ВОЛЯ К БАРОККО

Любопытный симптом из-
менения в идеях и чувствах, переживаемого европейс-
ким сознанием—мы говорим о том, что происходило
еще в довоенные годы,— новое направление наших
эстетических вкусов.

Нас больше не интересует роман, эта позиция дете-
рменизма¹, позитивистский литературный жанр. Факт
бесспорный! Кто сомневается, пусть возьмет томик
Доде или Мопассана, и он изумится, как мало они его
трогают и как слабо звучат. С другой стороны, нас
давно не удивляет чувство неудовлетворенности, оста-
ющееся после чтения современных романов. Высочай-
шее мастерство и полное безлюдье. Все, что недвиж-
но,—присутствует, все, что в движении,—отсутствует
начисто.

Между тем книги Стендаля и Достоевского заво-
евывают все большее признание. В Германии зарожда-
ется культ Хеббеля. Каково же новое восприятие, на
которое указывает этот симптом?

Думаю, что изменение в литературных вкусах соот-
носится не только хронологически с возникшим в пла-
стических искусствах интересом к барокко. В прошлом

© Перевод Н. П. Снетковой, 1991 г.

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

веке пределом восхищения был Микеланджело; вос-
хищение словно бы задерживалось на меже, разделя-
ющей ухоженный парк и заросли дикой сельвы. Ба-
рокко внушало ужас; оно представлялось царством
беспорядка и дурного вкуса: Восхищение делало боль-
шой крюк и, ловко обогнув сельву, останавливалось по
другую ее сторону, там, где в царство искусства вместе
с Веласкесом, казалось, возвращалась естественность.
Не сомневаюсь, что стиль барокко был вычурным
и сложным. В нем отсутствуют прекрасные черты
предшествующей эпохи, те черты, которые возвели ее
в ранг эпохи классической. Не буду пытаться хоть на
мгновение возвратить в полком объеме права художе-
ственному периоду барокко. Не стану выяснять его
органическую структуру, как и многое другое, потому
что и вообще-то толком не известно, что он из себя
представляет.

Но, как бы то ни было, интерес к барокко растет
с каждым днем. Теперь Буркхардту не понадобилось
бы в «Cicerone»² просить прощения у читателей за
свой занятия творениями семнадцатого века³. И хоть
нет у нас еще четкого анализа основ барокко, что-то
притягивает нас к барочному стилю, дает удовлетворе-
ние; то же самое испытываем мы по отношению к До-
стоевскому и Стендалю.

Достоевский, который пишет в эпоху, всецело на-
строенную на реализм, словно бы предлагает нам не
задерживаться на материале, которым он пользуется.
Если рассматривать каждую деталь романа в отдель-
ности, то она, возможно, покажется вполне реальной,
но эту ее реальность Достоевский отнюдь не подчерки-
вает. Напротив, мы видим, что в единстве романа
детали утрачивают реальность и автор лишь пользует-
ся ими как отправными точками для взрыва страстей.
Достоевскому важно создать в замкнутом романном
пространстве истинный динамизм, систему душераз-
дирающих страстей, бурный круговорот человеческих
душ. Прочитайте «Идиота». Там появляется некий мо-
лодой человек, приехавший из Швейцарии, где он с са-
мого детства жил в санатории. Приступ детского сла-
боумия начисто изгладил все из его памяти. В стериль-
ной атмосфере санатория некий милосердный врач
создал на основе нервной системы ребенка, словно на

ВОЛЯ К БАРОККО

проволочном каркасе, как раз такую духовность, кото-
рая необходима для постижения высокой нравствен-
ности. На самом же деле это чудесное дитя в образе
мужчины. Все это не слишком убедительно, но нужно
Достоевскому как отправная точка: с психологическим
правдоподобием покончено, и в свои права вступает
муза великого славянина. Месье Бурже прежде всего,
занялся бы подробнейшим описанием слабоумия. До-
стоевский совсем об этом не заботится, потому что все
это предметы внешнего мира, а для него важен ис-
ключительно мир поэтический, создаваемый им внут-
ри романа. Слабоумие ему нужно, чтобы среди людей
одного приблизительно круга могла разбушеваться
буря страстей. Все, что в его произведениях не есть
буря, попало туда только как предлог для бури. Как
если бы скорбный сокрытый дух сдернул покрывало
видимости и мы бы внезапно увидели жизнь состо-
ящей из отдельных составных частиц—вихрей и мол-
ний—или из ее изначальных течений, которые увлека-
ют человеческую личность на круги Дантова ада —
пьянства, скупости, излишеств, безволия, слабоумия,
сладострастия, извращений, страха.

Даже говорить дальше в таком духе означало бы
разрешить реальности слишком глубоко вторгнуться
в структуру маленьких поэтических миров. Скупость
и слабоумие—это движения, в конечном счете это
движения душ реальных, и можно было бы поверить,
что в замыслы Достоевского входило описание реаль-
ности душевных движений, как для других писате-
лей— описание их неподвижности. Вполне понятно,
что свои идеалы поэт должен облекать в реальные
образы, но стиль Достоевского характерен именно
тем, что не дает читателям долго созерцать материал,
которым он пользовался, и оставляет их наедине с чис-
тым динамизмом. Не слабоумие само по себе, а то, что
в нем есть от активного движения, составляет в «Иди-
оте» поэтическую объективность. Поэтому самым точ-
ным определением романа Достоевского был бы нари-
сованный в воздухе одним взмахом руки эллипс.

А разве не таковы некоторые картины Тинторетто?
А в особенности весь Эль Греко? Полотна отступи-
вшего от правил грека высятся перед нами как вер-
тикали скалистых берегов далеких стран. Нет другого