсьен приметил, как в их глазах блеснула зависть.

– Я оставлю за собой Оперу, Итальянцев и Комическую оперу, – сказал Верну.

– Отлично! Гектор возьмет театры водевилей, – сказал Лусто.

– А что же мне? У меня нет ни одного театра! – вскричал сотрудник, незнакомый Люсьену.

– Ладно, тебе Гектор уступит Варьете, а Люсьен – Порт-Сен-Мартен, – сказал Лусто. – Отдай ему Порт-Сен-Мартен, он без ума от Фанни Бопре, – сказал он Люсьену, – ты взамен получишь цирк Олимпио. Я беру себе Бобино^[151], Фюнамбюль^[152] и госпожу Саки^[153]... Что у нас есть для завтрашнего номера?

– Ничего.

– Ничего?

– Ничего.

– Господа, блесните ради моего первого номера! Барона Шатле и его выдры не хватит на всю неделю. Автор «Отшельника» уже изрядно всем наскучил.

– Состен-Демосфен уже не забавен, – сказал Верну. – Все набросились на эту тему.

– Да, нам нужны новые покойники, – сказал Фредерик.

– Господа, а что если мы примемся за добродетельных мужей правой? Объявим, допустим, что у господина Бональда запах от ног? – вскричал Лусто.

– Не начать ли серию портретов прославленных ораторов из лагеря правительства? – сказал Гектор Мерлен.

– Начни, дружок, – сказал Лусто. – Ты их знаешь, они из твоей партии, ты можешь удовлетворить какую-нибудь междоусобную ненависть. Вышути Беньо, Сириеса де Мейринака и других. Статьи можно готовить заранее, тогда мы не будем бедствовать из-за материала.

– Не изобрести ли какой-нибудь отказ в погребении^[154] с более или менее отягчающими вину обстоятельствами? – сказал Гектор.

– Нет, мы не пойдем по стопам крупных конституционных газет, у которых папка с фельетонами о священниках битком набита утками, – отвечал Верну.

– Утками? – удивленно сказал Люсьен

– Мы называем «уткой», – отвечал ему Гектор, – случай вполне правдоподобный, но на самом деле вымышленный ради того, чтобы оживить отдел «Парижские новости», когда эти новости оскудевают. «Утка» – это выдумка Франклина^[155], который изобрел громоотвод, «утку» и республику. Этот журналист так ловко обманывал своими заморскими «утками» энциклопедистов, что две из них Рейналь^[156] в своей «Философической истории Индии» приводит как подлинные факты.

– Я этого не знал, – сказал Верну, – что это за «утки»?

– История с англичанином, продавшим за солидную сумму свою спасительницу-негритянку и своего ребенка от нее. Затем прекрасная защитительная речь одной беременной девушки, выигравшей судебный процесс. Когда Франклин, будучи в Париже, посетил Неккера^[157], он сознался в истории с «утками», к великому смущению французских философов. Вот как Новый Свет дважды надул Старый!

– Газета, – сказал Лусто, – считает правдой все правдоподобное. Это наша исходная точка.

– Уголовное судопроизводство исходит из того же, – сказал Верну.

– Итак, в девять вечера здесь, – сказал Мерлен.

Все встали, пожали друг другу руки, и совещание было закрыто при самых трогательных изъявлениях дружбы.

– Чем ты околдовал Фино? – сказал Этьен Люсьену, сходя по лестнице. – Он подписал с тобой договор! Он допустил ради тебя исключение.

– Я? Помилуй! Да он сам мне предложил, – сказал Люсьен.

– Короче, вы столковались. Что же, я очень рад. Мы оба от этого выиграем.

В нижнем этаже Лусто и Люсьен застали Фино, и тот увел Этьена в официальный кабинет редакции.

– Подпишите договор. Пусть новый редактор думает, что это было сделано вчера, – сказал Жирудо, подавая Люсьену два листа гербовой бумаги.

Читая текст договора, Люсьен прислушивался к горячему спору, который вели Этьен и Фино по поводу газетных доходов натурою: Этьен желал иметь долю в податях, взимаемых Жирудо. Несомненно, Фино и Лусто пришли к соглашению, ибо они вышли, беседуя вполне миролюбиво.

– В восемь часов будь в Деревянных галереях, у Дориа, – сказал Этьен Люсьену.

Люсьен с затаенной радостью наблюдал, как Жирудо теми же шутками, какими он отваживал от редакции его самого, угощал теперь молодого человека, смущенного и взволнованного, явившегося с предложением сотрудничества; собственная выгода заставила Люсьена понять необходимость подобного приема, создававшего почти непроницаемую преграду между новичками и мансардой, куда проникали избранные.

