КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава вторая. ПОКАЯНИЕ
По всему телу разливалась приятная теплота. Затем в каждойжилке я ощутил какое-то странное пульсирующее движение; чувствоэто породило какие-то смутные мысли, но мое "я" было ещераздроблено на сотни частиц. Каждая из них жила своей жизнью,обладала своим особым сознанием, и тщетно голова отдавалаприказания членам тела, -- они, как непокорные вассалы, нежелали признавать ее господства. Но вот невнятные мысли,излучаемые этими частицами моего, "я", закружились вихремсветящихся точек и, стремительно вращаясь, образовали пламенныйкруг: по мере ускорения он все сжимался и под конец принял видкак бы неподвижного огненного шара. Из него вырывалисьраскаленные лучи, и они метались и скрещивались в какой-топламенной игре. "Это члены моего тела, они зашевелились, сейчася проснусь."--мелькнула отчетливая мысль, но в тот же миг меняпронзила острая боль, это до моего слуха отчетливо донесся звонколокола. --Бежать! Как можно дальше--громко крикнул я и хотел быловскочить на ноги, но упал без сил на постель. Только теперь мнеудалось открыть глаза. Благовест продолжался, и представлялось,что я все еще в лесу, но каково же было мое удивление, когда яосмотрелся вокруг и поглядел на себя. Я лежал в орденскомодеянии капуцина, вытянувшись на мягком матраце, в простенькойкомнате с высоким потолком. Два камышовых стула, столик дажалкая. кровать--вот и вся ее обстановка. Мне стало ясно, что ядолгое время находился в бессознательном состоянии и былкаким-то образом доставлен в монастырь, где лечат и выхаживаютбольных. Должно быть, одежда моя была изорвана, и на время меняодели в монашескую сутану. Опасность, как видно, мне уже негрозит. Эти соображения меня совсем успокоили, и я решилтерпеливо ждать, полагая, что к больному скоро подойдут. Ячувствовал немалую слабость, но не испытывал никакой боли. Такя пролежал в полном сознании несколько минут, а затем услыхал вдлинном коридоре приближающиеся шаги. Запертую на замок дверьотворили, и я увидел двух мужчин, один был в штатском, другой-- в одеянии ордена братьев милосердия. Они молча подошли комне, человек в штатском пристально посмотрел мне в глаза и,казалось, чему-то весьма удивился. -- Я уже в полном сознании, сударь, -- произнес я слабымголосом.--Слава Господу Богу, вновь призвавшему меня к жизни...Но где я? Как я сюда попал? Ничего мне не ответив, человек в штатском обратился кмонаху по-итальянски: -- Это прямо-таки удивительно, у него изменилось выражениеглаз, речь стала членораздельной, вот только слабость...Кризис, как видно, миновал... -- Да, кажется, -- подхватил монах, -- дело пошло напоправку. -- Все будет зависеть от того, -- возразил человек вштатском, -- как он будет себя вести в ближайшие дни. Знаете ливы хоть немного по-немецки и не могли бы вы с ним поговорить? -- К сожалению, нет, -- ответил монах. --Я понимаю и говорю по-итальянски,--вставил я. --Ответьте же мне, где я нахожусь и как сюда попал? Мужчина в штатском, как я догадался, врач, вскочил врадостном изумлении: --Ах, как это хорошо! Вы находитесь, сударь, в такомместе, где о вас всячески заботятся. Месяца три тому назад васдоставили сюда в весьма плачевном состоянии. Вы были опаснобольны, но благодаря нашим попечениям теперь вы, кажется, напути к выздоровлению. Если нам посчастливится окончательно васвылечить, вы преспокойно сможете продолжать свой путь в Рим,куда, как я слыхал, вы направляетесь! -- Неужели, -- допытывался я, -- я попал к вам в этомодеянии? -- Конечно, -- ответил врач, -- но перестаньтерасспрашивать и не волнуйтесь, вы все узнаете в свое время, асейчас прежде всего забота о здоровье. Он пощупал мне пульс, а монах тем временем принес чашку скаким-то питьем и подал ее мне. -- Выпейте, -- сказал врач, -- а потом скажите, что этотакое. -- Это очень крепкий мясной бульон, -- отвечал я,возвращая пустую чашку. Врач усмехнулся с довольным видом и воскликнул, обращаяськ монаху: -- Хорошо, очень хорошо!.. Затем они ушли. Предположение мое, как видно, оправдалось.Я находился в каком-то лечебном заведении. Благодаря здоровойпище и подкрепляющим лекарствам я уже дня через три был всостоянии подняться с постели. Монах распахнул окно; теплыйдивный воздух, каким мне еще не приходилось дышать, хлынул вкомнату; к зданию больницы примыкал сад, где зеленелипрекрасные деревья, покрытые цветами, а вся стена была увитапышными лозами винограда. Но больше всего меня поразилотемно-синее благоуханное небо, оно казалось мне явлением изкакого-то далекого, полного очарования мира. -- Где же это я? -- воскликнул я в восхищении. -- Неужтосвятые перенесли меня, недостойного, в какой-то небесный край? Монах ответил с довольной улыбкой: -- В Италии, брат мой! Я был до крайности удивлен и настоятельно просил монахаподробно рассказать мне, каким образом я очутился в этом доме,-- монах кивнул в сторону врача. И тот поведал мне наконец, чтомесяца три тому назад какой-то странный человек доставил менясюда, умоляя принять меня на излечение, и теперь я нахожусь вбольнице ордена братьев милосердия. Между тем я набирался сил и стал замечать, что врач имонах вовлекают меня в разговоры, давая мне возможностьвысказаться. Мои обширные познания в различных областях наукипослужили мне на пользу, и врач предложил мне изложить кое-чтов письменном виде, а затем он в моем присутствии прочелрукопись и, кажется, остался доволен. Но, к моему удивлению, они не думал хвалить мою работу, а все твердил: -- Да... все идет отлично... я не ошибся... Удивительно...Прямо-таки удивительно. В известные часы мне теперь разрешалось выходить в сад, ия порою видел там смертельно бледных, иссохших людей, которыеказались живыми скелетами, их сопровождали братья милосердия.Однажды, когда я уже направлялся к дому, мне повстречалсядлинный костлявый мужчина в странном, желтом, как глина, плаще,его вели два монаха; на каждом шагу он делал забавный прыжок ипронзительно свистел. Я замер в изумлении, но сопровождавшийменя монах поскорее увел меня, говоря: -- Пойдемте, пойдемте поскорей, дорогой брат Медард, этозрелище не для вас. -- Ради Бога, скажите, откуда вам известно мое имя? --воскликнул я. Проявленная мною горячность, казалось,встревожила моего спутника. -- А почему бы нам его не знать? -- спросил он. --Человек, который доставил вас, ясно произнес ваше имя, и вывнесены в список нашего заведения как "Медард, монах монастырякапуцинов близ Б.". Ледяная дрожь пробежала у меня по всему телу. Но кто бы нибыл неизвестный, доставивший меня в больницу, даже если он ипосвящен в мою тайну, он не желал мне ничего дурного, ибо ондружески позаботился обо мне, и ведь я на свободе... Я лежал у открытого окна, вдыхал полной грудью живительныйтеплый воздух, который, проникая во все мое существо, нес мненовую жизнь, как вдруг я увидел маленького сухонького человечкав островерхой шляпчонке и в жалком вылинявшем плаще, оннаправлялся по главной аллее к дому, и все как-то вприпрыжку ипритопывая ножками. Завидев меня, он стал махать шляпой ипосылать мне воздушные поцелуи. В облике этого человека былочто-то знакомое, но я не мог хорошенько рассмотреть черты еголица, и он вскоре исчез за деревьями. Немного погодя в дверьпостучали, я отворил, ко мне вошел тот самый человечек,которого я заметил в саду. -- Шенфельд! -- вскричал я в изумлении, -- Шенфельд, радиБога, как вы попали сюда?.. Это был чудак-парикмахер из имперского города, в своевремя спасший меня от большой опасности. -- Ах... ах, ах!