КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава вторая. ВСТУПЛЕНИЕ В МИР
Глубоко в долине сквозь голубую дымку виднелся монастырь;порыв свежего утреннего ветерка донес до меня священныепеснопения братьев. Невольно я начал вторить им. Жаркое,пышущее пламенем солнце поднималось над городскими строениями изолотом искр загоралось на деревьях, а капли росы переливаясьалмазами, падали с радостным шорохом на мириады пестрыхбукашек, с жужжаньем и стрекотаньем поднимавшихся на воздух.Проснувшиеся птицы порхали в лесу, перелетая с ветки на ветку,и как же они пели и ликовали в своих веселых любовных играх! Толпа деревенских парней и празднично разодетых девушекподнималась в гору. Они проходили мимо меня, восклицая: "СлаваИисусу Христу!" "Во веки веков!" --отвечал я, и мне чудилось,будто новая жизнь, свободная и радостная, с вереницей радужныхкартин, распахнулась передо мной!.. Никогда еще я не чувствовалсебя так хорошо, я самому себе казался совсем другим, и, своспрянувшими силами, окрыленный, вдохновленный, я стремительноспускался с поросшей лесом горы. Мне повстречался крестьянин, ия спросил его, как пройти к месту, которое в моем путевникебыло указано для первого ночлега; он обстоятельно растолковалмне, где надо свернуть с большой дороги на крутую тропу,пересекающую горы. Я прошел в одиночестве уже довольно значительноерасстояние, когда впервые за время пути вспомнилась мне мояНезнакомка и мой фантастический план, как ее отыскать. Нокакая-то неведомая, чуждая сила стерла в моей памяти ее образ,и я с трудом мог узнать ее искаженные, померкшие черты; и чемнастойчивее стремился я восстановить их перед своим духовнымвзором, тем более расплывались они во мгле. Зато перед глазамиотчетливо вставали картины моего разнузданного поведения послетой, овеянной тайною, встречи. Мне самому было теперь непонятнодолготерпение, с каким наш приор все это перенес, да еще вместозаслуженной мною кары послал меня в мир. Вскоре я пришел кмысли, что моя Незнакомка была всего лишь видением, следствиемчрезмерного душевного напряжения; но вместо того, чтобыприписать, как я сделал бы прежде, это соблазнительное исулящее гибель наваждение упорному преследованию дьявола, ясчел его обманом моих чересчур возбужденных чувств; Незнакомкабыла одета точь-в-точь как святая Розалия, и мне представилось,что немалую роль тут сыграла икона святой, хотя со скамьи висповедальне я видел ее со значительного расстояния и притомсбоку. Меня восхищала мудрость приора, нашедшего верную стезюдля моего исправления; ибо в стенах монастыря, всегдаокруженный одними и теми же предметами, вечно копаясь в своейдуше и ее растравляя, я мог бы дойти до помешательства подвпечатлением видения, которому в своем одиночестве я придавалбы все более жгучие и соблазнительные краски. Постепеннопроникаясь мыслью, что то была лишь игра воображения, я елеудерживался от насмешки над самим собой и даже с несвойственноймне игривостью потешался над безумной идеей, будто в менявлюбилась святая; при этом я тотчас же вспоминал, что ведь исам-то успел побывать в роли святого Антония... Уже несколько дней скитался я среди чудовищныхнагромождений скал, между которыми вилась узкая тропа, аглубоко внизу бушевали окаймленные лесом потоки, -- всепустынней, все тягостней становился путь. Был полдень, солнцежгло мою непокрытую голову, жажда томила меня, но мне невстретилось даже родника, и я никак не мог добраться додеревни, которая должна была лежать на моем пути. В изнеможенииприсел я на обломок скалы и, не устояв перед соблазном, немногоотхлебнул из фляги, хотя и собирался по возможности беречьдиковинный напиток. Новые силы жарко хлынули мне в кровь, и,освеженный, обновленный, я зашагал к моей, уже явно недалекойцели. Но все гуще и гуще становился пихтовый лес; вот что-тозашуршало в темной чаще, и вдруг заржала лошадь, как видно тампривязанная. Я сделал еще несколько шагов и оцепенел, внезапноочутившись на краю зиявшей подо мной ужасной пропасти, на днекоторой между крутыми и острыми скалами мчался вниз с яростнымшипением и ревом лесной поток, громовой грохот которого яслышал еще издали. А на самом краю обрыва, на выступе нависшей над безднойскалы, сидел молодой человек в офицерской форме; возле неголежали шляпа с высоким султаном, шпага и бумажник. Казалось, онспал, свесившись над пропастью и сползая все ниже и ниже. Его падение было неотвратимо. Я отважился подвинутьсявперед и, пытаясь удержать, схватил его за руку и громковоскликнул: -- Ради Бога, проснитесь... Ради Бога! Но едва я до него дотронулся, как он очнулся от глубокогосна и, потеряв равновесие, рухнул в мгновение ока в бездну;тело его покатилось со скалы на скалу; послышался трескразмозженных костей, раздирающий вопль донесся из неизмеримойглубины; потом почудились глухие стоны, но наконец замерли иони. В смертельном испуге я застыл, затем схватил шляпу, шпагу,бумажник и уже двинулся было прочь от злополучного места, какнавстречу мне из лесу вышел одетый егерем парень и, пристальновглядевшись в меня, начал так безудержно хохотать, чтоледенящий ужас обуял меня. -- Ну, ваше сиятельство граф,--проговорил он наконец, --маскарад и впрямь получился отменный, и если бы ее милостьбаронесса ничего о нем наперед не знала, то, по правде говоря,ей не признать бы своего любезного. Но куда вы девали свойкостюм, ваше сиятельство? -- Я швырнул его в пропасть,-- как-то пусто и глухопрозвучало в ответ, ибо не я произнес эти слова, они сами собойсорвались с моих уст. Я стоял в раздумье и упорно глядел в бездну, словноожидая, что над ней вот-вот грозно встанет окровавленный трупграфа... Мне казалось, что я его убийца, я все еще судорожносжимал в руке его шпагу, шляпу и бумажник. А егерь между тем продолжал: -- Ну, ваша милость, пора, я спущусь по тропинке в городоки буду там скрываться в доме, что слева у самой заставы, а вы,конечно, отправитесь в замок, где вас уже поджидают; шпагу ишляпу я заберу с собой. Я подал ему и то и другое. -- Прощайте, ваше сиятельство! Желаю вам доброй удачи взамке! --воскликнул егерь и тотчас же скрылся в чаще,насвистывая и напевая. Я услыхал, как он отвязал лошадь и повелее за собой. Когда столбняк у меня прошел и я обдумал все происшедшее,то вынужден был сознаться, что поддался прихоти случая, однимрывком швырнувшего меня в какое-то загадочное сплетениеобстоятельств. Как видно, разительное сходство в фигуре и вчертах моего лица со злосчастным графом ввело егеря взаблуждение, а граф, должно быть, как раз собирался переодетьсякапуцином ради амурных похождений в близлежащем замке. Но егонастигла смерть, а дивная судьба в тот же миг подставила меняна его место. Мною овладело неудержимое желание подхватить рольграфа, навязанную мне судьбой, и оно подавило в моей душе всесомнения, заглушило внутренний голос, обвинявший меня вубийстве и в дерзком преступлении. Я открыл оставшийся у менябумажник, в нем оказались письма и вексель на значительнуюсумму. Мне хотелось пробежать глазами бумаги, ознакомиться списьмами, чтобы разузнать побольше об обстоятельствах жизниграфа, но этому помешали мое душевное смятение и вихрьпротиворечивых мыслей, бурно проносившихся у меня в голове. Сделав несколько шагов, я вновь остановился и присел наобломок скалы, чтобы как следует успокоиться,--ведь я понимал,до чего опасно вступать совершенно не подготовленным в чуждуюмне среду; но тут по всему лесу разнеслись веселые звуки рогов,и все ближе и ближе наплывали радостные, ликующие голоса.Сердце мое забилось сильнее, дух перехватило, ах, наконец-тораспахнется передо мной новый мир, новая жизнь! Я свернул на узенькую тропинку, извивавшуюся по крутомусклону, и, выйдя из кустов, увидел в глубине долины прекрасныйвеличественный замок... Так вот оно, место загадочной затеиграфа, навстречу которой так отважно шел теперь я! Вскоре яочутился в парке, окружавшем замок, по его сумрачной боковойаллее гуляли двое мужчин, один из них был в одеянии послушника.