– И без того для сотрудников недостает денег, – сказал он Жирудо.

– Ежели вас станет больше, каждый будет получать меньше, – отвечал капитан. – Итак...

Бывший военный повертел своей дубинкой и вышел, бурча «брум, брум!» Он явно был поражен, увидев, что Люсьен садится в щегольской экипаж, поджидавший его на бульваре.

– Нынче они, видно, люди военные, а мы шлюпики, – сказал солдат.

– Право, журналисты, по-моему, удивительно славные люди, – сказал Люсьен своей возлюбленной. – Вот я и журналист, у меня есть возможность, работая, как вол, зарабатывать шестьсот франков в месяц; но теперь мои первые книги увидят свет, и я напишу еще новые. Друзья обеспечат мне успех! Поэтому я скажу, как и ты, Корали: «Что будет, то будет!»

– Конечно, ты прославишься, мой милый. Но, красавец мой, не будь таким добрым. Иначе ты себя погубишь. Будь зол с людьми. Это хорошее правило.

Корали и Люсьен поехали в Булонский лес; они опять встретили маркизу д'Эспар, г-жу де Баржетон и барона дю Шатле. Г-жа де Баржетон так выразительно взглянула на Люсьена, что этот взгляд можно было счесть за поклон. Камюзо заказал изысканнейший обед. Корали, почувствовав себя свободной, была чрезвычайно ласкова с несчастным торговцем шелками; за четырнадцать месяцев их связи он не видал ее такой обаятельной и милой.

«Ну, что ж, – сказал он про себя, – я не расстанусь с ней, несмотря ни на что!»

Камюзо, улучив минуту, предложил Корали внести на ее имя шесть тысяч ливров ренты, втайне от своей жены, лишь бы Корали пожелала остаться его возлюбленной, и обещал закрыть глаза на ее любовь к Люсьену.

– Обманывать такого ангела?.. Несчастное чучело, да ты посмотри на него и на себя! – сказала она, указывая на поэта, которого Камюзо слегка подпоил.

Камюзо решил ждать, покуда нужда не возвратит ему эту женщину, которую уже однажды нищета предала в его руки.

– Хорошо, я останусь твоим другом, – сказал он, целуя ее в лоб.

Люсьен расстался с Корали и Камюзо и пошел в Деревянные галереи. Какая перемена произошла в его сознании после посвящения в таинства журналистики! Он бесстрашно отдался потоку толпы в галереях, он держался уверенно, оттого что у него была любовница, и непринужденно вошел к Дориа, оттого что чувствовал себя журналистом. Он застал там большое общество, он подал руку Блонде, Натану, Фино и всем литераторам, с которыми сблизился за эту неделю; он возомнил себя выдающимся человеком и льстил себя надеждой превзойти товарищей; легкий хмель, воодушевлявший его, оказывал превосходное действие, он блистал остроумием и показал, что с волками умеет выть по-волчьи. Однако ж Люсьен не вызвал безмолвных или высказанных похвал, на которые он рассчитывал, и даже заметил первые признаки зависти; но все эти люди испытывали не столько тревогу, сколько любопытство: они желали знать, какое место в их мире займет новое диво и какая доля падет на него в общем разделе добычи. Улыбкой встретили его только Фино, который смотрел на Люсьена, как эксплуататор на золотую руду, и Лусто, считавший, что имеет на него права. Лусто, уже усвоивший приемы главного редактора, резко постучал в окно кабинета Дориа.

– Сию минуту, мой друг, – отвечал книгопродавец, показавшись из-за зеленых занавесок.

Минута длилась час, наконец Люсьен и его друг вошли в святилище.

– Так вот, подумали вы о книге нашего друга? – сказал новый редактор.

