ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГАССЕТ. в исповедальню или даже прямой дорогой в ад

в исповедальню или даже прямой дорогой в ад. В кру-
ге втором, по Данте, обитают души, обуреваемые
страстями, те, «que la raggion somettono al talento»¹¹,
причем под «вожделениями» подразумеваются все те
же чувства. И вот, наказанные за свою одержимость,
увлекаемые неистовым черным вихрем, проносятся пе-
ред нами вечной чередой страстные души, и «как скво-
рцов уносят их крыла, в дни холода...»¹² И вот тут-
то и проявляется глубоко укоренившийся в каждом из
нас романтик: когда мы видим, как Паоло и Франчес-
ка, словно две сцепившиеся крыльями черные птицы,
ломано кружат в смятенном, сумрачном воздухе, их
пылкая одержимость сообщается нам, и мы стремимся
вслед их роковому полету, и порывы, адского вихря
хлещут нас по лицу. Так охваченные воинственным
пылом мальчишки, заслышав звуки полкового оркест-
ра, готовы тут же примкнуть к чеканящим шаг
рядам.

Романтизм выпустил на волю обитавшие в нас
чувства. Благодаря тому, что чувства наконец получи-
ли свои права, в литературе начиная с 1800 года про-
явились два замечательных качества, раньше полно-
стью отсутствовавшие,—цвет и тепло. За несколькими
поистине гениальными исключениями, вся поэзия
и проза, созданная до романтизма, сегодня кажется
мертвой, безжизненной плотью, не согретой пьянящим
биением крови. Возьмите любой отрывок греческого
или римского автора—и на вас повеет мраморно-бро-
нзовой стылостью. Гете и Шатобриан дали искусству
слова способность чувствовать: героические подвижн-
ки, они вскрыли себе вены, и живительный поток их
крови через поэтическое русло устремился к разветв-
ленному устью новой эпохи*. Все мы, ныне пишу-
щие,— более или менее правоверные внуки этих двух
полубогов. Даже творчество Барохи, который терпеть
не может Шатобриана, лишь продолжение мечта-

* Незадолго до смерти, подводя итог своей жизни, Гете сказал: «Если бы
мне пришлось определить, чем я был для немцев, и особенно для молодых
немецких поэтов, я вполне мог бы назвать себя освободителем, поскольку на
моем примере они убедились, что подобно тому, как человек живет из себя
вовне, художник должен творить из себя вовне, ибо, что бы он ни делал, он
способен выразить лишь самого себя».

MUS1CALIA

тельных прогулок французского виконта по окрест-
ным лесам Комбура¹³. И разве герой его последнего
романа, «Извращенная чувственность», не тот же
Рене, только страдающий артритом, без родового
герба,— Рене, на которого дамы уже не обращают
внимания?

Но первый этап узаконения чувств—эпоха роман-
тическая sensu strictu¹⁴—имел и свои изъяны. Как
уже было сказано, провозгласив права, романтизм
забыл о связанных с ними обязанностях, без кото-
рых любое право несправедливо и бесплодно. В искус-
стве каждый имеет право выражать то, что чувствует.
Но лишь тогда, когда эти чувства к чему-то обя-
зывают.

Свобода—будь то в искусстве или в политике—
оправдана только как переход от несовершенного по-
рядка к порядку более совершенному. Политический
либерализм освобождает людей от ancien regime ¹⁵, то
есть несправедливого порядка, для чего признает за
каждым некие минимальные прирожденные права. За-
держиваться на этой переходной стадии, которая име-
ет смысл единственно как отрицание несправедливого
прошлого, все равно что располагаться на жительство,
не дойдя до конца пути. Отсюда тот странно незавер-
шенный отпечаток, проявляющийся в облике всех со-
временных демократических институтов. Необходимо
идти дальше, к созданию nouveau regime¹⁶—нового
порядка, новой социальной структуры, новой иерар-
хии. Недостаточно признания минимальных, уравни-
тельных прав, под покровом которых все кошки серы;
нужны права максимальные, различительные, нужна
табель о рангах. Кризисы, которые потрясают сегодня
мир, необходимы для того, чтобы в обществе сложи-
лась новая аристократия.

Подобным же образом коренное устремление ро-
мантизма заключается в вере в то, что чувства состав-
ляют более глубокий пласт человеческой души, чем
воля и разум—единственные силы, которые призна-
вало прошлое,—и, подобно им, способны создать по-
рядок, систему связей, иерархию; в конечном счете—
культуру. В этом смысле все мы—и я первый—сегод-
ня романтики. Когда Данте противопоставлял
raggion¹⁷ чувству, он имел в виду интеллект. Но дело

ХОСЕ ОРТЕГА-И-ГACCET

в том, что существует чувственный разум, то, что
Паскаль называл raison du coeur¹⁸, который в силу
своей сердечности отнюдь не менее разумен, чем ин-
теллект. Появление его на свет и-развитие — одна из
величайших проблем нашей эпохи, которую предвидел
еще Конт, настаивавший на organisation des
sentiments¹⁹.

За первой, раскрепощающей стадией романтиз-
ма следует вторая, которая уже давно заявила о се-
бе в искусстве и девиз которой—иерархия и отбор.
Поэтому нам не совеем безразлично, что нравится
и что не нравится в современной музыке. Необхо-
димо воспрепятствовать анархий вкусов, которая па-
губно отразилась на уровне восприятия европейской
публики.

Искусство необратимо развивается, последователь-
но очищаясь, иными словами, изживая в себе то, что
не является беспримесно художественным.

У Педро умерла невеста, и он, как то и полагается,
охвачен глубокой скорбью. Эта скорбь есть некое пер-
вообразное чувство, рождающееся в самом процессе
жизненных отношений, а потому—не художественное,
не эстетическое. Если Педро покажется, что выражать
свою скорбь так, как это делают все простые смерт-
ные, недостаточно и он сочинит о ней сонатину, то он
лишь даст художественное выражение чему-то неэсте-
тическому.

Сердобольный Пабло и художник Хуан становятся
свидетелями несчастья, постигшего Педро. Следуя
свое натуре, Пабло проникается печалью друга, сочув-
ствует ему, сердце его сжимается от боли, он допод-
линно переживает горе ближнего. Хуан, будучи худож-
ником, противится такому воздействию и, установив
между собой и чувством скорби некую духовную ди-
станцию, становится зрителем, и только зрителем, но
при этом зрителем-художником. Боль, которую исто-
чает сердце убитого горем влюбленного, возбуждает
в нем вторичные чувства—уже не чувства участника
сцены, а эстетические эмоции стороннего наблюдате-
ля. И если затем он придаст этим своим эмоциям
ясный строй и лад, то мы получим произведение,

MUSICALIA

в котором художественными будут не только средства
выражения, но также и сама тема.

Вряд ли бы мне удалось с большей ясностью и от-
четливостью сформулировать разницу между роман-
тической и новой музыкой: между Шуманом и Мен-
дельсоном, с одной стороны, и Дебюсси и Стравинс-
ким—с другой. Скорбящий жених Педро—это
Мендельсон; Хуан, возможно, Дебюсси; что касается
сердобольного Пабло, то его лицо то и дело мелькает
среди публики, восхищенной мелизмами²⁰ скорбного
Педро.

Все прочие расхождения между старой и новой
музыкой, особенно в том, что касается техники, лишь
производные от этого коренного различия: речь идет
о двух стилях, выражающих два весьма далеко друг от
друга залегающих пласта чувств. Для одного искус-
ство—прекрасная оболочка, скрывающая нечто ба-
нальное Для второго искусство есть жесткое, катего-
рическое условие для достижения цельности и красоты.
Таким образом, они автоматически занимают разные
уровни в эстетической иерархии. Свободы выбора
здесь нет. Предпочитать Мендельсона Дебюсси—эсте-
тическая диверсия, которой чревато всякое восхвале-
ние низшего в ущерб высшему. Достопочтенная публи-
ка, рукоплещущая «Свадебному маршу» и освистыва-
ющая выдающееся творение современности —
«Иберию»²¹,— совершает террористический акт в от-
ношении искусства.

Ту же разницу эстетических уровней между роман-
тиками и новыми композиторами мы обнаружим, если
от рассмотрения стиля перейдем к вопросу о том, как
воспринимают ценители ту и другую музыку.

Ибо произведение искусства, как и пейзаж, раскры-
вается во всей своей красоте, лишь когда на него
смотрят с определенной точки. Более того, думаю, что
в целях спасения музыки и живописи от грозящего им
краха следует безотлагательно разработать учение об
их восприятий, систему приемов наслаждения искус-
ством—искусство об искусстве.

Но, оставив в стороне столь сложную задачу, я хо-
тел бы только отметить, что, наслаждаясь музыкой,