Приблизившись ко мне, они прошли мимо, за разговором не заметивменя. Послушник был юноша, на его красивом мертвенно-бледномлице лежала печать точившей его скорби; второй, просто, ноприлично одетый, казался уже человеком пожилым. Они уселисьспиной ко мне на каменную скамью, и до меня явственнодоносилось каждое произносимое ими слово. -- Гермоген, -- сказал пожилой, -- вся семья в отчаянии отвашего упорного молчания; мрачная тоска с каждым днем забираетнад вами все большую власть; подорваны ваши юношеские силы, выблекнете, а ваше решение постричься в монахи идет наперекорвсем надеждам, всем желаниям вашего отца!.. Но он охотноотрекся бы и от своих надежд, если бы истинное внутреннеепризвание, неодолимая с юных лет склонность к одиночествупривели вас к такому решению, о, тогда он не стал быпрепятствовать тому, что предопределено судьбой. Но внезапнаяперемена во всем вашем существе слишком ясно говорит о том, чтокакое-то из ряда вон выходящее событие, о котором вы упорномолчите, безмерно вас потрясло и его разрушительное действиевсе еще продолжается... А ведь совсем недавно вы были такимвеселым, беспечным, жизнерадостным юношей!.. Так чем же вызваноподобное отчуждение от всего рода людского,-- неужели выусомнились в самой возможности найти в другом человекеподдержку вашей больной, помраченной душе? Вы молчите?..Смотрите застывшим взглядом перед собой?.. Вздыхаете?..Гермоген! Прежде вы так искренне любили отца, а ныне вам уженевозможно открыть ему свое сердце,--пусть так, но зачем вытерзаете его уже одним видом своего одеяния, разве оно ненапоминает ему о вашем решении, для него столь прискорбном?Заклинаю вас, Гермоген, сбросьте это нелепое одеяние! Поверьте,есть сокровенная сила в подобного рода внешних вещах; и яполагаю, вы не посетуете на меня и даже вполне меня поймете,если я сейчас, пусть и некстати, напомню вам об актерах,которые, одеваясь в тот или иной костюм, чувствуют, будто имиовладевает некий чужой дух, и легче становится им изобразитьтот или иной характер. Позвольте же мне, сообразно натуре моей,высказаться об этом предмете более шутливо, чем, пожалуй,пристало о нем говорить... Не правда ли, если б это длинноеодеяние, стесняя ваши движения, не принуждало вас к угрюмойторжественности, вы стали бы двигаться быстро и весело и дажебегали бы и прыгали, как бывало? А отблеск эполет, что преждесверкали у вас на плечах, возможно, зажег бы жарким юношескимогнем ваши побледневшие щеки, и звенящие шпоры призывноймузыкой зазвучали бы для вашего боевого коня, и он заржал бы,завидев вас, и заплясал от радости, склоняя шею перед любимымсвоим господином. Воспряньте духом, барон!.. Не одевайтесь вэти темные одежды... они вам вовсе не к лицу!.. Я велю сейчасФридриху достать ваш мундир... ну как? Старик встал и хотел было уйти, но юноша бросился в егообъятия. -- Ах, как вы меня мучаете, милый Райнхольд! -- воскликнулон угасшим голосом, -- как несказанно мучаете меня!.. Ах, чемупорнее стараетесь вы задеть во мне те струны души, которыепрежде звучали в ней столь согласно, тем горестнее ощущаю я,как железная десница Рока схватила меня и так сдавила, что душамоя, точно разбитая лютня, издает лишь неверные звуки! -- Это вам так кажется, милый барон, -- перебилстарик,--вы говорите о постигшей вас чудовищной судьбе иумалчиваете о том, что же с вами произошло; но долг молодогочеловека, который подобно вам одарен незаурядной внутреннейсилой и юной отвагой, восстать против железной десницы Рока.Более того, он должен как бы в озарении присущей человекубожественной природы возвыситься над своей судьбой; постояннопробуждать и поддерживать в себе пламень более высокого бытия,дабы воспарить над скорбями нашей ничтожной жизни! И я не знаю,барон, какая судьба могла бы сокрушить столь могучую, питаемуюизнутри волю. Гермоген отступил на один шаг и, пристально глядя настарика сверкающим, будто загоревшимся от еле сдерживаемогогнева взглядом, в котором было что-то страшное, воскликнулглухим, подавленным голосом: -- Так знайте же, что я сам -- погибельная судьба моя, чтоменя придавило бремя тягчайшего преступления, чудовищной вины,которую я обязан искупить в горе и отчаянии... Будьте жемилосердны и упросите отца, пусть он отпустит меня в монастырь! -- Барон, -- перебил его старик, -- вы сейчас в такомсостоянии, какое свойственно только вконец расстроенной душе, ипотому вы не должны покидать нас, ни в коем случае не должны.На днях возвращается баронесса с Аврелией, оставайтесь, вамнадо непременно повидаться с ними. Юноша расхохотался с какой-то ужасающей язвительностью ивоскликнул голосом, потрясшим мне душу: -- Мне?.. Остаться здесь?.. Да, это правда, старик, ядействительно должен остаться, ведь тут меня ждет кара кудастрашней, чем за глухими стенами монастыря. С этими словами Гермоген сорвался с места и исчез вкустарнике, а старик продолжал стоять, подперев склоненнуюголову рукой и, как видно, всецело предаваясь своему горю. -- Слава Иисусу Христу! -- произнес я, появляясь передним. Он вздрогнул, потом с изумлением поглядел на меня, нобыстро опомнился, словно мое появление было не совсем для негонеожиданным. -- Ах,--произнес он,--наверное, вы и есть тотдостопочтенный отец, о скором прибытии которого недавносообщила баронесса в утешение подавленной горем семье?.. Я ответил утвердительно, и Райнхольд вскоре повеселел, они вообще-то казался жизнерадостным человеком. Пройдя попрекрасному парку, мы очутились в маленькой беседке возлесамого замка, -- из нее открывался восхитительный вид на горы.Райнхольд подозвал слугу, как раз показавшегося у входа взамок, и вскоре нам был сервирован отличный завтрак. Чокаясь сРайнхольдом, я заметил, что он все внимательнее всматривается вменя, словно с великим трудом пытается воскресить в памятинечто в ней угасшее. Наконец у него вырвалось: -- Боже мой, ваше преподобие! Если только меня необманывает зрение, вы патер Медард из монастыря капуцинов в...р! Но как же это так?.. И все же!.. Да, точно, это вы...конечно, вы... Что вы на это скажете?.. Как пораженный громом среди ясного неба, я весьсодрогнулся при этих словах Райнхольда. Мне уже чудилось, чтоменя разоблачили, поймали с поличным, обвинили в убийстве, ноотчаяние прибавило мне сил, -- дело шло о жизни и смерти! -- Да, я действительно патер Медард из монастыря капуциновв ...р и держу путь в Рим по поручению нашей обители и с ееполномочиями. Я произнес это столь хладнокровно и спокойно, как толькомог, призвав на помощь самое искусное притворство. -- Итак, это, быть может, чистая случайность, -- сказалРайнхольд, -- и вы попали к нам, сбившись с пути. А все же, какэто получилось, что госпожа баронесса познакомилась с вами инаправила вас сюда? Я ответил, не задумываясь, наобум, повторяя лишь то, чтонашептывал мне чей-то чужой голос: -- Дорогой я повстречался с духовником баронессы, и онпопросил меня исполнить его поручение в этом доме. -- Да, это верно, -- подхватил Райнхольд, -- так намписала и госпожа баронесса; слава Господу, который путеводилвами ради блага этого дома и внушил вам, благочестивому идостойному мужу, мысль прервать свой путь, дабы совершить здесьдоброе дело. Несколько лет тому назад я по какому-то случаю былв ...р и слышал вашу изливавшую бальзам речь, которую выдержали с кафедры словно по наитию свыше. По благочестиювашему, по дивному искусству с рвением и жаром уловлятьзакоснелые в грехах души, по вашему великолепному,вдохновенному дару слова я сужу, что вам дано будет совершитьздесь то, чего не смогли сделать все мы, вместе взятые. Я рад,что мы с вами встретились до вашей беседы с бароном, и хочувоспользоваться этим, чтобы рассказать вам о тех отношениях,какие сложились в семье, и сделаю это с той откровенностью,преподобный отец, какую обязан проявить к вам, человекусвятому, посланному сюда по явной милости небес и нашегоутешения ради. Да и вам самому, дабы действовать надлежащимобразом, необходимо узнать, пусть в самых общих чертах, дажето, о чем бы я охотно умолчал... Впрочем, все это можноизложить в немногих словах. Мы с бароном -- друзья детства, и души наши настроилисьстоль согласно, что мы поистине стали братьями, и не было тойстены между нами, какую обычно воздвигает между людьминеравенство их происхождения. Мы были неразлучны; и когда обазакончили университетский курс, он после смерти отца вступил вовладение поместьями в этих горах, а я стал здесь управляющим...