ВРЕМЯ, РАССТОЯНИЕ И ФОРМА В ИСКУССТВЕ ПРУСТА. для того, чтобы что-то делать, надо быть чем-то опре- деленным

для того, чтобы что-то делать, надо быть чем-то опре-
деленным. Действия животного осуществляются целе-
направленно, его поведение можно изобразить в виде
прямой линии, ломающейся тогда, когда она натал-
кивается на какое-то препятствие, и неизменно возрож-
дающейся, свидетельствуя о наличии борющегося
с препятствием субъекта. Эта ломаная линия, вопло-
щающая в данном случае действия животного — чело-
века или зверя, полна скрытого динамизма. Но пру-
стовские персонажи живут растительной жизнью. Ведь
для растений жить—это пребывать и бездействовать.
Погруженное в воздушную среду растение неспособно
противостоять ей, его существование не приемлет ни-
какой борьбы. Так же и персонажи Пруста: как расте-
ния они инертно покоряются своим атмосферным
предназначениям, ботанически смиренно сводя жизнь
к выработке хлорофилла, всегда анонимному, иден-
тичному химическому диалогу, в котором растения
повинуются приказам среды. В этих книгах ветры,
физический и моральный климат гораздо более, неже-
ли конкретные личности, являются передатчиками ви-
тальных побуждений. Биография каждого героя поко-
ряется воле неких духовных тропических вихрей, по-
очередно взвивающихся над ними и обостряющих
чувствительность. Все зависит от того, откуда рожда-
ется живительный порыв, И как существуют ветры
северные и ветры южные, персонажи Пруста меняются
в зависимости от того, дует ли шквал жизни со сторо-
ны Мезеглиз или со стороны Германтов. Потому-то
и не удивляет частое упоминание cotes⁶, что для автора
мироздание есть метеорологическая реальность, но
тогда все дело в направлении ветра. Вот и получается,
что гениальное забвение условностей и внешней
формы вещей обязывает Пруста определять эти вещи
со стороны внутренней формы, в зависимости от их
внутреннего строения. Однако это строение можно
рассмотреть только под микроскопом. Поэтому Пруст
был вынужден подходить к вещам ненормально близ-
ко, практикуя метод своеобразной поэтической гисто-
логии. На что больше всего походят его произведения,
так это на анатомические трактаты, которые немцы
имеют обыкновение называть «Uber feineren Bau der
Retina des Kanmehens» — «О тонком строении глазной

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

сетчатки у кроликов». Микроскопический метод ведет
к многословию. А многословие требует места. Атмос-
ферная интерпретация человеческой жизни, кропотли-
вая тщательность описаний связаны с очевидным недо-
статком. Я имею в виду особую усталость, которой не
избежать даже самому завзятому поклоннику, Пруста.
Если бы речь шла об обычной усталости от глупых
книг, говорить было бы не о чем. Но усталость того,
кто читает Пруста, косит совершенно особый характер
и не имеет ничего общего со скукой. С Прустом никог-
да не скучно. Почти всегда это страницы захватыва-
ющие, и даже очень захватывающие. Тем не менее
в любой миг книгу можно отложить С другой сторо-
ны, в процессе чтения все время не покидает ощуще-
ние, что нас удерживают насильно, что мы не можем
идти по своей воле куда хотим, что-авторский ритм не
так легок, как наш, что нашему шагу постоянно навя-
зывают некое «ritardando»⁷.

В этом неудобстве—завоевание импрессионизма.
В томах Пруста, как я говорил, ничего не происхо-
дит, нет столкновений, нет развития. Они состоят
из ряда очень глубоких по смыслу, но статических
картинок. Ну а мы, смертные,—мы по природе су-
щества динамичные, и интересует нас только дви-
жение.