--вздохнул он, скорчив уморительнуюплаксивую рожицу,-- как попал бы я сюда, ваше преподобие, какже я попал бы сюда, если бы меня не выбросил, не вышвырнул злойРок, преследующий всех гениев! Мне пришлось бежать из-заубийства... -- Убийства? -- перебил я его в тревоге. -- Да, убийства! -- продолжал он. -- В порыве гнева я внашем городе уничтожил левую бакенбарду младшего советникакоммерции и к тому же нанес опасные раны правой. -- Прошу вас,--снова перебил я его,-- бросьте эти шутки;будьте же наконец рассудительны и расскажите мне все попорядку, а не то лучше нам расстаться. -- Ах, дорогой брат Медард, -- заговорил он вдруг самымсерьезным тоном, -- теперь ты выздоровел и гонишь меня, а когдаты лежал больной, тебе поневоле приходилось терпеть меня, яведь не отходил от тебя, мы даже спали вместе на этой кровати. -- Что все это значит? -- воскликнул я, пораженный. --Почему вы называете меня Медардом? -- Будьте любезны осмотреть, -- сказал он сусмешкой,--правую полу вашей сутаны. Я так и сделал и окаменел от изумления и страха, ибо тамбыло вышито имя "Медард"; вдобавок после тщательного осмотра япо некоторым признаком определил, что на мне та самая сутана,которую я после бегства из замка барона Ф. спрятал в дупледерева. Шенфельд приметил мое смущение и как-то странноусмехнулся; приложив указательный палец к носу и поднявшись нацыпочки, он пристально посмотрел мне в глаза; я сохранялмолчание, а он тихо и задумчиво заговорил: -- Вы, как видно, удивляетесь, ваше преподобие, что на вастакая прекрасная одежда, она вам как раз впору и отлично сидит,гораздо лучше, чем тот орехового цвета костюм с неказистыми,обтянутыми той же материей пуговками, в который вас нарядил мойстепенный, рассудительный Дамон... Но это я... я...непризнанный, изгнанный Пьетро Белькампо, прикрыл этой сутанойвашу наготу. Брат Медард, вид у вас был, надо сказать, аховый,и вместо сюртука... спенсера... английского фрака выдовольствовались своей собственной кожей; а что до приличнойпрически, то о ней нечего было и мечтать, ибо, вторгаясь вобласть моего искусства, вы сами ухаживали за своим Каракаллой,пуская в ход обе свои пятерни. -- Бросьте, бросьте эти глупые шутки, Шенфельд! -- вспылиля. -- Меня зовут Пьетро Белькампо, -- перебил он, приходя вярость, -- да, Пьетро Белькампо, ведь мы в Италии, и да будеттебе известно, Медард, что я -- воплощенная глупость и всюдуследую за тобой, то и дело выручая твой рассудок; признаешь тыэто или нет, но только в глупости ты обретаешь спасение, иботвой рассудок сам по себе нечто весьма жалкое, он еле держитсяна ногах, шатается во все стороны и падает, будто хилое дерево;другое дело, когда он находится в обществе глупости, уж она-топоставит его на ноги и укажет верный путь на родину, то есть всумасшедший дом, куда мы с тобой в аккурат и угодили, братецМедард. Я вздрогнул, вспомнив больных, которых видел в саду, хотябы того судорожно подпрыгивающего человека в желтом, как глина,плаще, и уже не сомневался, что сумасброд Шенфельд открыл мнеправду. -- Да, братец Медард, -- продолжал торжественным тономШенфельд, размахивая во все стороны руками, -- да, милый мойбратец. На земле глупость -- подлинная повелительница умов. Арассудок -- только ее ленивый наместник, и ему нет дела дотого, что творится за пределами королевства; он лишь скуки радивелит обучать на плацу солдат, которые, когда враг вторгнется встрану, и выпалить-то из ружья как следует не сумеют. Ноглупость, подлинная повелительница народа, отправляется в походс трубами и литаврами -- ура! ура!.. За ней валит восторженная,ликующая толпа... Вассалы выходят их своих замков, где ихудерживал рассудок, и не желают более стоять, сидеть и лежатьпо указке педанта гофмейстера; а тот, просматривая список,бурчит: "Полюбуйтесь-ка, лучших учеников у меня отвела, увела,с ума свела глупость". Это игра слов, братец Медард... но играслов -- это раскаленные щипцы в руках глупости, которыми оназавивает мысли... -- Помилосердствуйте, -- перебил я сумасброда, --прекратите, если можете, эту нелепую болтовню и скажите мне,как вы сюда попали и что вам известно обо мне и об этой вотмоей одежде. С этими словами я схватил его за руку и насильно усадил настул. Казалось, он опомнился; потупив глаза и глубоко вздохнув,он проговорил тихим, усталым голосом: -- Я уже второй раз спасаю вам жизнь, ведь это я помог вамбежать из торгового города, и опять же я доставил вас сюда. -- Но ради Бога, ради всех святых, скажите, где вы менянашли? -- громко воскликнул я, отпустив его руку, и он тотчасже вскочил и крикнул, сверкая глазами: -- Эх, брат Медард, как я ни мал, как ни слаб, но если б ятебя не притащил сюда на своих плечах, лежать бы тебе спереломанными костями на колесе. Я содрогнулся и, точно пришибленный, опустился на стул, --дверь отворилась, и в комнату поспешно вошел ухаживающий замной монах. -- Как вы сюда попали? Кто вам позволил войти в этукомнату?--набросился он на Белькампо, а у того слезы брызнулииз глаз, и он сказал умоляющим тоном: --Ах, ваше преподобие! Я никак не мог преодолеть желаниепобеседовать с другом, которого спас от смертельной опасности. Тем временем, овладев собой, я спросил монаха: -- Скажите, дорогой брат, действительно ли этот человекдоставил меня сюда? Он запнулся. -- Я уже знаю, -- продолжал я, -- где нахожусь, и полагаю,что был в ужаснейшем состоянии; но, как видите, я совершенноздоров, и теперь я вправе узнать все, что от меня до сих порскрывали из опасения меня растревожить. -- Так оно и есть,--отвечал монах.--Человек этот доставилвас в наше заведение месяца три или немногим более тому назад.Он рассказал, что нашел вас в бессознательном состоянии милях вчетырех отсюда, в лесу, который отделяет ...скую землю отнашего края, и узнал в вас Медарда, монаха-капуцина измонастыря близ Б., проходившего по пути в Рим через город, гдеон прежде жил. Вы находились в состоянии полнейшей апатии. Вышли с человеком, который вас вел, останавливались, когда оностанавливался, садились или ложились, когда вас усаживали илиукладывали. Кормили вас и поили с ложки. Вы издавали толькоглухие нечленораздельные звуки и смотрели невидящим взглядом.Белькампо не покидал вас, он преданно ухаживал за вами. Спустямесяц вы впали в буйное помешательство; пришлось перевести васв одну из отдаленных палат. Вы походили на дикого зверя... но яне стану описывать вам это состояние, боюсь упоминать о нем,чтобы не причинить вам вреда. Спустя еще месяц к вам внезапновернулась прежняя апатия, вы находились в полном оцепенении ивот вышли из него совсем здоровым. Пока монах это рассказывал, Шенфельд сидел на стуле,подперев голову рукой, точно в глубоком раздумье. -- Да,--начал он,--я прекрасно сознаю, что бываю изряднымсумасбродом, но на меня хорошо подействовала атмосферасумасшедшего дома, пагубная для людей, находящихся в здравомрассудке. Я уже начинаю разбираться в себе самом, а это, правоже, неплохой признак. Если я вообще существую лишь потому, чтосознаю себя самого, то стоит мне отвергнуть безрассудство, вкоторое облекается мое сознание, как в шутовской наряд, -- и,чего доброго, я сойду за солидного джентльмена... Боже мой!..Да разве гениальный парикмахер уже сам по себе не являетсяформенным шутом?.. Шутовство -- это щит от безумия, и смею васзаверить, ваше преподобие, что я даже при норд-норд-вестепрекрасно отличаю церковную колокольню от фонарного столба... -- В таком случае, -- заметил я, -- расскажите мнеспокойно и обстоятельно, как вы меня нашли и доставили сюда,это будет превосходным доводом в вашу пользу. -- Хорошо, я это сделаю, -- согласился Шенфельд, -- хотя унаблюдающей за нами духовной особы и весьма озабоченная мина;но позволь, брат Медард, обращаться к тебе непринужденно на"ты", ведь ты -- мой подопечный. После твоего ночного побега, чужеземный Художник наутронепостижимым образом сгинул вместе со всем собранием картин.