Я продолжал оставаться его лучшим другом и братом и потомупосвящен в самые сокровенные обстоятельства жизни его семьи. Отец барона пожелал, чтобы он женитьбой закрепил фамильнуюсвязь с неким семейством, и молодой барон с тем большейрадостью исполнил волю отца, что обрел в своей нареченнойпреисполненное ума, красоты и грации существо, к коему онпочувствовал неудержимое влечение. Желания родителей редко таксовпадают с велением судьбы, а она, кажется, во всех отношенияхпредопределила детей друг другу. Плодом этого счастливого бракабыли Гермоген и Аврелия. Зиму мы почти всегда проводили внаходящейся неподалеку столице, а когда, вскоре после появленияна свет Аврелии, баронесса занемогла, то мы не возвращались вгоры и все лето,-- ведь больная непрестанно нуждалась в помощиискусных врачей. Она скончалась незадолго до наступления весны,когда кажущееся улучшение ее здоровья уже внушало баронурадостные надежды. Мы поспешили возвратиться в поместье, итолько время могло смягчить овладевшую бароном глубокуюмучительную скорбь. Гермоген вырос и стал прекрасным юношей. Аврелия все болееи более напоминала красотою мать, и тщательное воспитание детейстало для нас повседневным занятием и радостью. Гермогенобнаружил решительную склонность к военной службе, и поэтомубарону пришлось послать его в столицу, с тем чтобы он начал тамкарьеру под наблюдением губернатора, старого друга барона. Только три года тому назад барон снова, как в прежниевремена, всю зиму провел с Аврелией и со мной в столице, чтобыхоть некоторое время быть поближе к сыну, а также по настояниюсвоих тамошних друзей, неотступно просивших его приехать.Всеобщее внимание возбуждало тогда появление племянницыгубернатора, жившей до этого при дворе. Оставшись круглойсиротой, она поселилась у дяди, ее опекуна; ей отвели флигельпри дворце, и жила она там своим домом, принимая у себяизбранное общество. Я не стану описывать внешность Евфимии, дав этом и нужды нет, ведь скоро, преподобный отец, вы увидите еесами, но только скажу: что бы она ни делала, что бы ниговорила, все у нее было проникнуто чарующей прелестью,придававшей неотразимое обаяние ее исключительной красоте.Всюду с ее появлением начиналась новая, исполненная блескажизнь, всюду ее окружало пылкое, восторженное поклонение; дажечеловека незначительного и вялого она умела так расшевелить,что он будто в порыве вдохновения стремительно поднимался надсвоим убожеством и парил в блаженстве высокого, дотоленеведомого ему бытия. В поклонниках у нее, разумеется, не былонедостатка, и они ежедневно взывали с жаром к своему кумиру;между тем нельзя было с уверенностью сказать, кому она отдаетпредпочтение, напротив, она ухитрялась, не обижая никого,дразнить и распалять их шаловливой и пикантной иронией, умелауловить их всех в свои сети, и они, веселясь и ликуя,двигались, словно зачарованные, в ее магическом кругу. Цирцеяэта произвела на барона неизгладимое впечатление. При первом жеего появлении она оказала барону внимание, проявив к немукакую-то детскую почтительность. В разговорах с ним онаблистала образованием, умом, глубоким чувством, какие редковстречаются у женщин. С бесподобной деликатностью пыталась онаснискать и действительно обрела дружбу Аврелии, к которойпроявила такое участие, что не пренебрегала даже заботами омелочах ее туалета, и вообще матерински пеклась о ней. Онаумела незаметно поддержать в блестящем обществе этузастенчивую, неопытную девушку, так что становились очевиднымиприродный ум и чистое сердце Аврелии, отчего к девушке вскорестали относиться с величайшим уважением. Барон при всякомудобном случае расточал Евфимии похвалы, и здесь-то, пожалуй,впервые в жизни, мы с ним резко разошлись во мнениях. Обычно я был в обществе скорее сторонним наблюдателем,внимательным и спокойным, чем непосредственным участникоможивленных бесед и разговоров. Потому-то я пристально инастойчиво наблюдал за Евфимией как существом в высшей степенилюбопытным, а она по своему обыкновению никого не обходитьвремя от времени обращалась ко мне с приветливым словечком.Признаюсь, она была самой прекрасной, самой блистательнойженщиной этого круга, и во всех ее речах светились сердце и ум;и все же что-то непостижимое отталкивало меня от нее, и я немог подавить в себе какое-то явно враждебное чувство, внезапноовладевавшее мною, едва она устремляла на меня свой взгляд илиже вступала со мной в разговор. Порой глаза ее загоралиськаким-то особенным пламенем, и, когда она полагала, что за нейникто не наблюдает, взор ее так и метал молнии; словно этовопреки ее воле пробивался с трудом скрываемый блеск пагубноговнутреннего огня. А на ее мягко очерченных устах скользилапорою ядовитая усмешка, от которой меня пробирала дрожь, ибоэто представлялось мне бесспорным признаком ее злобноговысокомерия. Так она, бывало, нет-нет и взглянет на Гермогена,который мало, а то и вовсе не уделял ей внимания, и у менякрепла уверенность, что за прекрасной маской у нее скрывалосьнечто такое, чего никто и не подозревал. Но неумереннымпохвалам барона я мог противопоставить, разумеется, лишь моифизиогномические наблюдения, с которыми он никак не соглашался,считая мою неприязнь к Евфимии любопытнейшим проявлениемприродной антипатии. Он доверительно сообщил мне, что Евфимия,по-видимому, войдет в его семью, так как он намерен приложитьвсе усилия к тому, чтобы женить на ней Гермогена. А тот как развошел в комнату, где мы с бароном весьма серьезно обсуждалипредполагаемое событие, причем я отыскивал всевозможныеоснования, чтобы оправдать свое мнение о ней; и тут барон,привыкший действовать всегда быстро и открыто, рассказал сынубезо всяких околичностей о своем желании, о видах на Евфимию. Гермоген спокойно выслушал все, что барон весьмавосторженно сказал ему о женитьбе и в похвалу Евфимии, а когдапанегирик был исчерпан, он ответил, что она ничуть его непривлекает, что он никогда не сможет ее полюбить и потомугорячо просит отца отказаться от своего намерения сочетать ихбраком. Барон был немало смущен тем, что взлелеянный им планразвеялся, как только он о нем заговорил, но не решилсянастаивать, не зная, как отнесется к этому сама Евфимия. Сосвойственным ему веселым добродушием он уже спустя несколькоминут подтрунивал над этим незадачливым сватовством, говоря,что Гермоген, подобно мне, вероятно, испытывает к нейбезотчетную неприязнь, хотя и нелегко понять, каким образом втакой прекрасной, обаятельной женщине может присутствоватьстоль отталкивающее начало. Его собственное отношение кЕвфимии, естественно, осталось прежним; он так привязался кней, что уже дня не мог прожить, не видя ее. И однажды, ввеселом и благодушном настроении, он шутя сказал ей, что средивсех, кто ее окружает, лишь один человек не влюблен в нее, этоГермоген, резко отказавшийся от союза с нею, которого он, отец,так сердечно желал. Евфимия возразила, что следовало бы предварительноспросить ее, как отнеслась бы она к этому союзу, и прибавила,что дорожит возможностью стать близкой барону, но только не припосредстве Гермогена, который для нее слишком серьезен ивдобавок известен своими причудами. После этого разговора, окотором барон тотчас поведал мне, Евфимия удвоила свое вниманиек нему и Аврелии и даже легкими намеками наводила самого баронана мысль, что брак с ним отвечает идеалу, который она составиласебе о счастливом супружестве. А все возражения, какие можнобыло сделать, сославшись, например, на разницу в летах,настойчиво опровергала; она шла к цели шаг за шагом, неторопясь, так осторожно и ловко, что барон воображал, будто всемысли, все желания, которые внушала ему она, возникали в немсамостоятельно. Он был еще крепким и бодрым, полным жизничеловеком и вскоре почувствовал, что им всецело завладелапламенная юношеская страсть. Я не мог сдержать его неукротимогопорыва: было слишком поздно. И вскоре Евфимия, к удивлению всейстолицы, стала супругой барона. А у меня все более креплочувство, что какое-то опасное, устрашающее существо, грозившеедо этой поры лишь издалека, вошло в мою жизнь и отныне надобыть начеку, оберегая и моего друга, и самого себя. Гермоген с холодным равнодушием отнесся к женитьбе отца.