ВРЕМЯ, РАССТОЯНИЕ И ФОРМА В ИСКУССТВЕ ПРУСТА

Вот и еще одной жизни

пришел конец, а заодно и праздникам нашим конец
настал. Немало людей во всех странах предвкушали
наслаждение от новых книг Пруста. Чтобы публика
«ждала» выхода книги, такого уже давно не бывало.
Конечно, есть весьма уважаемые писатели, мы часто
принимаем их в читательских клубах. Но преувеличен-
ная почтительность, с которой мы их приветствуем,
говорит о том, что не так-то уж они и желанны.
Для этих господ писать—значит принимать некую
позу. С завидным постоянством они демонстрируют
нам свой скудный арсенал стереотипных «пластических»
картин. Последствия не заставляют себя ждать: после
нескольких представлении у нас пропадает охота еще
раз смотреть спектакль.

Но есть другой род писателей—это те, которым
повезло «напасть на жилу». Их положение очень схоже
с судьбой научных первооткрывателей. Просто
и с ошеломляющей очевидностью они обнаруживают,
что их ноги топчут не торенные искусством тропы.
Если по отношению к писателям, о которых говори-
лось выше, можно воспользоваться случайным и не-
внятным определением, назвав их «творцами», то по-
следних следовало бы именовать первооткрывателя-
ми. Они набредают на невиданную фауну неведомых
земель и обнаруживают новый способ видения с не-
обычным показателем преломления, некую простую
оптическую закономерность. Положение таких авто-
ров много устойчивее, и, хотя их творчество всегда
равно самому себе, оно сулит нам новизну, первоздан-
ную свежесть, зрелище, от которого трудно отвернуть-
ся. Вот и Платон, когда ищет, куда бы ему вписать
философов, помещает их в разряд filotheamones, или
друзей созерцания¹. Может статься, Платон считал

© Перевод В. Г. Резник, 1991 г.

ВРЕМЯ, РАССТОЯНИЕ И ФОРМА В ИСКУССТВЕ ПРУСТА

визуальную страсть наиболее стойкой человеческой
добродетелью. Пруст—один из таких «первооткрыва-
телей». И среди нынешней продукции, столь манерной,
столь никчемной, его творчество предстает насущно
необходимым. Если из литературы XIX века изъять
произведения Пруста, то на этом месте останется дыра
с четко очерченными краями. И еще одно нужно ска-
зать, чтобы подчеркнуть неизбежность его искусства;
оно было несколько запоздалым, и тот, кто к нему
приглядится, различит в его облике следы легкого
анахронизма.

«Изобретения» Пруста капитальны, потому что
они относятся к самым основополагающим парамет-
рам литературного объекта. Речь идет не более и не
менее как о новой трактовке времени и пространства.
Если для того, чтобы не читавший Пруста мог со-
ставить себе о нем представление, мы перечислим,
о чем он пишет — о летнем отдыхе в родовом поме-
стье, о любви Свана, о детских играх на фоне Люксем-
бургских садов, о лете в Бретани, о роскошном отеле,
о морских брызгах в лицо, о фигурах скользящих по
волнам нереид, о лицах девушек в цвету и т. д.,—то,
перечислив, мы поймем, что решительно ничего не
сказали и что сами эти темы, множество раз исполь-
зовавшиеся романистами, не позволяют определить
вклад Пруста. Много лет назад в библиотеку Сан
Исидро захаживал один бедный горбун, такой малень-
кий, что не доставал до стола. Он неизменно подходил
к дежурному библиотекарю и просил у него словарь.
«Вам какой?—вежливо спрашивал служащий.—Ла-
тинский, французский, английский?» На что маленький
горбун отвечал: «Да знаете, любой, мне под себя поло-
жить».

Ту же ошибку, что и библиотекарь, совершили бы
и мы, если бы попытались определить искусство Кло-
да Монэ, сказав, что он написал Богоматерь или вок-
зал Сэн Лазар², или искусство Дега, отметив, что он
изображал, гладильщиц, балерин и жокеев. А ведь для
обоих художников эти объекты, кажущиеся темами их
картин, не более чем предлог,—они действительно их
писали, но могли писать что угодно другое. Что им
было важно, что поистине было темой их полотен —
это воздушная перспектива, зыбкое радужное марево,

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

окутывающее вокруг все без исключения. Нечто похо-
жее происходит с Прустом. Тематика его романов
представляет интерес вспомогательный, второстепен-
ный,—эти внезапно возникающие темы напоминают
дрейфующие в глубоководном потоке памяти поплав-
ки. До недавнего времени писатели чаще всего пользо-
вались воспоминаниями как материалом, с помощью
которого выстраивается прошлое. Но поскольку того,
что может предоставить в распоряжение память, недо-
статочно и к тому же она удерживает из прошлого
только то, что ей заблагорассудится, то романист,
следующий традиции, дополняет эти данные наблюде-
ниями, сделанными позже, всякого рода догадками
и предположениями, смешивая истинные воспомина-
ния с подложными.