Вначале эти события привлекли к себе всеобщее внимание, номало-помалу их начали забывать, ибо нахлынули новыевпечатления. Лишь когда стало известно про злодеяния в замкебарона Ф. и когда ...ский суд разослал приказы о поимке монахаМедарда из капуцинского монастыря близ Б., вспомнили, чтоХудожник рассказывал в погребке всю эту историю, и тебяпризнали за монаха Медарда. Хозяин гостиницы, где тыостанавливался, подтвердил, что я действительно содействовалтвоему бегству. Ко мне стали присматриваться и уже собиралисьпосадить меня в тюрьму. Недолго думая, я принял решение удратьиз этого города, где влачил жалкое существование, горбомвыколачивая гроши. Я задумал отправиться в Италию, странуаббатов и образцовых причесок. По дороге туда я увидел тебя врезиденции герцога ***. Поговаривали о твоей женитьбе наАврелии, о казни монаха Медарда. Видел я и этого монаха... Ну,как бы с ним ни обошлись, настоящий Медард для меня -- это ты.Как-то раз, когда ты проходил, я стоял на виду, но ты меня незаметил, я покинул резиденцию и продолжал свой путь. Я шелмного-много дней, и вот однажды мне предстояло пройти черезмрачный лес, он угрюмо чернел передо мной в предрассветнойдымке. Но только брызнули первые лучи, как в зарослях что-тозашумело и мимо меня скачками пронесся человек с диковсклокоченными волосами и бородой и в изящном костюме. У негобыл безумный взгляд, мгновение--и он исчез у меня из глаз. Ядвинулся дальше, но как же я перепугался, когда увидел передсобой распростертого на земле нагого мужчину. Похоже было, чтоздесь произошло убийство, а пробежавший мимо -- убийца. Янагнулся над обнаженным телом, узнал тебя и убедился, что тыеле заметно дышишь. Возле тебя лежала сутана, та, что сейчас натебе. С большим трудом я напялил ее на тебя. Наконец ты очнулсяот глубокого обморока, но находился ты в том состоянии, окотором тебе только что рассказал почтенный отец. Выбиваясь изсил, я тащи тебя все дальше и только к вечеру добрался с тобойдо шинка, находившегося как раз посреди леса. Ты повалился натраву и крепко заснул, а я пошел в шинок, достать чего-нибудьпоесть и попить. В шинке сидели ...ские драгуны, по словамхозяйки, они гнались до самой границы за каким-то монахом иследили, чтобы он не скрылся за рубежом; этот монахнепостижимым образом сбежал в ту минуту, когда его собиралиськазнить за тяжкое преступление. Для меня было загадкой, как тыпопал из резиденции в лес, но, не сомневаясь, что ты именно тотМедард, которого разыскивают, я решил приложить все усилия,чтобы избавить тебя от опасности, видимо, нависшей над тобою.Окольными путями я провел тебя через границу и пришел с тобой,наконец, в этот дом, где нас приняли обоих, ибо я твердосказал, что не покину тебя. Здесь ты находился в полнойбезопасности, ведь братья ни за что не выдали бы чужеземномусуду принятого ими на излечение больного. Твои пять чувств былив полном расстройстве, пока я жил в этой комнате и выхаживалтебя. Движения твоих конечностей тоже не отличались изяществом.Новерр и Вестрис отнеслись бы к тебе с величайшим презрением,ведь голова у тебя свисала на грудь, а когда тебя ставили наноги, ты опрокидывался навзничь, как плохо выточенная кегля.Очень плохо обстояло дело и с твоими ораторскими дарованиями,ибо у тебя вырывались лишь отрывистые звуки, а если ты пускалсяв разговоры, то слышно было лишь: "гу-гу" да "ме-ме", и труднобыло догадаться, о чем ты думаешь и чего хочешь, -- казалось,разум и воля изменили тебе и блуждают в каких-то дебрях. Натебя напало буйное веселье, ты стал выделывать удивительныепрыжки и при этом ревел от дикого восторга и срывал сутану,чтобы уж ничто не стесняло твою натуру; аппетит у тебя... -- Перестаньте, Шенфельд, -- перебил я несносного остряка,-- мне уже рассказали, в каком состоянии я находился. Благодарямилости Божией, предстательству Спасителя и святых я получилисцеление! -- Эх, ваше преподобие! -- продолжал Шенфельд. -- Много выот этого выиграли! Я имею в виду известное духовное состояние,именуемое сознанием, -- его можно уподобить зловредной суетнепроклятого сборщика пошлин, акцизного чиновника,обер-контролера, который открыл свою контору на чердаке и привиде любого товара, предназначенного на вывоз, заявляет:"Стой... Стой!... вывоз запрещается... остается у нас встране... в нашей стране". И алмазы чистейшей воды зарываются вземлю, словно обыкновенные семена, и из них вырастает разве чтосвекла, а ее требуется уйма, чтобы добыть всего лишь несколькозолотников отвратительного на вкус сахара... Ай-ай-ай! А междутем если б товар вывозить за границу, то можно было бы завязатьсношения с градом господним, где все так величественно ивеликолепно... Боже вседержитель! Всю мою так дорогообошедшуюся мне пудру "Марешаль", или "Помпадур", или "КоролеваГолконды" я швырнул бы в глубокий омут, если бы благодарятранзитной торговле мог получить с неба ну хотя бы пригоршнюсолнечной пыли, чтобы пудрить парики высокопросвещенныхпрофессоров и академиков, но прежде всего--свой собственныйпарик!.. А впрочем, что это я говорю? Если бы мой приятельДамон вместо фрака блошиного цвета нарядил вас, преподобнейшийиз преподобных, в летний халат, в котором богатые и спесивыеграждане града господня ходят в нужник,--да, это действительнобыло бы, в рассуждении приличия и достоинства, совсем иноедело: теперь же свет принимает вас за простого glebaeadscriptus / Крепостной, здесь: простой смертный (лат.). / исчитает черта вашим cousin germain /Двоюродный брат (франц.)./. Шенфельд вскочил и начал вприпрыжку ходить или, точнее,метаться из одного угла комнаты в другой, размахивая руками икорча преуморительные рожицы. Он был в ударе, как это бывает,когда одна глупость воспламеняет другую, посему я схватил егоза обе руки и сказал: -- Неужели тебе непременно хочется занять здесь мое место?Неужели, поговорив минутку серьезно и толково, ты должен сноваразыгрывать шута? Он как-то странно улыбнулся и сказал: -- Да разве уж так глупо все, что бы я ни сказал, когда наменя накатывает вдохновение? -- В том-то и беда,--возразил я,--что в твоих шутовскихречах часто проглядывает глубокий смысл, но ты их окаймляешь иотделываешь пестрым хламом, что хорошая, правильная посодержанию мысль становится смешной и нелепой, как платье,обшитое пестрыми лоскутьями... Ты, словно пьяный, не можешьудержаться прямого пути, а клонишься то вкривь, то вкось... Утебя ложное направление! -- А что такое направление? --тихо спросил меня все с тойже горькой улыбкой Шенфельд. -- Что такое направление,достопочтенный капуцин? Направление предполагает цель, ккоторой направляются. Ну а вы, мой дорогой монах, уверены всвоей цели? Вы не боитесь, что вам изменит ваш глазомер и что,хлебнув в трактире спиртного, вы уже не пройдете прямехонько пополовице, ибо у вас двоится в глазах, словно у кровельщика, укоторого закружилась голова, и вы затруднились бы сказать,какая цель настоящая -- справа или слева... Вдобавок, капуцин,отнеситесь терпимо к тому, что я уж по своему ремеслу пикантнозаправлен шутовством, вроде того, как цветная капуста испанскимперцем. Без этого художник по части волос только жалкая фигура,дурень отпетый, у которого в кармане патент, а он его неиспользует для своей выгоды и удовольствия. Монах внимательно смотрел то на меня, то на паясничавшегоШенфельда; он не понимал ни слова, ибо мы говорили по-немецки;но тут он прервал нас: -- Простите, господа, но долг обязывает меня положитьконец разговору, который явно во вред вам обоим. Вы, брат мой,еще слишком слабы, чтобы неустанно говорить о предметах,которые, как видно, наводят вас на воспоминания о вашей прежнейжизни; вы постепенно разузнаете обо всем у вашего приятеля,ведь окончательно поправившись, вы покинете наше заведение, ион, всеконечно, будет вас сопровождать. А вам (он повернулся кШенфельду) присущ такой дар слова, при котором все, о чем выговорите, вы представляете с крайней живостью перед глазамислушателя. В Германии, вероятно, считали, что вы не в своемуме, а между тем у нас вы сошли бы за хорошего буффона. Непопытать ли вам счастья на комической сцене? Шенфельд смотрел на монаха, вытаращив глаза, потомподнялся на цыпочки, всплеснул руками и воскликнулпо-итальянски: -- Вещий глас!.. глагол судьбы, я услыхал тебя из устэтого достохвального господина!.. Белькампо.. . Белькампо...