MUSICALIA

I

Завсегдатаи концертных за-
лов по-прежнему неистово рукоплещут Мендельсону
и не перестают ошикивать Дебюсси. Новая музыка,
и прежде всего та, что является новой по самой
своей сути,—новая французская музыка остается не-
признанной.

Поистине ее величество публика всегда ненавидит
все новое просто потому, что оно новое. Это заставля-
ет нас вспомнить о том, про что обычно забывают
в наши дни: а именно, что все хоть сколько-нибудь
ценное на земле было создано горсткой избранных
вопреки ее величеству публике, в отчаянной борьбе
с тупой и злобной толпой. Не так уж не прав был
Ницше, измерявший достоинство человека тем, наско-
лько он способен быть одиноким, то есть той духовной

© Перевод В. В. Симонова, 1991 г.
6* 163

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

дистанцией, которая отделяет его от толпы. Полтора
века повсеместно курили фимиам народным массам,
и если мы сегодня возьмемся утверждать, что без
немногих избранных личностей мир закоснеет в непро-
ходимой глупости и пошлом эгоизме, то утверждение.
наше будет попахивать крамолой.

Сегодня ее величество публика освистывает Дебюс-
си так же, как вчера—Вагнера. Не случится ли с пер-
вым то, что случилось со вторым? Сорок лет спустя
публика все же отважилась аплодировать Вагнеру,
и этой зимой Королевский театр едва выдержал натиск
охваченного, вагнерианским пылом племени мелома-
нов. История повторяется. Лишь когда музыка Ваг-
нера утратила новизну, когда почти и следа не оста-
лось от весенней свежести ее юного и мощного обая-
ния, когда оперы композитора в руках ростовщика-
времени превратились в унылые иллюстрации из трак-
тата по геологии—скалы, гигантские хвощи и папо-
ротники, рептилии и белокурые дикари,—лишь тогда
толпа сочла уместным расчувствоваться. Неужели то
же случится с Дебюсси?

Возможно, что и нет. Если все новое непопулярно,
то есть явления, которые продолжают оставаться та-
ковыми, даже несмотря на весьма почтенный возраст.
Существует музыка, поэзия, живопись, научные идеи,
нравственные доктрины, обреченные на девственную
непознанность.

В определенном смысле можно говорить о целых
культурах, не снискавших популярности.

Если мы сравним азиатскую культуру с европейс- .
кой, то заметим, что в азиатской культуре нет, пожа-
луй, ни одного изначального мотива, который не был
бы доступен одновременно простолюдину и эрудиту.
Философия ученого индуса, по сути, ничем не отлича-
ется от философии неграмотного парии. Произведения
китайских художников в равной степени волнуют ман-
дарина и живущего подножным кормом бездомного
кули. Старания, которые азиаты издавна прилагают,
чтобы полярно противопоставить культуру простона-
родную и элитарную, лишь подтверждают в глазах
стороннего наблюдателя их исконное тождество. Ев-
ропейской же культуре никогда не было нужды наме-
ренно подчеркивать это различие, так как оно всегда

MUSICALIA

было самоочевидно. «Илиада»—творение, с которого
начала свой долгий путь западная литература,— было
написано на искусственном, условном языке, на кото-
ром никогда не говорил ни один народ, языке, сложив-
шемся в сравнительно узком кругу профессионалов
рапсодов, и многие века дивная эпическая поэма пе-
лась лишь на праздниках греческой знати. Греческая
наука—первообраз европейского научного знания—с
самого начала выдвинула такие парадоксы, что толпа
ipso facto¹ отказалась вступить в ее таинственные чер-
тоги. Отсюда и укоренившаяся в простом народе по
отношению к творческому меньшинству ненависть,
враждебность, которая, как изжога, давала себя знать
на протяжении всей европейской истории и совершен-
но неизвестна великим цивилизациям Востока.

Но степень популярности творений меньшинства
внутри нашей культуры колеблется в зависимости от
эпохи. Так, сейчас мы переживаем момент, когда непо-
пулярность научного и художественного творчества
резко возросла. Да и как могут быть популярны со-
временная математика и физика? Идеи Эйнштейна,
к примеру, могут быть поняты (не говорю уж—оцене-
ны) едва ли несколькими десятками умов на всей на-
шей планете.

Причина этого непонимания, на мой взгляд, пред-
ставляет серьезный интерес. Обычно непонимание при-
писывают сложности современной науки и искусства.
«Это так сложно!»—говорят кругом. Если мы назо-
вем сложным все, что нам непонятно, это, несомненно,
будет верно; но в таком случае мы ничего не объясним.
Если постараться быть более точным, сложным мы,
как правило, называем все запутанное, неясное. Но
в таком значении приписать чрезмерную сложность
сегодняшней науке или искусству—неверно. Строго
говоря, теории Эйнштейна в высшей степени просты,
по крайней мере намного проще теорий Кеплера или
Ньютона.