Аврелия, милое дитя, вся во власти вещей тревоги, залиласьслезами. Вскоре после свадьбы Евфимию потянуло в горы; и,признаюсь, она держала себя у нас столь обходительно и ровно,что я взирал на нее с невольным уважением. Так прошло два годаспокойной, ничем не возмущаемой жизни. Обе зимы мы провели встолице, но и тут баронесса относилась к супругу с такимбезграничным почтением, была столь внимательна к его самымнезначительным желаниям, что заставила умолкнуть ядовитуюзависть, и никто из молодых людей, мечтавших о победе надбаронессой, не позволял себе ни малейшей вольности. Минувшейзимой, кажется, лишь я один начал испытывать вновь остроенедоверие к Бвфимии под влиянием ожившей у меня в душе прежнейбезотчетной неприязни к ней. До замужества Евфимии одним из ее самых горячихпоклонников и единственным, кого она, поддаваясь минутнойприхоти, невольно отличала, был граф Викторин, молодой красивыймайор лейб-гвардии, временами появлявшийся в столице.Поговаривали даже об отношениях между ними более близких, чемможно было судить со стороны, но неопределенный слух этотзаглох так же скоро, как и возник. Прошлой зимой граф Викторинбыл как раз в столице, и, естественно, он появлялся в избранномкругу Евфимии; но, сдавалось, он вовсе не добивался ее вниманияи даже избегал ее. Однако я нередко замечал, когда ониполагали, что за ними никто не наблюдает, как скрещивались ихраспаленные взгляды, в которых, словно пожирающий огонь,бушевало пламенное сладострастие и сквозила знойная тоска.Однажды вечером в губернаторском дворце собралось блестящееобщество; я стоял у оконной ниши, наполовину скрытой тяжелойбогатой драпировкой, а в нескольких шагах от меня стоял графВикторин. Смотрю, мимо него проходит Евфимия, одетаяпривлекательнее, чем когда-либо, в полном блеске своей красоты;он схватил ее за руку, но так, что никто не мог этого заметить,а она задрожала и бросила на него неописуемый взгляд, полныйжара любви и томительной жажды наслаждения. Шепотом обменялисьони несколькими словами, которых я не мог разобрать. ТутЕвфимия, заметив меня, поспешно отвернулась, но до меняявственно донеслись ее слова: "3а нами наблюдают!" Я оцепенел от изумления, ужаса и боли!.. Ах, как мнеописать, преподобный отец, мое тогдашнее состояние!.. Подумайтео моей любви, верной дружбе, о преданности моей барону...Недобрые предчувствия мои сбылись! Эти краткие словадоказывали, что у баронессы с графом существует тайная связь. Ивсе же мне пришлось молчать, но я решил неустанно стеречьбаронессу глазами Аргуса и, когда у меня будут веские улики еепреступления, сделать все, чтобы расторгнуть позорные узы,какими она опутала моего несчастного друга. Но кому под силусражения с дьявольским коварством? Напрасны, совсем напрасныоказались все мои старания, а поделиться с бароном тем, что мнеудалось увидеть и услышать, было бы попросту смешно, ибо она,коварная, нашла бы достаточно отговорок и ей нетрудно было бывыставить меня пустым и пошлым духовидцем... Прошлой весной, когда мы тут водворились, на горах ещележал снег, но это не мешало мне бродить по окрестностям; всоседней деревне я набрел однажды на парня, в походке и осанкекоторого было что-то некрестьянское, и, когда он оглянулся, япризнал в нем графа Викторина; но он мгновенно скрылся задомами, и мне не удалось его разыскать... Что же другое моглотолкнуть его на переодевание, как не уговор с баронессой!.. Даи сейчас мне доподлинно известно, что он снова здесь, мимо наспроскакал его егерь; но я, право, не понимаю, почему граф непосещал ее в городе!.. Месяца три тому назад тяжело заболевшийгубернатор пожелал повидаться с Евфимией, и она тотчас жесобралась к нему в сопровождении Аврелии, а барон как разприхворнул, и ему не пришлось поехать с ними. Но тут горе да беда снова обрушились на наш дом. Евфимиявскоре написала барону, что Гермоген впал в черную меланхолию,перемежающуюся приступами яростного бешенства, и что онблуждает в полном одиночестве, осыпая проклятиями себя, своюсудьбу, и тщетны все усилия друзей и врачей. Вам легко себепредставить, ваше преподобие, какое впечатление произвела набарона эта весть. Вид обезумевшего сына слишком глубоко мог быего потрясти, и посему я отправился в город один. Правда,сильнодействующие средства, которые пришлось к тому времениприменить для излечения Гермогена, освободили его от припадковдикого исступления, но на смену пришла тихая меланхолия, иона-то казалась врачам неисцелимой. Его глубоко тронул мойприезд, и он сказал мне, что злосчастная судьба принуждает егоотказаться навсегда от военной службы, ибо только в монашествеон может спасти душу от вечного проклятия. На нем уже было тоодеяние, в котором вы его сейчас видели, ваше преподобие;невзирая на сопротивление, мне удалось привезти его домой. Онспокоен, но крепко держится задуманного, и бесплоднымиоказались все наши попытки выведать у него, чем вызвано еготеперешнее состояние, а ведь раскрытие этой тайны могло быподсказать средство исцелить Гермогена. На днях баронесса написала, что по совету своего духовногоотца она пришлет сюда монаха; общение с ним и его назидательныеречи, будем надеяться, лучше всего помогут Гермогену, ибопомешательство его приняло явно религиозную окраску. И для менябольшая радость, что выбор пал на вас, глубокочтимый отец, ибопоистине счастливый случай привел вас в столицу. Вы сможетевернуть подавленной горем семье утраченный ею покой, еслибудете ревностно стремиться к двоякой цели -- да благословитваши старания Господь! Прежде всего выпытайте у Гермогена егоужасную тайну, ибо ему станет несравненно легче, когда он,пусть даже на святой исповеди, откроет ее; и да возвратитсвятая церковь этого юношу к прежней, исполненной всяческихрадостей мирской жизни... Но постарайтесь сблизиться и сбаронессой. Вам о ней все известно... Согласитесь, наблюдениямои такого рода, что их нельзя считать обоснованными уликами,но едва ли тут ошибка или несправедливое подозрение. Вы станетена мою сторону, когда увидите баронессу или покороче узнаетеее. По натуре своей она религиозна, а вы наделены стольнеобычайным даром слова, что, быть может, вам удастся глубокопроникнуть в ее сердце, и уже из одного страха лишиться вечногоблаженства баронесса не будет больше изменять моему другу. Ивот что я добавлю, ваше преподобие: порою мне сдается, будтобарона, помимо тревоги за сына, снедает еще некое горе ипохоже, он борется с какой-то неотвязно преследующей егомыслью. Мне пришло на ум, что недобрый случай мог ему доставитькуда более убедительные, чем у меня, доказательства преступнойсвязи баронессы с этим проклятым графом... Так я, глубокочтимыйотец, препоручаю и своего столь любезного душе моей другабарона вашему духовному попечению. На этом Райнхольд закончил свой рассказ, во время которогоя испытывал всевозможные терзания, ибо в душе у меня боролисьсамые странные и противоречивые чувства. Мое собственное "я",игралище жестоких и прихотливых случайностей, распавшись на двачуждых друг другу образа, безудержно неслось по морю событий,коего бушующие волны грозили меня поглотить... Я никак не могобрести себя вновь!.. Очевидно, Викторин не по моему желанию, апо воле случая, подтолкнувшего меня под руку, сброшен впропасть! Я заступаю на его место, но для Райнхольда я все жепатер Медард, проповедник монастыря в ...р, и, следовательно, ядля него в самом деле тот, кто я в действительности!.. Но мненавязаны отношения Викторина с баронессой, в силу чего ястановлюсь Викторином, и, значит, я Викторин. Я тот, кем якажусь, а кажусь я вовсе не тем, кто я на деле, и вот я длясамого себя загадка со своим раздвоившимся "я"! Несмотря на бушевавшую у меня в душе бурю, я притворносохранял подобающее духовному лицу спокойствие и предстал внадлежащем виде перед бароном. Это был пожилой человек, но впоблекших чертах его лица еще проступали признаки недавнегорасцвета и незаурядной силы. Не годы -- скорбь убелила егосединами и провела глубокие борозды на его широком открытомчеле. И все же в его разговоре и манере держаться сквозиловеселое добродушие, которое должно было несомненно привлекать кнему людей. Когда Райнхольд представил меня как лицо, о скоромприбытии которого извещала баронесса, он пристально посмотрелна меня; его взгляд становился все приветливее по мере того,как Райнхольд рассказывал, что несколько лет тому назад онслыхал мои проповеди в монастыре капуцинов и убедился, какой уменя редкостный дар красноречия. Барон с искренним чувствомподал мне руку и обратился к Райнхольду со следующими словами: -- Не знаю, любезный Райнхольд, почему черты лица егопреподобия с первого взгляда поразили меня; они вызвали в моейдуше воспоминания, которые я тщетно стараюсь живо и