тебе и в голову не приходило, в чем состоит твое истинноепризвание... Решено! С этими словами он кинулся вон из комнаты. А наутроследующего дня он пришел ко мне с дорожной котомкой. -- Ты, дорогой мой брат Медард, -- сказал он, -- вполневыздоровел и в помощи больше не нуждаешься, а потому я ухожу,куда влечет меня мое призвание... Прощай!.. но позволь мне впоследний раз испытать на тебе мое искусство, которое отныне яотброшу прочь как презренное ремесло. Он вынул бритву, ножницы, гребенку и, без концагримасничая, под шутки и прибаутки, привел в порядок мою бородуи тонзуру. Несмотря на преданность, которую он выказывал мне, ярад был его уходу, ибо от его речей мне часто бывало не посебе. Подкрепляющие лекарства доктора заметно мне помогли: цветлица стал у меня свежее, а силы прибывали и от все болеедлительных прогулок. Я был уверен, что уже смогу вынести тяготыпутешествия пешком, и покинул заведение, благодетельное длядушевнобольного и до жути страшное для здорового. Мнеприписывали желание совершить паломничество в Рим, я решилдействительно отправиться туда и потому побрел по указанной мнедороге. Душевно я был уже совсем здоров, но сознавал, чтонахожусь еще в каком-то притупленном состоянии, когда на каждуювозникавшую в душе картину набрасывался какой-то темный флер,так что все становилось бесцветным, словно серое на сером. Я непредавался сколько-нибудь отчетливым воспоминаниям о прошлом, авсецело был поглощен заботами данной минуты. Уже издалека явысматривал место, куда бы мне свернуть да вымолить немного едыи ночлег, и радовался, когда богобоязненные хозяева тугонабивали мою нищенскую суму и наполняли флягу, за что ямашинально бормотал благодарственные молитвы. Духовно яопустился до уровня тупого нищенствующего монаха. Но вотнаконец я добрался до большого капуцинского монастыря внескольких часах ходьбы от Рима, что стоял в стороне от дороги,окруженный лишь хозяйственными службами. Тут обязаны былипринять меня как монаха того же ордена, и я решил было со всемиудобствами устроиться здесь на отдых. Я заявил, что немецкиймонастырь, где я прежде подвизался, упразднен, и я двинулся впуть на поклонение святым, с тем чтобы потом поступить в другоймонастырь моего ордена. Меня приветливо встретили, как этопринято у итальянских монахов, щедро угостили, а приор сказал,что если я не дал обета совершить более далекое паломничество,то могу оставаться в монастыре столько времени, сколько мнезаблагорассудится. Подошла пора вечерни, монахи отправились нахоры, а я вошел в храм. Великолепный, смелый взлет церковногонефа поразил меня, но мой до земли согбенный дух не в силах былподняться и воспарить над нею, как некогда в те младенческиегоды, когда я впервые увидел церковь монастыря Святой Липы.Сотворив молитву пред главным алтарем, я обошел приделы,рассматривая запрестольные образа: на них, как водится,изображались сцены мучений тех святых, коим эти приделы былипосвящены. Наконец, я дошел до боковой капеллы, алтарь которойбыл дивно освещен врывавшимися сквозь разноцветный витражлучами солнца. Я захотел поближе рассмотреть образ и поступенькам поднялся к нему... Святая Розалия... роковая дляменя икона нашего монастыря... Ах!.. это сама Аврелия явиласьпередо мной! Вся жизнь моя... тысячекратные преступления...злодеяния мои... убийство Гермогена, Аврелии... все... все...слилось в одну ужасную мысль, и она пронзила мне мозг подобнораскаленному железному острию... Грудь мою... все жилы и фибрытерзала неистовая боль, словно меня жестоко пытали!.. Тщетномолил я смерть избавить меня от мук!.. Я бросился ниц... рвална себе в безумном отчаянии сутану... завывал в безутешномгоре, так что по всей церкви разносились мои вопли. -- Проклят я, проклят!.. Нет мне милосердия... не на чтоуповать ни в этой, ни в грядущей жизни!.. Одна дорога, в ад, вад... Ты обречен на вечную погибель, окаянный грешник! Меня подняли... капелла наполнилась монахами... предо мнойстоял приор, высокий, почтенного вида старец. Глядя на меня снеописуемым выражением суровой нежности, он схватил меня заруку, и, казалось, что это преисполненный небесного состраданиясвятой удерживает над огненной бездной отчаявшегося грешника,готового ринуться в нее. -- Ты болен, брат мой! -- сказал приор. -- Мы отведем тебяв келью, ты поправишься у нас. Я целовал его руку, сутану его, я не в состоянии былговорить, и лишь тревожные вздохи выдавали ужасное состояниемоей истерзанной души... Меня отвели в трапезную, по знакуприора монахи удалились, и я остался с ним один на один. -- Кажется, брат мой, -- начал он, -- на тебе лежит тяжкийгрех, ибо так может проявляться только глубокое и лишенноемалейшей надежды раскаяние в страшном злодеянии. Но великодолготерпение Божье, велико и могущественно заступничествосвятых, уповай на милость небес... А сперва исповедуй своигрехи; если ты искренне покаешься в них, ты обретешь утешениецеркви. В это миг мне почудилось, что приор -- это давний-давнийПилигрим из Святой Липы и что именно он -- единственноесущество на всем белом свете, пред которым я теперь мог быраскрыть свою жизнь, полную злодеяний и грехов. Но я не в силахбыл выговорить ни слова и только пал перед приором ниц. -- Ябуду в монастырской часовне, -- промолвил он торжественнымтоном и ушел... Собравшись с духом, я поспешил за ним: он сидел висповедальне, и я, не колеблясь ни на мгновенье, исповедалсяему во всем, во всем! Ужасная была наложена на меня приором епитимья. Церковьотталкивала меня прочь, я был изгнан из собраний братии, брошенв монастырский склеп и прозябал там, питаясь безвкуснымитравами, сваренными на одной воде, бичуя себя и терзая орудиямипыток, до каких только могла додуматься самая изобретательнаяжестокость; возвышать голос я смел лишь для самообвинений, и ямолил со скрежетом зубовным спасти меня от ада, чье пламя ужебушевало у меня в душе. Но когда кровь струилась избесчисленных ран, когда боль разгоралась несчетными укусамискорпионов и когда, наконец, я падал в изнеможении, а сонмилостиво осенял меня своими объятиями, будто немощногоребенка, -- о, тогда отовсюду вставали кошмары, предуготовляямне новые смертные муки. Вереницей ужасающих картин развертывалась передо мной всямоя жизнь. Я видел приближающуюся ко мне соблазнительно-пышнуюЕвфимию и громко кричал: -- Чего тебе надо от меня, окаянная? Не властен надо мнойад! -- Тогда она распахнула передо мной свою одежду, и ужасвечного проклятия обуял меня. Тело ее превратилось в скелет, нов скелете шевелилось и извивалось несметное число змей, и онивытягивали ко мне свои головы с багрово-красными языками. --Прочь от меня!.. Змеи твои жалят мою изъязвленную грудь...алчут насытиться кровью моего сердца... Что ж, пусть я умру...