Думаю, что музыка Дебюсси как раз и относится
к разряду явлений, обреченных на непризнанность. Все
заставляет предположить, что она разделит судьбу
сходных течений в поэзии и живописи. Эта музыка—
младшая сестра поэтического символизма Верлена
и Лафорга и импрессионизма в живописи. Что ж,

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

Верлен (так же как для нас—Рубен Дарио) никогда не
сравняется в популярности с Ламартином или Сори-
лъей, а Клод Моне всегда будет иметь меньше поклон-
ников среди простых смертных, чем Мейсонье или
Бугеро. И все же мне кажется бесспорным, что искус-
ство Верлена гораздо проще, чем искусство Виктора
Гюго или Нуньеса де Арсе, так же как импрессионисты
несравненно проще Рафаэля и Гвидо Рени.

Следовательно, речь идет о сложности иного рода,
и как раз музыка Дебюсси лучше всего поможет
объяснить, в чем она состоит. Никто, думается мне,
не станет отрицать, что признанные Бетховен и Вагнер
несравненно более сложны, чем непризнанный автор
«Пелеаса»². "Cest simple comme bonjour"³, как вы-
разился недавно Кокто, говоря о новой музыке. Про-
изведения Бетховена и Вагнера, с их наисложнейшей
архитектоникой, напротив, лишний раз доказывают,
что ee величество публику не смутит даже самая
утонченная, мудреная сложность, если по своему ду-
шевному складу художник близок толпе. В этом,
на мой взгляд, вся разгадка того, почему так трудно
слушать новую музыку: средства ее более чем просты,
но духовный склад ее творцов диаметрально про-
тивоположен складу толпы. Таким образом, она не-
популярна не потому, что сложна, а сложна потому,
что непопулярна.

С какой бы стороны мы ни подошли, как бы ни
трактовали этот вопрос, в конечном счете нам придет-
ся признать, что искусство—это выражение чувств.
Разумеется, не только это; но именно выражение
чувств и составляет суть искусства. Что останется—и
прежде всего от той же музыки,—если мы отбросим её
способность выражать эмоции.

Строго говоря, тема художественного произведе-
ния, особенно музыкального, всегда сентиментальна,
а изменения стиля связаны с переходом от выражения
одних чувств к выражению других.

Возьмем любой пример; представьте, скажем, весен-
нюю лужайку, на которой воцарился флореаль⁴. Оказав-
шись на ней, и мирный коммерсант, и добродетельный
профессор, и простодушный чиновник дадут увлечь себя

MUSICALIA

буйному потоку упоительных эмоций. Подобные чувства
охватят любого среднего человека, овеянного дыханием
цветов и трав, очарованного светлым, праздничным
одеянием, в котором, с похвальной обязательностью,
являет нам себя каждый год Природа. Возьмите велико-
го музыканта и заставьте его облечь в звуки все эти
вульгарные, пошлые, филистерские переживания. Резуль-
татом будет одна из частей Шестой симфонии, озаглав-
ленная «Приятные впечатления от загородной прогул-
ки» ⁵. Отрывок восхитителен; вряд ли можно с большим
совершенством выразить совершенно банальные эмоции.

Но вот на лужайке появляется тонко чувствующий
человек, истинный художник. Если в нем случайно
зародятся свойственные посредственности примитив-
ные эмоции, он со стыдом подавит их в себе и даст
развиться лишь тем вибрациям, которыми отзовется
на пейзаж художественная сторона его души. Истреб-
ляя реакции посредственности, он постарается отоб-
рать и удержать лишь то, что чувствует в нем худож-
ник. И если композитор меньшего масштаба, чем
Бетховен, даст гармоническое ' выражение этим
исключительно эстетическим ощущениям, мы получим
«Послеполуденный отдых фавна» Дебюсси⁶.

В Шестой симфонии и мирный коммерсант, и до-
бродетельный профессор, и простодушный чиновник,
и барышня de comptoir узнают себя, свои привязан-
ности и почувствуют трогательную благодарность.
«Послеполуденный отдых фавна», напротив, обратит-
ся к ним на языке чувств, которым они никогда не
пользовались и который им непонятен. Нет ничего
более сложного для нехудожника по природе, чем уло-
вить то редкое расположение человеческого духа, ту
прихотливую траекторию, двигаясь по которой он лу-
чится и играет своими художественными гранями.