ясновоскресить. Казалось, у него вот-вот вырвется: "Да ведь это же графВикторин!" Ибо непостижимым образом я и сам теперь поверил,будто я действительно Викторин, и я почувствовал, как горячозаструилась у меня по жилам кровь и как ярко запылали моищеки... Я полагался лишь на Райнхольда, знавшего меня какпатера Медарда, хотя сейчас мне это казалось неправдой; и такаяу меня в душе была путаница, что я не видел выхода. Барон пожелал, чтобы я немедленно познакомился сГермогеном, но его нигде не могли разыскать; говорили, что онбродит в горах, и о нем не беспокоились, ибо он и раньшепропадал там целыми днями. Весь день я провел в обществеРайнхольда и барона, мало-помалу собрался с духом и под вечерпочувствовал в себе достаточно мужества и сил, чтобы дерзкопротивостоять самым необычайным поворотам событий, которые менятут, казалось, поджидали. Ночью, оставшись в одиночестве, язаглянул в бумажник и окончательно убедился в том, что на днепропасти действительно лежал граф Викторин; впрочем, письма кнему оказались совершенно незначительными по содержанию и ниодно из них ни единым словом не выдало его интимной жизни. Ярешил, ни о чем более не беспокоясь, приноравливаться к тому,что мне будет уготовано волею случая, когда баронессавозвратится и увидит меня. А она совершенно неожиданно уже наследующее утро прибыла вместе с Аврелией. Я видел, как обевышли из экипажа и в сопровождении барона и Райнхольданаправились ко входу в замок. В тревоге я ходил взад и впередпо комнате, одолеваемый неясными предчувствиями, нопродолжалось это недолго, меня позвали вниз. Баронессаподнялась мне навстречу -- это была прекрасная, величаваяженщина в расцвете красоты. Увидев меня, она как-то странносмутилась, голос ее задрожал, она с трудом подбирала слова.Явное замешательство баронессы придало мне мужества, я смеловзглянул ей в глаза и дал ей, как подобает монаху,благословение... она побледнела и принуждена была снова сесть.Райнхольд, веселый и довольный, улыбаясь, смотрел на меня. Новот двери распахнулись, вошел барон с Аврелией. Едва я взглянул на Аврелию, как душу мою пронзил яркийлуч, который воскресил и мои самые сокровенные чувства, итомление, исполненное блаженства, и восторги исступленной любви-- словом, все, что звучало во мне далеким и смутнымпредчувствием; казалось, жизнь моя только теперь занимается,сияя и переливаясь красками, как ранняя заря, а прошлое,оцепеневшее, ледяное, осталось позади в кромешной тьмепустыни... Да, это была она, мое чудное видение в исповедальне!Печальный, детски чистый взгляд темно-синих глаз, мягкоочерченные губы, чело, кротко склоненное будто в молитвенномумилении, высокая и стройная фигура--да нет же, это была вовсене Аврелия, а сама святая Розалия!.. Лазоревая шаль ложиласьприхотливыми складками на темно-красное платьеАврелии--совершенное подобие одеяния святой на иконе иНезнакомки в моем видении!.. Что значила пышная красотабаронессы перед неземной прелестью Аврелии! Я видел только ееодну, все вокруг померкло для меня. Присутствующие заметили моесмятение. -- Что с вами, высокочтимый отец? -- спросил меня барон.-- Вы как-то странно взволнованы! Слова его отрезвили меня, и вдруг я почувствовал в себесилу сверхчеловеческую, мужество небывалое, решимость выдержатьлюбую борьбу, лишь бы она была наградой. -- Приношу вам свои поздравления, барон! -- воскликнул я,будто внезапно осененный свыше,-- приношу свои поздравления.Тут среди нас, в этом зале витает святая, и вскоре небесаразверзнутся во всей своей благостной лучезарности и самасвятая Розалия в светлом сонме ангелов явится, расточая милостьи утешение всем ее преклоненным почитателям, с упованием иверою взывающим к ней... Слышу, слышу славословия светоносныхсил, стремящихся к святой и призывающих ее спуститься долу случезарных облаков. Вижу ее с приподнятым в сиянии небеснойславы челом, взирающую на сонм святых!.. Sancta Rosalia, orapro nobis! / Святая Розалия, молись за нас! (Лат.)/ Устремив к небу глаза и молитвенно сложив руки, яопустился на колени, и все вокруг последовали моему примеру.Меня ни о чем не расспрашивали, приписав неожиданный порывмоего воодушевления наитию свыше, так что барон решил дажезаказать в городском соборе мессу в приделе святой Розалии.Таким-то образом я отлично выпутался из затруднительногоположения, и у меня окрепла готовность ради обладания Аврелиейотважиться на все, не отступая даже перед угрозой смерти!..Баронесса была как-то странно смущена, она не сводила с меняглаз, но, когда я устремлял на нее хладнокровный взгляд,отводила взор и тревожно озиралась по сторонам. Семья перешла вдругие покои, а я, торопливо спустившись в парк, бродил поаллеям, придумывая и тут же отбрасывая тысячи всевозможныхрешений, мыслей, планов касательно моей будущей жизни в замке.Поздно вечером пришел Райнхольд и сказал, что баронесса,потрясенная моим религиозным порывом, просит меня заглянуть кней. Когда я переступил порог комнаты баронессы, она подошла комне, схватила меня за руку, пристально посмотрела в глаза ивоскликнула: -- Да неужели... неужели и в самом деле... ты капуцинМедард?.. Но ведь голос, весь облик, глаза, волосы--твои!Отвечай же, или я умру от страха и сомнений!.. -- Викторин! -- еле слышно прошептал я. Она обняла меня в диком порыве не знающего удержусладострастия... Огонь забушевал во мне, кровь закипела, инеизъяснимое блаженство, восторженное безумие затуманило моесознание; но и соединяясь с нею в грехе, я всем своим существомтянулся к Аврелии, и в этот миг, преступая священные обеты,лишь ей одной жертвовал своим вечным спасением. Да, одна лишь Аврелия царила в моей душе, все мои помыслыпринадлежали только ей, но я внутренне трепетал при мысли, чтоувижу ее вновь, когда семья соберется за ужином. И мнилось,правдивый взор ее уличит меня в смертном грехе, разоблачит иуничтожит, низринет в пучину вечной погибели и неизбывногостыда. После всего происшедшего я не мог встретиться и сбаронессой и, когда меня пригласили к столу, предпочел остатьсяв отведенной мне комнате, сказав, что делаю это ради усердныхмолитв. Но уже спустя несколько дней я справился с робостью исмущением. Баронесса была безгранично любезна, и, чем теснейсближались мы с нею, предаваясь преступным наслаждениям, темвнимательнее становилась она к барону. Она призналась мне, чтовначале только моя тонзура и естественная борода да ещесвоеобразная монашеская поступь, которой я, впрочем,придерживался теперь уже не столь строго, нагнали на неесмертельный страх. А уж при моем внезапном вдохновенномобращении к святой Розалии она совсем было уверилась в том, чтонедобрая игра случая расстроила столь хитро задуманный план иподсунула на место Викторина какого-то проклятого монаха. Онавосторгалась предусмотрительностью, с какою я завел тонзуру,отрастил бороду и так усвоил походку и осанку монаха, что онасама не раз пристально глядела мне в глаза, чтобы рассеять своинедоумения. Иногда егерь графа Викторина приходил переодетыйкрестьянином в самый отдаленный конец парка, и я по возможностине пропускал случая поговорить с ним и напомнить ему, чтобы ондержался наготове и помог мне бежать, если по недобройслучайности мне вдруг станет грозить опасность. Барон иРайнхольд как будто были чрезвычайно довольны мною, и обанастаивали на том, чтобы я со всем присущим мне красноречиемпоскорее воздействовал на глубоко ушедшего в себя Гермогена. Номне все не удавалось заговорить с ним, он явно избегалоставаться со мною с глазу на глаз; когда же Гермоген заставалменя в обществе Райнхольда или барона, то он так странно гляделна меня, что мне стоило большого труда не выдать своегосмущения. Казалось, он глубоко проник в мою душу и постиг моисокровеннейшие мысли. Стоило ему увидеть меня, как на егобледном лице появлялось выражение неодолимой неприязни, струдом подавляемой злобы и нелегко обуздываемого гнева. Прогуливаясь однажды в парке, я вдруг встретился сГермогеном; я подумал, что это подходящий случай наконецобъясниться с ним по поводу наших тягостных взаимоотношении;видя, что он пытается ускользнуть, я схватил его за руку и сприсущим мне даром слова столь задушевно и проникновенноубеждал его, что он, казалось, начал внимательно прислушиватьсяк моим речам и не в силах был подавить в себе умиление. Мы сним уселись на каменную скамейку в глубине аллеи, которая велак замку. Воодушевление мое все разгоралось, и я заговорил отом, какой это великий грех, когда человек, снедаемый глубокойскорбью, пренебрегает утешением и спасительной помощью церкви,духовно выпрямляющей всех согбенных скорбями, обремененныхпечалями, когда он отвергает те жизненные цели, которыепоставила перед ним всевышняя сила. Ведь даже преступник невправе усомниться в милосердии небес, ибо такое сомнение лишитего вечного блаженства, коего он мог бы еще достигнутьпокаянием и молитвой. Наконец я сказал ему, чтобы он здесь же,немедля, исповедался и, как перед Богом, открыл мне свою душу,заранее обещая ему отпущение любого греха. Но тут он вскочил,брови у него насупились, глаза сверкнули, его мертвенно-бледноелицо вспыхнуло ярким румянцем, и он воскликнул каким-тостранным, пронзительно-резким голосом: -- Да разве ты сам чист от греха, что дерзаешь, какчистейший из чистых, как сам Господь Бог, над которым тынадругался, заглядывать мне в душу, дерзаешь отпускать мнегрехи, когда ты сам тщетно будешь молить об отпущении твоихгрехов и о небесном блаженстве, которые не суждены тебе вовек?