умру... смерть избавит меня от твоей мести! -- Так восклицал я,а привидение отвечало воплем: -- Змеи мои могут упиваться кровью твоего сердца... но тыэтого не почувствуешь, ибо не в этом твоя мука... мука твоя втебе самом, и она тебя не умертвит, ибо ты беспрестанно живешьв ней. Мука твоя в сознании совершенного тобой злодеяния, инесть ей конца!.. Потом вставал весь залитый кровью Гермоген, и Евфимия привиде его бежала прочь, а он шумно проносился мимо, указываярану на шее, зиявшую в виде креста. Я хотел молиться, но чей-тошепот и шорох, отвлекая меня, искажали смысл моих молитв. Люди,с которыми я прежде встречался, являлись мне теперь суродливыми личинами... Вокруг меня, злорадно хихикая, ползалиживые головы на выросших из их ушей ножках кузнечиков...Странные птицы... какие-то вороны с человечьими лицами, с шумомпроносились в воздухе... Вот регент из Б. со своей сестрой, онакружилась в каком-то неистовом вальсе под музыку брата,водившего смычком по своей груди, превратившейся в скрипку...Белькампо, с отвратительным лицом ящерицы, мчался прямо наменя, сидя верхом на каком-то мерзком крылатом насекомом, иловчился завить мне бороду калеными железными щипцами,--это емуне удалось!.. Хоровод становился все исступленнее, всенеистовей, призраки все чудней, все диковинней, начиная открохотного муравья с пляшущими человечьими ножками и кончаядлинным-длинным остовом лошади с горящими глазами и чепраком изее же шкуры, на котором восседал всадник со светящейся свинойголовой... Кубок без дна -- его панцирь... опрокинутая воронка-- его шлем!.. Вся потеха преисподней выплеснулась наружу. Мнепослышалось, будто я рассмеялся, но смех этот потряс мне грудь,еще более жгучими стали мои страдания, и еще обильнеекровоточили раны... Но вот впереди замерцал лик женщины,мерзкий сброд рассыпался в стороны... она все ближе!.. Ах!, даэто Аврелия! -- Я жива и отныне всецело твоя! -- говорит она... Во мнемгновенно оживает злодей... В приступе бешеного вожделения яхватаю ее в свои объятия... силы вмиг возвращаются ко мне, нотут словно раскаленное железо ложится мне на грудь... грубаящетина колет мне глаза, и слышатся раскаты сатанинского хохота: -- А, теперь ты весь, весь мой!.. Я просыпаюсь с криком ужаса и вот уже в безысходномотчаянии полосуя себя бичом с острыми шипами -- и с меняпотоками льется кровь. Ведь даже греховные сновидения, дажепреступные мысли требуют возмездия -- удвоенного числаударов... Наконец прошло время строжайшей епитимьи, наложеннойна меня приором, я поднялся наверх из обиталища мертвых, с темчтобы в самом монастыре, в стоящей поодаль келье и в стороне отбратии продолжить труды покаяния. А затем, по мере смягченияепитимьи, мне дозволили посещение церкви и допустили меня вкруг братии. Но я никак не мог удовлетвориться одной тольконизшей степенью покаяния -- ежедневным самобичеванием. Я упорноотказывался от лучшей пищи, которую мне стали предлагать, ицелыми днями лежал, простершись на холодном мраморном полу,пред образом святой Розалии, а не то жестоко истязал себя всвоей одинокой келье, дабы телесными муками заглушить ужасныедушевные терзания. Все было тщетно, все те же призраки посещалименя вновь и вновь, порождение тех же мыслей; я свыше выдан былсатане, чтобы он, злобно насмехаясь, пытал меня и соблазнял когреху. Строгость моего покаяния и невиданное упорство, скоторым я предавался ему, бросились в глаза монахам. Они спочтительной робостью взирали на меня, и я слышал, как иные изних шептали: "Да ведь это святой!" Слово это приводило меня втрепет, ибо я живо вспоминал то ужасающее мгновение вкапуцинской церкви близ Б., когда я в дерзком безумии крикнулнеотступно глядевшему на меня Художнику: "Я святой Антоний!" Миновал установленный приором срок исправительным карам, ая не переставал терзать себя, хотя все мое существо изнемогалоот мук. Взор мой погас, изъязвленное тело казалосьокровавленным скелетом, и я так ослабел, что, пролежав на полубольше часа, не в силах был подняться без посторонней помощи.Приор вызвал меня в свою приемную. -- Чувствуешь ли ты, брат мой, что суровым покаяниемоблегчил свою душу? Небесное утешение снизошло на тебя? -- Нет, преподобный отец, -- в отчаянии отвечал я. -- Когда я, -- продолжал приор, понижая голос, -- когда я,брат мой, после того как ты исповедался мне в целом рядеужаснейших злодеяний, наложил на тебя строжайшую епитимью, яследовал законам церкви, по которым злодей, не настигнутыйдесницей правосудия и покаявшийся на исповеди служителюгосподнему в совершенных им преступлениях, должен и внешнимипоступками засвидетельствовать чистосердечное раскаяние. Ондолжен, обратив свои помыслы к небесному, терзать свою плоть,дабы его земные муки перевешивали радость, некогда доставленнуюего злодеяниями сатане. Но я и сам полагаю, и нахожу томуподтверждение у прославленных отцов церкви, что даже ужаснейшиемуки, какие причиняет себе кающийся, ни на волос не умаляюттяжести его грехов, если только на этом зиждется все егоупование и если он возомнит, будто уже достоин милосердияПредвечного. Разум человеческий не может постичь, какою мероюмеряет Предвечный наши деяния, и погибель ждет того, кто,будучи даже чистым от действительного преступления, дерзновеннопомышляет, что можно внешним благочестием вымогать небесноемилосердие; а тот кающийся, который помышляет, совершивналоженную на него епитимью, будто отныне он свободен от греха,доказывает, что его сокрушение не было чистосердечным. Ты,возлюбленный брат Медард, еще не испытываешь никакого утешения,и это значит, что твое раскаяние чистосердечно; повелеваю тебепрекратить самобичевания, вкушать лучшую пищу и не избегатьобщества брата... Знай, жизнь твоя со всеми ее тайнами иприхотливыми сплетениями событий известна мне лучше, чем тебесамому... Неотвратимый Рок дал сатане власть над тобой, и,совершая преступления, ты был лишь его орудием. Но не возомнисебя не столь уж греховным в очах господних, -- тебе дана быласила одержать верх над сатаной в мужественной борьбе. Да естьли такое человеческое сердце, которое не было бы полем битвыдобра и зла! Но без этой борьбы нет и добродетели, ибодобродетель -- это победа доброго начала над злым, и, напротив,грех--поражение доброго начала... Так знай же, что в одномпреступлении ты обвиняешь себя напрасно, ты лишь намеревалсяего совершить... Аврелия жива, ты ранил себя самого в приступебуйного помешательства, и на руку тебе брызнула кровь из твоейже, Медард, раны... Аврелия жива... я это знаю. Я бросился на колени и в безмолвной молитве воздел к небуруки, глубокие вздохи потрясли мою грудь, слезы заструились уменя из глаз! -- А далее знай, -- продолжал приор, -- что тот странныйпрестарелый Художник, о котором ты говорил на исповеди, повременам посещает наш монастырь, с тех пор как я себя тутпомню, и, быть может, он вскоре вновь побывает у нас. Оноставил мне на сохранение рукописную книгу с различнымирисунками, а главное, с повествованием, к которому, появляясь унас, он всякий раз прибавляет по нескольку строк. Он не запретил мне показывать эту книгу посторонним, и ятем охотнее доверю тебе ее, что это священный долг мой. Тебеоткроется связь твоих личных необычайных судеб, переносившихтебя то в высокий мир дивных видений, то в самую низменнуюобласть жизни. Говорят, чудесное на земле исчезло, но я этомуне верю. Чудеса по-прежнему остаются, но даже и те чудеснейшиеявления, какими мы повседневно окружены, люди отказываются такназывать потому, что они повторяются в известный срок, а междутем этот правильный круговорот нет-нет и разорвется каким-либочрезвычайным обстоятельством, перед которым оказываетсябессильной наша людская мудрость, а мы в нашей тупойзакоренелости, не будучи в состоянии понять сей исключительныйслучай, отвергаем