Такой метод работы имеет смысл, когда целью
является, а это так всегда и было, реконструкция про-
шлого, придание ему свежего и злободневного вида.
Но намерение Пруста прямо противоположно: он не
желает, прибегая к помощи памяти как поставщика
материала, реконструировать былую реальность, но,
напротив, он желает, используя все вообразимые сред-
ства—наблюдения над настоящим, размышления,
психологические выкладки,— смочь воссоздать со-
бственно воспоминания. Итак, не вещи, которые вспо-
минаются, но воспоминания о вещах—главная тема
Пруста. Впервые память из поставщика материала,
с помощью которого описывается другая вещь, сама
становится вещью, которая описывается. Поэтому ав-
тор обычно не добавляет к вспоминаемому того, чего
ему не хватает, он оставляет воспоминание таким, как
оно есть, объективно неполным,—и тогда и возникают
в призрачном отдалении изувеченные временем не-
счастные калеки.

У Пруста есть поразительные страницы, на них
говорится о трех деревьях, что растут на склоне,—за
ними, помнится, было что-то очень важное, да забы-
лось что, выветрилось из памяти. Автор напрасно
силится вспомнить и воссоединить уцелевший обрывок
пейзажа с тем, что уже не существует: только трем
деревьям удалось пережить крушение памяти.

Таким образом, романические темы для Пруста
всего лишь предлог, и как через spiracula, отверстия

ВРЕМЯ, РАССТОЯНИЕ И ФОРМА В ИСКУССТВЕ ПРУСТА

в улье, через них вырывается наружу растревоженный
рой воспоминаний. Не случайно он дал своему произ-
ведению общий заголовок «A la recherche du temps
perdu»³. Пруст предстает исследователем утраченного
времени как такового. Он наотрез отказывается навя-
зывать прошлому схему настоящего, практикуя стро-
гое невмешательство, решительно уклоняясь от како-
го-либо конструирования. Из ночной глубины души
отделяется, воспаряя, воспоминание, и это похоже на
то, как в ночи над горизонтом загорается созвездие.
Пруст удерживает желание восстановить воспомина-
ние и ограничивается описанием того, что сохранилось
в памяти. Вместо того чтобы реставрировать утрачен-
ное время, он довольствуется созерцанием его облом-
ков. Поэтому можно сказать, что жанр Memoires⁴
у Пруста обретает достоинство чистого метода.

Мы говорили о временном порядке. Но еще больше
ошеломляют его открытия в области порядка простра-
нственного. Не раз подсчитывали количество страниц,
понадобившихся Прусту для того, чтобы сообщить,
что бабушка ставит градусник. Действительно, невоз-
можно говорить о Прусте, не упомянув о его много-
словии и растянутых описаниях. И однако это тот
случай, когда растянутость и многословие перестают
быть недостатками, превращаясь в два могучих источ-
ника вдохновения, в авторских муз. Прусту не обой-
тись без растянутости и многословия уже по тому
простому соображению, что он ближе обычного под-
ходит к предметам. Ведь Пруст был тем, кто устано-
вил между нами и вещами новое расстояние. Это
немудреное нововведение дало, как я уже говорил,
ошеломляющие результаты,—прежняя литература
в сравнении с творчеством этого упоительно близору-
кого таланта кажется обзорной, кажется литературой
с птичьего полета.

Дело в том, что для удобства нашей жизни каждая
вещь является нам на определенном расстоянии, на
том расстоянии, с которого она наиболее привлекате-
льно выглядит. Тот, кто хочет хорошенько разглядеть
камень, приближается к нему настолько, чтобы мочь
различить прожилки на его поверхности. Но тот, кто
пожелал хорошенько разглядеть собор, вынужден от-
казаться от рассмотрения прожилок и должен, отойдя