Жалкий лицемер, знай, скоро пробьет для тебя час возмездия и,терзаемый нестерпимыми муками, ты будешь извиваться во прахе,как растоптанный ядовитый червь, и с воплями будешь молить опомощи и об избавлении, но безумие и отчаяние --вот грядущийтвой удел! Он стремительно удалился, а я был раздавлен, уничтожен,моему самообладанию, мужеству моему пришел конец. Но вот иззамка вышла в шляпе и шали одетая на прогулку Евфимия. Якинулся ей навстречу за утешением, за помощью; мой растерянныйвид встревожил ее, она спросила, что со мной, и я слово в словопередал ей всю сцену моего объяснения с помешанным Гермогеном,и признался, что опасаюсь, уж не открыл ли он по злосчастнойслучайности нашу тайну. Но все это отнюдь не смутило Евфимию,она усмехнулась, и так странно, что меня пронизала дрожь. -- Пойдем подальше в парк, -- сказала она, -- здесь мыслишком на виду, и может показаться странным, что почтенныйпатер Медард так взволнованно разговаривает со мной. Мы ушли в отдаленный лесок, и там Евфимия в неудержимомпорыве обняла меня; ее жаркие, пламенные поцелуи обжигали мнегубы. -- Не беспокойся. Викторин, не беспокойся об этом, нетерзайся сомнениями и страхом, я даже рада твоему столкновениюс Гермогеном, ведь нам с тобой можно теперь поговорить омногом, о чем я так долго умалчивала. Согласись, я умею добиваться незаурядной духовной властинад всем, что меня окружает, и я полагаю, женщине это даетсянесравненно легче, нежели вам, мужчинам. Правда, немалоезначение имеет и то, что помимо неизъяснимой, неодолимойпрелести внешнего облика, дарованного ей природой, в женщинеживет некое высшее начало, благодаря которому это очарованиевнешности в сочетании с духовной силой дает ей власть достигатьлюбой цели. Она обладает чудесной способностью отрешаться отсебя самой и рассматривать свое собственное "я" как бы состороны, и отрешение это, покорствуя высшей воле, становитсясредством для достижения самой высокой цели, какую человекставит себе в своей жизненной борьбе. Что может быть вышетакого состояния, когда силою своей жизни ты господствуешь наджизнью и все ее проявления, все богатство ее наслаждений можешьпо своей властной прихоти подчинить себе могуществом своих чар? Ты, Викторин, с самого начала был в числе тех избранных,кто был способен меня постигнуть и, подобно мне, подняться надсамим собой, вот почему я сочла тебя достойным стать моимвенценосным супругом и возвела тебя на престол моего высшегоцарства. Тайна придала особую прелесть этому союзу, а нашамнимая разлука лишь открыла простор причудам нашей фантазии,насмеявшейся над низменными отношениями повседневнойдействительности. Разве наша теперешняя совместная жизнь --стоит лишь взглянуть на нее с высшей точки зрения -- недерзновенный шаг, не глумление над жалкой ограниченностьюбудничной среды? Хотя в твоем облике сквозит что-то чуждое,необъяснимое до конца одним только одеянием, у меня такоечувство, словно дух подчинился господствующему над ним,правящему им началу и с волшебной силой воздействует наокружающее, преобразуя и изменяя даже твой физический облик,так что он вполне соответствует предначертанному. Ты знаешь, как искренне я презираю с высоты присущего мневзгляда на вещи всякие пошлые условности, как я играю ими посвоему усмотрению. Барон -- надоевшая мне до отвращения заводная игрушка,отброшенная прочь, оттого что у нее износился механизм. Райнхольд слишком ограничен, чтобы на него стоило обращатьвнимание. Аврелия--наивное дитя, и нам приходится считатьсялишь с одним Гермогеном. Я признавалась уже тебе, что Гермоген с первого взглядапроизвел на меня необычное впечатление. Я сочла его способнымподняться в высшую сферу жизни, которую я перед ним открывала,и впервые ошиблась. В нем было нечто враждебное мне, какое-то живое и стойкоепротиворечие, и даже мои чары, невольно покорявшие других,только отталкивали его. Он был холоден ко мне, угрюмо замкнут,и эта его удивительная, противоборствовавшая мне сила вызвалаво мне страстное желание вступить с ним в схватку, в которойему неотвратимо предстояло пасть. Я твердо решилась на эту борьбу после того, как баронсказал мне, что Гермоген решительно отклонил его предложениежениться на мне. И тут, будто искра небесного огня, озарила меня мысльвыйти замуж за самого барона и этим разом устранить со своегопути множество мелких условностей, нередко досаждавших мне вмоей повседневной жизни; мы с тобой. Викторин, часто говорилиоб этом замужестве, и я опровергла твои сомнения делом, ибо внесколько дней сумела превратить старика в потерявшего головунежного поклонника, который, поступив, как я того хотела,принял это за исполнение своих самых заветных желаний, окоторых он и заикнуться не смел. Была у меня где-то в глубинесознания и еще одна цель -- отомстить Гермогену, и сделать этотеперь было легче и проще. Но я откладывала миг нанесенияудара, чтобы поразить точно и насмерть. Если бы мне не были так хорошо известны твои душевныесвойства и если б не моя уверенность, что ты в силах поднятьсяна высоту моих взглядов, я, быть может, усомнилась бы, следуетли рассказывать тебе о том, что затем произошло. Я приняларешение проникнуть в его душу и с этой целью явилась в столицумрачная, замкнутая, как резкая противоположность Гермогену,который беспечно и весело вращался в живом кругу военных дел.Болезнь дяди не позволяла мне появляться в свете, я избегаладаже близких знакомых и друзей. Гермоген навестил меня, быть может только выполняя своюсыновнюю обязанность; он нашел меня в мрачном раздумье,пораженный внезапной переменой во мне, настойчиво началвыведывать причину; я залилась слезами и призналась ему, чтослабое здоровье барона, как он это ни скрывает, вызвало у меняопасения, что вскоре я могу его потерять, а мысль эта для меняужасна, невыносима. Он был потрясен; когда же я с глубокимчувством стала описывать свое супружеское счастье с бароном иживо и нежно входила во все мелочи нашей жизни в поместье,когда я представила во всем блеске и личность и характер баронаи все очевиднее становилось, что я безгранично уважаю его итолько им и дышу, -- я заметила, что удивление, изумление еговсе возрастают. Он явно боролся со своим предубеждением, но та сила,которая вторглась в сокровенную глубину его души как моесобственное "я", одерживала победу над враждебным мне началом,до той поры мне противоборствовавшим; уже на другой вечер онвновь появился у меня, и я окончательно уверилась в том, чтоскорое торжество мое неотвратимо. Он застал меня в одиночестве, еще мрачнее, в еще большейтревоге, чем накануне; я заговорила с ним о бароне, обохватившем меня невыразимом стремлении поскорее увидеться сним. А вскоре Гермогена было не узнать: он неотрывно смотрелмне в глаза, и опасный их огонь воспламенял его душу. Его рукачасто и судорожно вздрагивала, когда в ней покоилась моя рука,и глубокие вздохи вырывались у него из груди. Я безошибочнорассчитала, когда его бессознательное обожание достигнеткрайней точки. В вечер его неотвратимого падения я непренебрегла даже самыми избитыми приемами обольщения, зная, чтоони никогда не подведут. Свершилось!.. Последствия оказались невообразимо ужасными, зато ониусилили