Такова, по моему мнению, основная причина непо-
пулярности, на которую обречена новая французская
музыка. В «Послеполуденном отдыхе фавна» Дебюсси
описал лужайку, увиденную глазами художника, а не
доброго буржуа.

Композиторы-романтики, в том числе и Бетховен,
посвящали свое музыкальное дарование выражению

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

исконных, первообразных чувств, которые моментально
и безоговорочно пленяют доброго буржуа. К тому же
стремились и поэты, писавшие до-1850 года. Роман-
тизм— одно из многочисленных детищ политических
и идеологических революций XVIII века. Они же подго-
товили явление буржуазии. Торжественное, в теории,
провозглашение прав человека на деле обернулось тор-
жеством прав доброго буржуа. Когда в борьбе за
существование людям предоставляются равные усло-
вия, наверняка восторжествуют худшие из людей, ибо их
большинство. До сих пор демократия ревностно и кич-
ливо, с маниакальным упорством превозносила предо-
ставленные каждому равные права. Полагаю, что этот
опыт закончится провалом, если идея демократизма не
будет дополнена. Признание прав должно сопровож-
даться признанием обязанностей. Утонченнейшие умы
нашего времени, которым претит видеть вокруг толпы
людей, грозно потрясающих своими правами, с отрадой
обращают взор к Средним векам, противопоставившим
идее права идею долга. "Noblesse oblige"⁸—таков был
девиз той кипучей, бурной эпохи, избравшей непрямой
и тяжкий путь подвижничества и творчества. Демокра-
тия выбрала права; аристократия—-обязанности.

Итак, подобно тому как демократия признала за
каждым права, данные ему от рождения, романтизм
наделил художественными полномочиями каждое чув-
ство, поскольку оно рождается в человеке. Свобода
всегда предполагает определенные преимущества: пра-
во на неограниченную экспансию личности плодотвор-
но в искусстве прежде всего тогда, когда личность,
предпринимающая подобную экспансию, незаурядна.
Но эта же свобода может стать пагубной, если чувства,
которым она неограниченно предоставлена, оказыва-
ются низкими, пошлыми.

Романтическая музыка и поэзия представляют не-
скончаемую исповедь, в которой художник, не особен-
но стесняясь, повествует о переживаниях своей частной
жизни. Иногда это частная жизнь выдающегося пред-
ставителя человеческой породы, одаренного благород-
ными чувствами, мощным влиянием, гениальностью.
Тогда—как в случае с Шатобрианом, Стендалем, Гей-
не—романтизм приносит плоды, вкус которых отби-
вает вкус к прочим художественным направлениям. Но

MUSICALIA

так как гораздо проще быть великим художником, чем
интересным человеком, нередко случается, что музыка
и поэзия с блеском описывают нам (в расчете на наше
сочувствие) переживания приказчика из аптеки.

Представьте, к примеру, человека, потерявшего
возлюбленную и решившего вновь посетить то озеро,
где год назад любящие сердца уединились под сенью
струй для веселой воскресной пирушки. Более чем
вероятно, что чувства этого человека будут пугающе
тривиальны. Даже в лучшем случае это не будут пере-
живания эстетического порядка. И современный поэт,
которому тоже не чужды некоторые чувствованьица,
в подобной ситуации ощутит то же, что ощутил бы на
его месте любой другой далекий от искусства муж-
чина. Но понимая, что искусство — это не просто пре-
красное украшение, не род toilette⁹, который наклады-
вается на внехудожественную тему, он, подобно Апол-
лону-Мусагету, в святом гневе отвергнет даже самую
мысль о том, чтобы рифмовать такого рода эмоции.
Ламартин, напротив, на удивление отважно, не упус-
кая ни единой, перекладывает их в стихи—и вот перед
нами сколь знаменитое, столь же и несносное «Озеро»:

«О lac!, l'аnnee a peine a fini sa carriere,
Et, pres des flots cheris qu elle devait revoir,
Regarde!, je viens seul m'asseoir sur cette pierre
Ou tu la vis s'asseoir!»¹⁰

Именно такова и. романтическая музыка—сентимен-
тальные общие места, нежащие слух мирного коммер-
санта, муниципального служащего, добродетельного
профессора и всех барышень de comptoir.

II

Все мои упреки романтической музыке в целом не
значат, что я недооцениваю романтизм. Я тем более
далек от такого взгляда потому, что эта бурная духо-
вная революция всегда казалась мне одной из самых
славных и героических авантюр в истории. До роман-
тиков чувства, которые часто называли «страстями»,
«pathos», то есть «аффектами», обычно приводили че-
ловека к патологии, в лечебницу для душевнобольных,