– Конечно, – сказал Дориа, раскинувшись в креслах, точно какой-нибудь султан. – Я просмотрел сборник и дал его на прочтение человеку высокого вкуса, тонкому ценителю, – сам я не притязаю на роль знатока. Я, мой друг, покупаю проверенную славу, как один англичанин покупал любовь. Вы столь же редкий поэт, сколь редкостна ваша красота, – сказал Дориа. – Клянусь, я говорю не как книгопродавец. Ваши сонеты великолепны, в них не чувствуется никакого напряжения, они естественны, как все, что создано по наитию и вдохновению. И, наконец, вы мастер рифмы, – это одно из достоинств новой школы. Ваши «Маргаритки» – прекрасная книга, но это еще не дело, а я могу заниматься лишь крупным делом. Стало быть, я не возьму ваших сонетов, на них нельзя заработать, а потому не стоит и тратиться на создание успеха. Притом вы скоро бросите поэзию, ваша книга – книга-одиночка. Вы молоды, юноша! Вы предложили мне извечный первый сборник первых стихов; так начинают по выходе из коллежа все будущие писатели, и вначале они дорожат своими стихами, а впоследствии сами над ними смеются. Ваш друг Лусто, наверно, хранит поэму, спрятанную среди старых носков. Неужто у тебя нет поэмы, в которую ты верил, Лусто? – дружески сказал Дориа, глядя на Этьена.

– А иначе как бы я научился писать прозой? – сказал Лусто.

– Вот видите, он мне никогда о ней не говорил, но ваш друг знает книжное дело и вообще коммерческие дела, – продолжал Дориа. – Для меня, – сказал он, чтобы польстить Люсьену, – вопрос не в том, большой вы поэт или нет; у вас много, очень много достоинств; если бы я был неопытен, я бы сделал ошибку и издал вас. Но прежде всего мои вкладчики и пайщики нынче сильно урезали меня; ведь не далее как в прошлом году я на стихах потерял двадцать тысяч. Теперь они и слышать не хотят ни о какой поэзии, а они – мои хозяева. Однако вопрос не в этом. Охотно допускаю, что вы великий поэт, но плодовитый ли? Можно ли рассчитывать на ваши сонеты? Напишете ли вы десять томов? Станете ли вы представлять дело? Нет. Из вас выйдет превосходный прозаик; вы слишком умны, чтобы баловаться пустословием, вы будете зарабатывать в газетах тысяч тридцать франков в год, так для чего же нужны вам те жалкие три тысячи, что вы с трудом сколотите, кропая ваши полустишия, строфы и прочую ерунду!

– Вы знаете, Дориа, что он сотрудник нашей газеты? – спросил Лусто.

– Да, – отвечал Дориа, – я прочел статью; и я отказываюсь издать «Маргаритки», разумеется, в его же интересах! Да, сударь, в полгода за ваши статьи, которые я сам закажу вам, я заплачу больше, нежели за вашу бесполезную поэзию!

– А слава? – вскричал Люсьен.

Дориа и Лусто рассмеялись.

– Вот видите, – сказал Лусто, – он все еще предается юношеским мечтаниям.

– Слава, – отвечал Дориа, – это десять лет упорства, а для издателя – либо убыток, либо прибыль в сто тысяч франков. Пусть даже отыщется безумец, который издаст ваши стихи, все равно через год, узнав о последствиях этой операции, вы проникнитесь ко мне уважением.

– Моя рукопись у вас? – сказал Люсьен холодно.

– Вот она, мой друг, – отвечал Дориа, и в его обращении с Люсьеном появилась какая-то вкрадчивость.

Поэт взял сверток, не проверив состояние перевязи, настолько вид Дориа внушал уверенность в том, что он прочел «Маргаритки». Люсьен вышел вместе с Лусто; казалось, он не был ни удручен, ни раздосадован. Дориа проводил обоих друзей в лавку, беседуя о своем журнале и о газете Лусто. Люсьен небрежно играл рукописью «Маргариток».

– Ты в самом деле думаешь, что Дориа прочел или давал кому-нибудь прочесть твои сонеты? – шепнул ему Этьен.

– Само собою, – сказал Люсьен.

– Посмотри на перевязь.

Люсьен взглянул и убедился, что пометка и шнур вполне совпадали.

– Какой сонет вам более всего пришелся по вкусу? – сказал Люсьен издателю, побледнев от гнева и досады.

– Они все замечательны, мой друг, – отвечал Дориа, – но сонет, посвященный маргаритке, просто прелесть! Он завершается тонкой и восхитительной мыслью. Оттого я и предвижу, какой успех будет иметь ваша проза. Оттого-то я сейчас же и рекомендовал вас Фино. Пишите статьи, мы их хорошо оплатим. Мечтать о славе, разумеется, очень увлекательно, но не забывайте о существенном и берите все, что можно взять. Когда вы разбогатеете, пишите стихи.

Поэт, боясь вспылить, выскочил из лавки: он был взбешен.

– Полно, дружок, – сказал Лусто, выходя вслед за ним, – будь спокойнее, принимай людей такими, каковы они есть, смотри на них как на средство. Желаешь отомстить?