мой триумф, блистательно подтвердив мое могущество. Сокрушительный натиск на враждебное мне в Гермогененачало, прорывавшееся раньше в неясном предчувствии, надломилего душу, и он лишился рассудка,--ты это знаешь, но толькоистинная причина его безумия была тебе до сей поры неизвестна. У помешанных есть одна особенность: они кажутся болеечуткими к проявлениям человеческого духа, а душа у нихвозбуждается легко, хотя и бессознательно, при столкновении счужим духовным началом, оттого они нередко прозревают самоесокровенное в нас и высказывают его в такой поразительносозвучной форме, что порой мы с ужасом внемлем словно быгрозному голосу нашего второго "я". И возможно, что благодаряособенностям положения, в каком оказались мы трое -- ты,Гермоген и я,--он непостижимым образом видит тебя насквозь ипотому так враждебно к тебе относится; но все же опасности длянас нет ни малейшей. Пойми, если он даже открыто выступитпротив тебя и скажет: "Не доверяйте тому, кто переоделсясвященником", то разве не сочтут это сумасбродной выдумкой, темболее что Райнхольд так любезно принял тебя за патера Медарда? Однако теперь ты уже не сможешь повлиять на Гермогена вжелательном для меня направлении. А все же месть моясвершилась, и отныне он для меня -- надоевшая игрушка; онлишний здесь, тем более, что, по-видимому, в знак покаяния онвозложил на себя епитимью -- решил казниться, глядя на меня, иоттого он так преследует меня упорным взглядом своих ужебезжизненных глаз. Надо удалить его прочь, и я подумала, что тыукрепишь его в намерении постричься и в то же время будешьнастойчиво убеждать барона и Райнхольда, его друга и советника,в том, что Гермогену для восстановления душевного здоровьядействительно необходим монастырь, и они, постепенно свыкаясь сэтой мыслью, одобрят его намерение. Да, Гермоген мне в высшей степени противен, и вид егочасто расстраивает меня -- надо удалить его прочь! Единственное существо, с кем он совсем иной, это Аврелия,кроткое, младенчески чистое дитя, и только через нее ты сможешьвоздействовать на Гермогена, вот почему я и позабочусь о твоемсближении с нею. Улучи благоприятный момент, открой Райнхольдуили барону, что Гермоген исповедался тебе в тяжком грехе, окотором ты, разумеется, по долгу священника обязан молчать.Подробнее об этом после! Ну, Викторин, теперь ты знаешь все, так действуй же и будьпо-прежнему моим. Господствуй вместе со мной над пошлым миркоммарионеток, что вертятся вокруг нас. И да расточает нам жизньсвои обольстительные наслаждения, не накладывая на нас своихоков. Тут мы увидели вдали барона и пошли ему навстречу, сделаввид, что ведем душеспасительную беседу. Все, что сказала Евфимия о своих жизненных устремлениях,было, пожалуй, толчком, который пробудил во мне сознание моейнезаурядной силы, одушевлявшей меня как проявление высшегоначала. Я почувствовал в себе нечто сверхчеловеческое иподнялся вдруг до столь высокого взгляда на вещи, что всепредстало мне в иных соотношениях и в ином свете. Горькуюусмешку вызвала у меня похвальба Евфимии силой духа и властьюсвоей над жизнью. Ведь как раз в тот миг, когда эта несчастная,предаваясь своей беспутной и легкомысленной игре, воображала,что управляет самыми опасными нитями жизни, она была брошена наволю случая или злого рока, водившего моей рукой. Ведь толькомоя мощь, возгоревшаяся от неких таинственных сил, моглаподдерживать в ней иллюзию, что я союзник ее и друг, меж темкак я, на горе ей случайно наделенный внешним обликом еевозлюбленного, подобно Врагу рода человеческого, властнозаключил ее в железные объятия, из которых ей было уже невырваться. Евфимия в своем суетном себялюбивом ослеплении сталатеперь в моих глазах существом презренным, а связь с неюказалась мне тем отвратительней, что в сердце моем царила однаАврелия и лишь ради нее вступил я на стезю греха, если можносчитать грехом то, что для меня было теперь вершиной земныхнаслаждений. Я решил как можно полнее использовать присущую мневнутреннюю мощь и ее волшебным жезлом очертить магический круг,в котором все придет в движение мне в угоду. Барон и Райнхольд старались наперебой сделать мою жизнь взамке как можно приятнее; ни тени подозрения не возникало у нихотносительно моей связи с Евфимией, напротив, барон частоговорил в порыве откровенности, что только благодаря мнеЕвфимия душой возвратилась к нему, и это именно казалось мнеподтверждением догадки Райнхольда о какой-то случайности,открывшей барону глаза на преступную любовь Евфимии. Гермогеная видел редко, он избегал меня с явным страхом и беспокойством,которые барон и Райнхольд объясняли тем, что он робел передмоим святым, исполненным благочестия существом и моей духовнойсилой, прозревавшей все творившееся в его расстроенной душе.Аврелия тоже как будто намеренно избегала моего взгляда, онаускользала от меня, и когда я заговаривал с нею, то и она,подобно Гермогену, испытывала смятение и страх. Я был почтиуверен, что безумный Гермоген рассказал Аврелии, какие ужасныепомыслы меня обуревают, но мне все же казалось возможнымзагладить это дурное впечатление. Барон, как видно по наущению Евфимии, пожелавшей сблизитьменя со своей падчерицей, чтобы та повлияла на брата, попросилменя давать Аврелии наставления в таинствах веры. Так самаЕвфимия предоставляла мне средство осуществить туобольстительную мечту, какая рисовалась моему воспаленномувоображению, вызывая несметное множество сладострастных картин.Разве мое видение в исповедальне не было обетованием некойвысшей силы даровать мне ту, обладание которой только и моглоутешить разразившуюся у меня в душе бурю, швырявшую меня сволны на волну. Стоило мне увидеть Аврелию, ощутить близость ее,прикоснуться к платью, как я весь загорался. Горячий потоккрови ударял мне в голову, туда, где совершалась таинственнаяработа мысли, и я пояснял ей исполненные чудес тайны религиижгучими иносказаниями, истинное значение которых сводилось ксладострастному неистовству пламенной, алчущей любви. Жар моихречей должен был как электрический разряд пронизывать всесущество Аврелии, и всякое сопротивление с ее стороныпредставлялось мне тщетным. Зароненные в ее душу образы незаметно должны были пуститькорни и дать дивные всходы, затем, все блистательнее ипламеннее раскрывая свой сокровенный смысл, наполнить еепредчувствием неведомых наслаждений, а тогда уж Аврелия,истерзанная тревогами и муками необъяснимого томления, самабросится в мои объятия. Я тщательно готовился к мнимым урокам сАврелией и умело усиливал выразительность речи; кроткое дитяслушало меня с набожным видом, с благочестиво сложеннымируками, опустив свои очи долу, но ни единым движением или хотябы легким вздохам не выказывая, глубоко ли западали ей в душумои слова. Сколько я ни бился, незаметно было, чтобы я подвигалсявперед; вместо того чтобы зажечь в сердце Аврелии губительныйпожар и сделать ее жертвой обольщения, я только сильнееразжигал в своей душе мучительный, пожирающий огонь страсти. Я бесновался, терзаемый неутоленной похотью, вынашивалпланы совращения Аврелии и, выказывая Евфимии притворныевосторги и упоение, чувствовал, как у меня в душе, усиливая вней весь этот страшный разлад, вскипает жгучая ненависть кбаронессе, придававшая моему обращению с нею нечто дикое,разящее ужасом, что приводило ее в трепет. Даже отдаленно не догадываясь о тайне, запечатленной уменя в душе, она невольно все больше и больше покоряласьвласти, какую я приобретал над нею. Часто приходило мне на ум насильно, с помощью какой-нибудьискусной уловки овладеть Аврелией и положить конец моимстраданиям; но стоило мне встретиться с ней лицом к лицу, как уменя возникало такое чувство, будто подле нее стоит, охраняя изащищая ее, ангел, готовый противодействовать темной силе.Холод пронизывал меня, и мое коварное намерение остывало.