Когда Пруст сообщает нам, что на воротах сада
в Комбрэ звенит колокольчик и в сумерках слышится
голос приехавшего Свана, наше внимание сосредото-
чивается на этом и мы напружиниваемся, готовясь
перескочить к другому событию, которое само собой
должно последовать, потому что то, что произошло
сейчас, только подготовка к нему. Мы равнодушно
оставляем то, что уже произошло, во имя того, что
должно произойти, потому что полагаем, что в жизни
каждое событие всего лишь предвестие и исходная
точка для следующего. И так одно за другим, пока не
выстраивается траектория, наподобие того, как за ма-
тематической точкой следует другая точка, образуя
линию. Пруст умерщвляет наш динамический удел,
понуждая нас непрестанно задерживаться на первом
эпизоде, растягивающемся иногда на сотни с лишним
страниц. За приездом Свана не следует ничего. К этой
точке не прибавляется никакая другая. Но напротив,

ВРЕМЯ, РАССТОЯНИЕ И ФОРМА В ИСКУССТВЕ ПРУСТА

появление Свана в саду, этот простой факт, это.мгно-
вение жизни, распространяется, не двигаясь вперед;
оно наливается соками, не обращаясь в нечто иное.
Оно разбухает, текут страницы, а нам никак не сдви-
нуться с этого места; эпизод раздувается как резино-
вый, обрастает деталями, наполняется новым смыс-
лом, растет как мыльный пузырь и, как мыльный
пузырь, вспыхивает всеми оттенками радуги.

Итак, чтение Пруста в некотором роде мука. Его
искусство действует на нашу потребность активности,
движения, прогресса наподобие постоянной узды, и мы
чувствуем себя как мечущаяся и ударяющаяся о про-
волочные своды клетки перепелка. Музу Пруста мо-
жно было бы назвать «ленью»—ведь его стиль за-
ключается в литературном воплощении того самого
delectatio morosa⁸, которое так осуждалось вселенс-
кими соборами.

Вот теперь стало совершенно ясно, к чему приводят
основополагающие «открытия» Пруста. Вот теперь
стало совершенно ясно, что изменения обычного рас-
стояния— естественное следствие отношения Пруста
к воспоминанию. Когда мы пользуемся воспоминани-
ем как одним из способов интеллектуальной реконст-
рукции действительности, мы берем только тот об-
рывок, который нам нужен, а потом, не дав ему раз-
виться согласью собственным законам, отправляемся
дальше. Рассудок и простейшая ассоциация идей раз-
виваются по траектории, переходят от одной вещи
к другой, последовательно и постепенно смещая наше
внимание. Но если, отвернувшись от реального мира,
предаться воспоминаниям, мы увидим, что таковое
предполагает чистое растяжение, и нам никак не удает-
ся сойти с исходной точки. Вспоминать —совсем не то,
что размышлять, перемещаться в пространстве мысли;
нет, воспоминание—это спонтанное разрастание са-
мого пространства.

Я не знаю, как писал Пруст. Но похоже, эти при-
хотливые усложненные абзацы, после того как их на-
писали, претерпели некоторые изменения. Заметно, что
они предполагали быть вполне соразмерными, но за-
ключенное в них воспоминание внезапна выпустило
росток, образовав «мозоль», и эта странная и, на мой
взгляд, пленительная грамматическая завязь чем-то

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ

напоминает мозоли от колодок на ножках китаянок.
Отталкиваясь от этих заметок по поводу основопола-
гающих параметров в творчестве Пруста, следовало
бы повести речь о произведениях самих по себе и о
темпераменте их автора. И тогда выявилось бы по-
разительное соответствие между обусловившим ин-
терпретацию времени, расстояния и формы тяго-
тением Пруста к покою и всеми прочими особен-
ностями. Весьма любопытно, что порой самого не-
мудреного органического принципа оказывается до-
статочно, для того чтобы объяснить все стороны твор-
чества Пруста, например сверхъестественную проница-
тельность при описаниях приключений кровообраще-
ния у его персонажей, необычайную чувствительность
к атмосферным перепадам и нюансам телесной жиз-
ни—и, в конце концов, его бесконечный, всеобъем-
лющий снобизм.