его. Мы упорно отказываемся верить своимвнутренним очам и отрицаем явление лишь потому, что оночересчур прозрачно и мы не можем его узреть нашими земнымиочами. Я причисляю этого странного Художника к тем чрезвычайнымявлениям, которые посрамляют любое предвзятое правило; я дажесомневаюсь, действительно ли он облечен в плоть. По крайнеймере, никто не замечал у него обыкновенных жизненныхотправлений. И я никогда не видел, чтобы он писал или рисовал,хотя в книге, которую он как будто лишь читает, прибавляетсянесколько строчек всякий раз, как он побывает у нас. Страннотакже, что я в этой книге все принимал за неясные каракули инечеткие эскизы художника-фантаста, и только тогда она сталадля меня разборчивой и четкой, когда ты, возлюбленный брат мойМедард, побывал у меня на исповеди. Я не смею более раскрывать перед тобой все, что думаю оХудожнике и что постигаю наитием. Ты сам все поймешь, или,скорее, тайна откроется тебе сама собой. Иди, укрепляй своисилы, и, если, как я полагаю, ты уже через несколько днейокрепнешь духом, ты получишь от меня чудесную книгу этогоудивительного Художника. Я поступил так, как наставлял приор, вкушал трапезу вместесо всей братией, прекратил бичевания и только усердно молилсяперед алтарями святых. И если в сердце у меня не заживали раныи не унималась в душе пронзительная боль, то все же страшныепризраки, терзавшие меня в сновидениях, отступились от меня;порою, когда я в смертельном изнеможении, не смыкая глаз, лежална своем жестком одре, я чувствовал веяние ангельских крыльев инежный образ живой Аврелии склонялся надо мной со слезаминеземного сострадания в очах. Она, будто защищая меня,простирала руку над моей головой, веки у меня смыкались, итихий освежающий сон вливал в меня новые силы. Когда приорзаметил, что дух мой вновь обрел некую собранность, он вручилмне книгу Художника, увещевая меня внимательно ее прочесть унего в келье. Я раскрыл ее, и первое, что бросилось мне в глаза, былинаброски фресок монастыря Святой Липы, частью обозначенныеконтурами, а частью с уже оттушеванной светотенью. Ни малейшегоизумления, алчного любопытства поскорее разгадать загадку я неиспытал. Нет! Для меня уже никакой загадки не существовало, --я давно знал, что содержалось в книге Художника. А то, что внесХудожник на последние листы тетради мелким, еле разборчивымпочерком и разноцветными письменами, были мои видения, моипредчувствия, но выраженные отчетливее, определеннее, резче --так, как я никогда не смог бы выразить сам. Вводное примечание издателя Не распространяясь о том, что он нашел в книге Художника,брат Медард продолжает свое повествование и рассказывает, какон простился с посвященным в его тайну приором и сблагожелательно относившейся к нему братией, как он, придя напоклонение в Рим, всюду -- и в соборе Святого Петра, и в храмахСвятого Себастиана, Святого Лаврентия, Святого ИоаннаЛатеранского, Святой Марии Маджоре и других -- преклонял коленаи молился пред всеми алтарями, как он привлек внимание самогопапы и как, наконец, прослыл святым -- слух этот заставил егобежать из Рима, ибо теперь он был действительно кающимсягрешником и ясно сознавал себя именно таковым. Нам с тобой,благосклонный читатель, слишком уж скудно известны наития идуховные озарения брата Медарда, и потому, не прочитав того,что написал Художник, мы никогда не смогли бы проследить всеразбегающиеся запутанные нити повествования Медарда и затемсвязать их в один узел. Можно прибегнуть и к лучшему сравнениюи сказать, что у нас пока отсутствует тот фокус, через которыйпреломляются разнообразные, многоцветные лучи. Рукописьблаженной памяти капуцина оказалась завернутой в старыйпожелтелый пергамент, и этот пергамент был исписан мелкими, елеразличимыми письменами, чрезвычайно возбудившими моелюбопытство, ибо почерк показался мне весьма своеобразным.После долгих стараний мне удалось разобрать буквы и слова -- икаково же было мое изумление, когда ясно стало мне, что это иесть та повесть Художника, о которой говорит Медард как о частиснабженной рисунками рукописной книги. Повествование этонаписано на старинном итальянском языке, в афористическом роде,напоминающем исторические хроники. Странный тон повествованиязазвучал на нашем языке как-то хрипло и глухо, будтонадтреснутое стекло, но этот перевод непременно надо быловставить ради понимания целого; я это и делаю, но, к сожалению,вынужден прибегнуть к следующей оговорке. Княжеская фамилия, откоторой вел свой род столь часто упоминаемый тут Франческо, досих пор существует в Италии, живы и потомки герцога, врезиденции которого пребывал некоторое время Медард. Вот почемунемыслимо было оставить подлинные имена, но в крайне неудобном,неловком положении оказался бы человек, который вручил бы тебе,благосклонный читатель, эту книгу с именами, выдуманными взаментех, которые действительно существуют и столь благозвучно иромантично звучат. Вышеупомянутый издатель задумал быловыпутаться из положения, прибегнув к одним титулам: герцог,барон и т.д., но так как престарелый Художник в своих записяхпроясняет запутаннейшие родственные отношения, то издательубедился, что одними титулами не обойтись, если хочешь бытьпонятым читателем. Ему пришлось простую, но величавую, какхорал, хронику Художника снабдить всякого рода пояснениями идополнениями, которые производят впечатление каких-то фиоритури завитушек... Итак, я вступаю в роль издателя и прошу тебя,благосклонный читатель, прежде чем приступить к чтениюпергамента Художника, хорошенько запомнить следующее. Камилло,герцог П., является родоначальником семьи, из которой произошелФранческо, отец Медарда. Теодор, герцог фон В.,-- это отецгерцога Александра фон В., при дворе которого жил Медард. Братего Альберт --это принц фон В., женившийся на итальянскойпринцессе Джачинте Б. Семейство барона Ф. хорошо известно вгорах, необходимо только запомнить, что первая супруга баронаФ. была итальянского происхождения, дочь графа Пьетро С.,который был сыном графа Филиппе С. Словом, все прояснится тебе,благосклонный читатель, если ты удержишь в памяти эти немногиеимена и начальные буквы фамилий. А теперь вместо продолженияповествования брата Медарда Пергамент престарелого Художника ...Случилось так, что республика Генуя, жестоко теснимаяалжирскими корсарами, обратилась к славному своими подвигами наморе герцогу Камилло П., чтобы он с четырьмя хорошоснаряженными галерами, на которых было размещено немало воинов,предпринял набег на дерзких разбойников. Обуреваемый жаждойгромких подвигов, Камилло не медля написал своему старшему сынуФранческо, чтобы тот возвратился управлять страной в отсутствиеотца. Франческо обучался живописи в школе Леонардо да Винчи, онтолько и жил что искусством и ни о чем другом не помышлял. Длянего искусство было выше всех почестей, дороже всех благ наземле, а все прочие дела и заботы людей, мнилось ему, толькожалкая суета сует. Не будучи в силах бросить искусство имастера, который был уже в преклонных годах, он ответил отцу,что учился владеть кистью, а не скипетром и хочет остаться уЛеонардо. Ответ этот разгневал старого герцога Камилло, онобозвал художника недостойным глупцом и послал доверенных слуг,с тем чтобы они доставили к нему сына. Но Франческо наотрезотказался вернуться, он заявил, что любой государь во всейславе своей жалок ему в сравнении с отменным художником и чтовеличайшие ратные подвиги кажутся ему лишь свирепой земнойзабавой, меж тем как творения живописца--это чистейший отблескобитающего в нем благостного духа; услыхав это, прославленный вморских битвах герой так вознегодовал, что поклялся отречься отФранческо и утвердить права на престол за своим младшим сыномЗенобьо. Франческо был этому весьма рад и уступил всоставленном по всей форме торжественном акте своинаследственные права на герцогский трон младшему брату; ислучилось так, что когда престарелый герцог Камилло в одной изжарких кровавых схваток с алжирцами отдал Богу душу, Зенобьостал править герцогством, а Франческо, отказавшись от своегокняжеского имени и звания, сделался художником и жил на скуднуюпенсию, которую выплачивал ему брат. Ранее Франческо былгордым, высокомерным юношей, и только маститому Леонардоудавалось обуздывать его дикий нрав, но, когда Франческоотрекся от своего княжеского звания, он стал верным и скромнымсыном Леонардо. Он помогал старику закончить некоторые еговеликие произведения, и вышло так, что ученик, стараясьподняться до высокого мастерства своего учителя, прославился исам, и ему тоже приходилось писать для храмов и монастырейзапрестольные образа. Старый Леонардо помогал ему и словом иделом, доколе не скончался в весьма преклонных летах. И тогда,подобно долго сдерживаемому пламени, вспыхнули в юном Франческогордость и высокомерие. Он возомнил себя величайшим художникомсвоего времени и, сопоставляя достигнутую им степеньсовершенства в искусстве со своим происхождением, сам называлсебя царственным живописцем. Он с презрением отзывался о старомЛеонардо и, отступая от стиля, исполненного благочестия ипростоты, выработал себе новую манеру, которая ослеплялапышностью образов и суетным блеском красок толпу, чьипреувеличенные похвалы делали его еще более гордым и надменным.И вышло так, что в Риме он очутился в среде дикой, распутноймолодежи и, стремясь во всем быть первым и недосягаемым, вскоресделался самым дерзким кормчим в разбушевавшемся море порока.Соблазненные обманчивым великолепием язычества, юноши, во главекоторых встал Франческо, образовали тайный союз; преступновысмеивая христианство, они подражали обычаям древних греков ивкупе с бесстыдными девками устраивали богомерзкие греховныепиршества. Это были живописцы, а еще больше было тамскульпторов, которые признавали одно лишь античное искусство иосмеивали все, что новейшие художники, воодушевляясь святостьюхристианской религии, столь дивно изобретали и творили к еевящей славе. Франческо в кощунственном увлечении написал многокартин из лживого мира языческих богов. Никто не умел такправдиво представить соблазнительную пышность женских образов,сочетая телесный колорит живой натуры с чеканными формамиантичных статуй. Вместо того чтобы изучать, как в былыевремена, в церквах и монастырях великолепные полотна старыхмастеров и благоговейно впитывать всей душой их неземнуюкрасоту, он усердно рисовал образы лживых языческих божеств. Ноеще ни один образ так не поглощал его, как знаменитая статуяВенеры, о которой он столь неотступно думал, что она невыходила у него из головы. Случилось так, что годичное содержание, какое высылал емубрат его Зенобьо, не пришло вовремя, и Франческо при своейбеспутной жизни, от которой он уже не в силах был отказаться,остался без средств. Тогда он вспомнил, что задолго до этогоодин из капуцинских монастырей заказал ему за высокую ценуобраз святой Розалии; Франческо и решил, чтобы раздобыть денег,поскорее написать этот образ, к которому он до тех пор неприступал из отвращения к христианским святыням. Он вздумалнаписать святую обнаженной, лицом и телом схожей с Венерой.Эскиз удался на славу, и нечестивые юнцы шумно одобряли замыселФранческо подсунуть набожным монахам вместо иконы святойизображение языческого идола. Но стоило Франческо начать писатьикону, как -- что это? -- все стало принимать совсем иной вид,чем он замыслил в уме и сердце, и какой-то могущий дух бралверх над духом презренной лжи, который было им овладел. Ликангела из горнего мира забрезжил сквозь мрачные туманы; нословно из страха оскорбить святую и навлечь на себя каругосподню, Франческо не решался дописать лицо святой, а на еенагое тело целомудренно легли темно-красное платье илазурно-голубой плащ. Монахи-капуцины в письме к художникуФранческо, заказывая икону святой, ничего не говорили о том,какое достопримечательное событие из ее жизни следуетизобразить, и потому Франческо сперва набросал в серединехолста фигуру святой; теперь же, словно осененный свыше, онначертал вокруг нее всевозможные фигуры, которые в своейсовокупности удивительно как хорошо представляли мученическуюсмерть святой. Франческо всецело погрузился в свою картину,или, скорее, сама картина стала могучим духом, который завладелхудожником и приподнял его над греховной мирской жизнью,которую он вел до той поры. Но он никак не мог закончить ликсвятой, и это стало для него адской пыткой, огненными жаламитерзавшей его душу. Он не думал больше о Венере, но емумерещился старый мастер Леонардо, жалостливо смотревший на негои говоривший с тревожной грустью: "Ах, я рад бы тебе помочь, ноне смею, ты должен сперва отрешиться от всех греховныхстремлений и с глубоким раскаянием смиренно умолять святую,против которой ты согрешил, заступиться за тебя..." Молодые люди, общества которых Франческо уже давноизбегал, явились к нему в мастерскую и увидели, что он лежит впостели, будто вконец изнемогающий больной. Но когда Франческостал сетовать на то, что какой-то злой дух сломил его силы и онтеперь не в состоянии закончить картину святой Розалии, всерасхохотались и сказали: "Эх, братец, отчего это ты вдруграсхворался?.. Давай-ка немедленно совершим жертвенныевозлияния в честь Эскулапа и благодетельной Хигиэйи, и даисцелится наш больной!" Принесли сиракузского, и юноши,наполнив чаши, совершили перед неоконченным образом возлиянияязыческим божествам. Затем они принялись кутить вовсю ипредложили вина Франческо, но тот отказался и пить иучаствовать в пирушке, хотя они и провозгласили тост в честьсамой Венеры! Тогда один из них сказал: "А ведь этот глупецхудожник действительно нездоров телом и душой, я сейчас приведудоктора". Пристегнув шпагу, он накинул на себя плащ и вышел. Ноне прошло и минуты, как он возвратился со словами: "Ну вот, яуже и сам врач и живо вылечу этого больного!" Юноша, как видноподражавший походке и манере держаться старика врача, вошел,семеня согнутыми в коленях ногами и до странности исказив своеюное лицо, покрывшееся складками и морщинами; он и в самом делевыглядел до того старым и безобразным, что молодые людирасхохотались и воскликнули: "Поглядите, какие ученые рожиумеет корчить наш лекарь!" А тот приблизился к больному инасмешливо произнес хриплым голосом: -- Эх, до чего же ты обессилел и как ты стал жалок,бедняга, но я живо поставлю тебя на ноги! Несчастный, на тебелица нет, и едва ли ты придешься по сердцу Венере. Но затодонна Розалия, пожалуй, не откажется завязать с тобой интрижку,когда ты поправишься! Отведай, немощный горемыка, моегочудодейственного снадобья. И раз уж ты задумал написать иконусвятой, то напиток этот возвратит тебе силы, ведь это вино изпогреба святого Антония. Мнимый лекарь вынул из-под плаща бутылку и тотчас же ееоткупорил. Из нее поднялся какой-то странный аромат, до тогоопьянивший молодых шалопаев, что они, сомкнув глаза, сидязасыпали один за другим. Но Франческо, разъярившись, что еговысмеивают, словно хилого больного, выхватил из рук докторабутылку и выпил залпом несколько глотков. -- На здоровье, -- воскликнул тот, сразу приняв юный вид итвердую, уверенную походку; затем он окликнул своих задремавшихбыло товарищей, и они, пошатываясь, спустились с ним полестнице к выходу. Подобно тому, как гора Везувий во время извержения яростномечет во все стороны всепожирающее пламя, так в душе Франческозабушевали неистовые потоки огня. Все языческие истории, натемы которых он прежде писал, как живые встали перед егоглазами, и он громко воскликнул: -- Явись мне, возлюбленная моя богиня, живи и будь моей, ане то я посвящу себя подземным божествам! Тут ему померещилась Венера, стоящая у самой картины иприветливо манившая его к себе. Он мигом вскочил со своего ложаи начал писать голову святой, ибо он решил как можно точнеепередать на полотне пленительный образ богини. Но Франческостало казаться, что рука плохо повинуется ему, ибо кисть его тои дело соскальзывала с осеняющей голову святой Розалии дымки ибезотчетно дописывала головы окружавших ее варваров. А темвременем все явственнее вырисовывался неземной лик святой, ивнезапно она взглянула на Франческо такими живыми лучезарнымиочами, что он, будто сраженный громовым ударом, рухнул на пол.