Наконец я набрел на мысль молиться с нею, ибо в молитве жарчельется пламенный поток благоговения и пробуждаются таинственныедушевные порывы, которые, вздымаясь на гребнях бушующих волн ипростирая во все стороны щупальца, уловляют то неведомое, чемусуждено успокоить мятежное, несказанное томление. Тогда земное,смело выступив под личиной небесного, может застигнуть душуврасплох, соблазнить ее обещанием величайших восторгов,утолением уже здесь, на земле, ее неизреченных стремлений;слепая страсть ринется по ложному пути, а тяготение к святому,неземному замрет в дотоле неизведанном, неописуемом экстазеземного вожделения. Даже в том, что Аврелии приходилось вслух повторятьсоставленные мною молитвы, я видел пользу для моихпредательских замыслов. Так оно и вышло. Однажды она стояла на коленях рядом со мною, устремив кнебу взор, и повторяла слова произносимой мною молитвы; щеки унее заалелись от волнения и сильнее поднималась и опускаласьгрудь. Тогда я, словно забывшись в жару молитвы, схватил ее заруки и прижал их к своей груди. Я был так близок к ней, что наменя пахнуло ее теплом, и кудри ее рассыпались по моим плечам;вне себя от безумной страсти я обнял ее в порыве исступления, ипоцелуи мои уже запылали у нее на устах и на груди, как вдругона с душераздирающим воплем вырвалась из моих объятий; я не всилах был ее удержать -- мне казалось, будто молния пронзиламеня! Она скрылась в соседнем покое, но тут же дверираспахнулись, на пороге показался Гермоген и замер, вперив вменя леденящий, пронизывающий, исполненный дикого безумия взор.Овладев собой, я смело подошел к нему и воскликнул властным,повелительным тоном: -- Что тебе здесь надо? Прочь отсюда, безумный! Но Гермоген, протянув ко мне правую руку, глухо и грознопромолвил: -- Я сразился бы с тобой, но при мне нет шпаги; а ты --воплощенное убийство: капли крови сочатся из твоих глаз исгустки ее застыли у тебя в бороде! Он исчез, хлопнув дверью, а я остался один, скрежещазубами от гнева на себя самого за то, что поддался мгновенномупорыву и мне грозят разоблачение и гибель. Но никто не являлся,и мало-помалу я вновь обрел мужество, а завладевший мною духвскоре надоумил меня, как избежать дурных последствий недоброгоначинания. При первой возможности я бросился к Евфимии и с дерзкойсамонадеянностью рассказал ей обо всем, что у меня произошло сАврелией. Евфимия отнеслась к событию не так легко, как мнехотелось бы, и было очевидно, что, несмотря на пресловутуютвердость духа и способность смотреть на все с какой-то высшейточки зрения, она не была свободна от мелкой ревности; к томуже она опасалась, что Аврелия нажалуется, ореол моей святостирассеется и чего доброго раскроется тайна нашей связи; понепонятной мне причине я поостерегся рассказать ей о внезапномвторжении Гермогена и его ужасных, потрясших меня словах. Евфимия устремила на меня странный взгляд и в глубокомраздумье молчала несколько минут. -- Неужели, Викторин, ты не догадываешься, -- проговорилаона наконец, -- какая блестящая мысль, вполне достойная моегоума, меня осенила?.. Вижу, не догадываешься, но расправь живей крылья и следуйза мной в отважном полете. Я не виню тебя за влечение кАврелии, хотя мне, право, удивительно, что ты, кому следовалобы вольно и царственно парить над всеми явлениями жизни, неможешь постоять на коленях возле смазливой девчонки, неподдавшись соблазну обнять ее и поцеловать. Насколько я знаюАврелию, она по своей стыдливости будет молчать о происшедшеми, самое большее, подыщет благовидный предлог, чтобы избавитьсяот твоих не в меру страстных уроков. Вот почему я ничуть небоюсь неприятных последствий твоего легкомыслия или, вернее,твоей необузданной страсти. Я не испытываю ненависти к ней, этой Аврелии, но меняраздражает ее скромность и молчаливая напускная набожность, закоторой скрывается нестерпимая гордыня. Она всегда была со мнойробкой и замкнутой, и я так и не смогла завоевать ее доверия,хотя постоянно шла ей навстречу, становилась подругой ее игр.Это упорное нежелание сблизиться со мной, это высокомерноестремление избегать меня вызывают во мне крайне враждебныечувства к ней. И вот какая блестящая мысль меня осенила: этот цветоккичится своими свежими непорочными красками -- сорвать его, ипусть он поблекнет! Осуществить эту мысль должен ты, и у нас достаточновозможностей легко и наверняка достигнуть цели. Вина же пусть падет на Гермогена, и это довершит егогибель!.. Евфимия еще долго развивала свой замысел и с каждым словомстановилась мне все ненавистнее, ибо я видел в ней лишь подлую,преступную женщину; и хотя я жаждал падения Аврелии, не надеясьиначе избавиться от нестерпимых мук безумной любви, истерзавшеймое сердце, мне претила помощь Евфимии. К немалому ееудивлению, я отклонил ее план, а в душе твердо решил, чтодобьюсь всего сам, без содействия, которое навязывала мнеЕвфимия. Как и предполагала баронесса, Аврелия, ссылаясь нанездоровье, не выходила из своей комнаты и таким образом наближайшие дни освободилась от уроков. Гермоген, вопреки своемуобыкновению, проводил теперь много времени в обществеРайнхольда и своего отца; он казался менее замкнутым, носделался еще необузданнее и яростнее. Временами он громко иисступленно разговаривал сам с собой, и я заметил, что принаших случайных встречах он смотрел на меня со сдержаннойзлобой; обращение со мной барона и Райнхольда в последние днистранным образом изменилось. Внешне они выказывали мне неменьше внимания и уважения, но, по-видимому, их томило какое-тосмутное предчувствие, и они никак не могли найти тот задушевныйтон, который еще недавно сообщал непринужденность нашимбеседам. Их разговор со мной стал таким вымученным, такимхолодным, что я терялся в догадках и мне стоило немалого трудасохранять спокойствие. Красноречивые взгляды Евфимии, которые я всегда правильноистолковывал, подсказывали мне, что случилось нечто весьма еевзволновавшее, но весь день нам не удавалось поговорить с глазуна глаз. Глухой ночью, когда все в замке давно уже спали, у меня вкомнате медленно отворилась потайная дверь, которую я до техпор не замечал, и вошла Евфимия, но такая расстроенная, какой яеще никогда ее не видел. -- Викторин, --сказала она, -- нам грозит предательство;Гермоген, безумный Гермоген под влиянием какого-то странногопредчувствия проник в нашу тайну. Намеками, звучавшими какжуткие, грозные речения той неведомой силы, что властвует наднами, он вызвал у барона подозрение, которое тот открыто невысказывает, но оно все же мучительно преследует меня... Гермоген, как видно, не подозревает, кто ты такой, недогадывается, что под этим священным одеянием скрывается графВикторин; но он утверждает, что ты вместилище измены,коварства, погибели, грозящих нашему дому; по его словам, монахявился к нам подобно сатане и, вдохновляемый дьявольской силой,замышляет адовы козни. Нет, это нестерпимо, я измучилась под ярмом, какое наделна меня впавший в детство и терзаемый болезненной ревностьюстарик, подстерегающий каждый мой шаг. Пора отбросить его, какнадоевшую игрушку, а ты, Викторин, тем охотнее будешь мнепомогать, что избегнешь опасности разоблачения и не дашьнизвести гениально задуманную нами интригу до уровня пошлойкомедии с переодеваниями или безвкусной истории супружескойизмены! Пора убрать ненавистного старика -- так посоветуемсяже, как это осуществить, но сперва выслушай мое мнение. Ты знаешь, барон каждое утро, пока Райнхольд занимаетсяделами, уходит в горы полюбоваться видом... Выберись из домупораньше и постарайся встретиться с ним у выхода из парка.Неподалеку отсюда громоздятся дикие, грозные скалы. Поднявшисьна них, путник видит перед собой мрачную бездонную пропасть инависший над нею выступ скалы, прозванный Чертова Скамья. По народному поверью, из бездны поднимаются ядовитыеиспарения; смельчака, вздумавшего подсмотреть ее тайны изаглянуть вниз, они одурманивают, и, сорвавшись, оннизвергается в пропасть на верную смерть. Барон смеется над этой сказкой, уже не раз он стоял накрутизне, наслаждаясь открывающимся с нее видом. И нетруднобудет навести его на мысль показать тебе это опасное место;когда же он будет стоять, жадно всматриваясь в окрестности,подтолкни его своим железным кулаком, и мы навсегда избавимсяот этого немощного глупца. -- Нет, ни за что на свете! -- горячо воскликнул я. -- Язнаю эту страшную пропасть, знаю Чертову Скамью! Ни за какиеблага в мире не соглашусь я на такое злодеяние -- прочь отменя! Евфимия вскочила, глаза у нее вспыхнули бешеным огнем,лицо исказилось от запылавшей в ней ярости. -- Жалкий, тупой, безвольный трус! -- воскликнула она. --Неужто ты посмеешь противиться моим замыслам? Предпочтешьпостыдное иго высокому уделу властвовать вместе со мной? Такзнай же, ты в моих руках и не тебе сверг
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |