Загробное кокетство

Симфония ярко-белого

С изгибом белых шей влекущих,

В сказаньях северных ночей,

У Рейна старого поющих

Видали женщин-лебедей.

Они роняли на аллее

Свои одежды, и была их кожа мягче и белее,

Чем лебединые крыла.

Из этих женщин между нами

Порой является одна,

Бела, как там, над ледниками,

В холодном воздухе луна;

Зовя смутившиеся взоры,

Что свежестью опьянены,

К соблазнам северной Авроры

И к исступленьям белизны!

Трепещет грудь, цветок метелей,

И смело с шелка белизной

И с белизной своих камелий

Вступает в дерзновенный бой.

Но в белой битве пораженье

И ткани терпят, и цветы,

Они, не думая о мщеньи,

От жгучей ревности желты.

Как белы плечи, лучезарный

Паросский мрамор, полный нег,

На них, как бы во мгле полярной,

Спускается незримый снег.

Какой слюды кусок, какие

Из воска свечи дал Господь,

Что за цветы береговые

Превращены в живую плоть?

Собрались ль в небесах лучистых

Росу, что молока белей;

Иль пестик лилий серебристых,

Иль пену белую морей;

Иль мрамор белый и усталый,

Где обитают божества;

Иль серебро, или опалы,

В которых свет дрожит едва;

Иль кость слоновую, чтоб руки,

Крылаты, словно мотыльки,

На клавиши, рождая звуки,

Роняли поцелуй тоски;

Иль снегового горностая,

Что бережет от злой судьбы,

Пушистым мехом одевая

Девичьи плечи и гербы;

Иль странные на окнах дома

Цветы; иль холод белых льдин,

Что замерли у водоема,

Как слезы скованных ундин;

Боярышник, что гнется в поле

Под белым инеем цветов;

Иль алебастр, что меланхолий

Напоминает слабый зов;

Голубки нежной и покорной

Над кровлями летящий пух;

Иль сталактит, в пещере черной

Повисший словно белый дух?

Она пришла ли с Серафимой

С полей гренландских, полных тьмой?

Мадонна бездны ледовитой,

Иль сфинкс, изваянный зимой,

Сфинкс, погребенный под лавиной,

Хранитель пестрых ледников,

В груди сокрывший лебединой

Святую тайну белых снов?

Он тих во льдах покоем статуй,

О, кто снесёт ему весну!

Кто может сделать розоватой

Безжалостную белизну!

Загробное кокетство

Когда умру я, пусть положат,

Пока не заколочен гроб,

Слегка румян на бледность кожи,

Белил на шею и на лоб.

Хочу, чтоб и в сырой постели,

Как в день, когда он был со мной,

Приветно щеки розовели,

Дразнила мушка под губой.

Страшны мне савана объятья,

Пожалуйста, пусть облачат

Меня в муслиновое платье,

Тринадцати воланов ряд.

Я в нем была в тот день блаженный,

Когда он подарил мне взор

С улыбкой светлой, и священной

Наряд я прятала с тех пор.

Не надо желтых иммортелей,

Ни тканей траурных, ни свеч,

Лишь на подушку от постели,

Всю в кружевах, хочу я лечь.

В глухих ночах она видала

Два упоенные лица,

И в темноте гондол считала

Лобзанья наши без конца.

И в руки, сложенные кротко,

Такие бледные, без сил,

Опаловые дайте четки,

Что папа в Риме освятил.

И там, где нет надежд, ликуя,

Я буду их перебирать,

По ним, как AVE, поцелуи,

Бывало, он любил считать.