Еще не совсем придя в себя, он с трудом поднялся, но неотважился взглянуть на икону, которая навела на него ужас, апроскользнул к столу, где стояла принесенная доктором бутылка свином, и отхлебнул из нее богатырский глоток. Он сновапочувствовал прилив сил, взглянул на икону и увидел, что оназакончена до последнего мазка, но с холста глядит на него несвятой лик Розалии, а улыбающееся лицо Венеры и его притягиваетее исполненный сладострастия взор. В ту самую минуту Франческоохватил пламень преступного, греховного вожделения. Он застоналот порыва бешеного сладострастия, вспомнил языческогоскульптора Пигмалиона, историю которого он в свое времяизобразил на полотне, и, подобно этому греку, стал молитьбогиню Венеру, чтобы она вдохнула жизнь в свое изображение.Вскоре ему стало мерещиться, будто святая на иконе начинаетшевелиться, но, бросаясь к ней, чтобы заключить ее в своиобъятия, он убеждался, что перед ним безжизненный холст. Онрвал на себе волосы, размахивал руками и метался по комнатебудто одержимый бесами. Так Франческо неистовствовал два дня и две ночи; на третийдень, когда он, словно статуя, неподвижно стоял перед картиной,дверь его комнаты отворилась, и ему почудился шелест женскогоплатья. Он обернулся и увидал женщину, как две капли водыпохожую на ту, что была изображена на его картине. Голова пошлау него кругом, когда он увидел перед собой живую, словносошедшую с холста, непостижимо-прекрасную женщину, образкоторой он создал, вдохновленный мраморной статуей, и имовладел ужас, едва он взглянул на икону, показавшуюся емуточным ее отражением. Он испытывал такое чувство, словно некийдух чудесно явился перед ним, язык у него окостенел, и он молчаупал перед незнакомкой на колени, молитвенно протянув к нейруки. Та, улыбаясь, подняла его и молвила, что еще в те дни,когда он учился в школе живописи у престарелого Леонардо даВинчи, она, девчонкой, нередко видела его и несказанно егополюбила. А теперь, оставив родителей и родственников, однаявилась в Рим, чтобы его отыскать, ибо внутренний голос твердилей, что и он ее крепко любит и, страстно томясь по ней, написалнеобыкновенно похожий на нее портрет, а сейчас она убедилась,что так оно и есть. Тут Франческо догадался, что между ним и незнакомкойсуществует таинственная гармония душ, чем и объяснялисьсоздание этой дивной картины и его безумная страсть к ней. Онпылко обнял незнакомку и предложил ей тотчас же отправитьсявместе с ним в церковь, где священник навеки свяжет ихтаинством брака. Но та, как видно, пришла от этого в ужас исказала: -- Ах, Франческо, любимый мой, да разве такой славныйхудожник, как ты, нуждается в путах, налагаемых христианскойцерковью? Разве ты не предан душой и сердцем вечно юной,жизнерадостной античности и ее жизнелюбивым божествам? Какоедело до нашего союза угрюмым священнослужителям, чьи скорбныевопли раздаются под сумрачными сводами церквей?. Лучше мысветло и радостно встретим праздник нашей любви. Франческо соблазнился речами женщины, и вышло так, что онив тот же вечер отпраздновали по обрядам язычников свою свадьбув обществе погрязших в грехах преступно-легкомысленных молодыхлюдей, называвших себя его друзьями. У женщины этой оказалсяларец с драгоценностями и цехинами, и Франческо долго жил снею, утопая в греховных наслаждениях и забросив искусство. Новот жена его почувствовала себя беременной, и с той поры еелучезарная красота становилась все блистательней, всевеликолепней, женщина эта теперь казалась поистине живымвоплощением Венеры, и Франческо изнемогал от безудержныхплотских утех. Но однажды ночью он проснулся от глухого, исполненноготревоги стона; в испуге вскочил он с постели и, кинувшись сзажженной свечой к жене, увидал, что она родила сына. Оннемедленно послал слугу за повивальной бабкой и врачом.Франческо принял ребенка от материнского лона, но в это самоемгновение жена его испустила ужасающий вопль и сталаизвиваться, словно стараясь вырваться из чьих-то могучих рук.Тем временем явилась повивальная бабка со своею служанкой,вслед за ними вошел и врач; когда же они приблизились кроженице, чтобы оказать ей помощь, то в ужасе отпрянули, увидевее уже мертвой, окоченевшей; шея и грудь у нее былиобезображены какими-то ужасными синими пятнами, а вместомолодого прекрасного лица они увидели отвратительное,изборожденное морщинами лицо с вылезшими из орбит глазами. Накрик, поднятый женщинами, сбежались соседи--среди них давно ужеходили недобрые слухи о незнакомке; разгульный образ жизни,какой она вела с Франческо, давно вызывал всеобщее омерзение, исоседи уже сговорились донести духовному суду об их греховномсожительстве. И вот теперь, увидев отвратительно обезображеннуюпокойницу, все уверились в том, что некогда она вступила в союзс дьяволом, который теперь и завладел ею. Красота ее оказаласьлишь обманчивой видимостью, делом проклятого волшебства.Пришедшие разбежались в страхе, и никто не посмел прикоснутьсяк умершей. Только тогда Франческо понял, кто была егосожительница, и невыразимый ужас обуял его. Все грехи еговстали перед его глазами, и суд Божий начался для него ужездесь, на земле, ибо пламя преисподней забушевало у него вгруди. Наутро явился полномочный инквизиции со стражей и хотелбыло схватить Франческо и отвести его в тюрьму, но в художникепроснулось его врожденное мужество и гордый дух, он выхватил изножен свою шпагу, проложил себе путь в толпе и бежал. Назначительном расстоянии от Рима увидел он пещеру и спрятался вней, выбившись из сил, вконец изнемогший. Когда Франческо убегал, то, не сознавая, что он делает,схватил новорожденного мальчика и унес его с собой под плащом.В диком исступлении он хотел теперь размозжить о камень головкуребенка, родившегося от женщины, которую подослал ему ад, но,когда он вскинул дитя кверху, оно заплакало, да так жалобно и стакой, казалось, мольбой, что он почувствовал к нему глубокоесострадание, положил мальчика на мягкий мох и выжал ему соку изапельсина, найденного им у себя в кармане. Франческо провел впещере несколько недель в молитвах и трудах покаяния;отвратившись от греховной скверны, в которой он было погряз, онусердно взывал к заступничеству святых. Но все настоятельнееобращался он к оскорбленной им святой Розалии, умоляя быть занего заступницей у престола всевышнего. Однажды вечеромФранческо на коленях молился в безлюдном месте и взирал насолнце, садившееся в море, которое вздымало на западе своипламенно-алые волны. Когда пламя стало тускнеть в поднимавшемсяс земли сером тумане, Франческо увидел замерцавшее в воздухерозовое сияние, -- мало-помалу оно принимало все болееопределенные очертания. Наконец перед взором Франческо яснопроступила окруженная ангелами и преклонившая колени на облакесвятая Розалия, и ему послышались в поднявшемся вокруг шелестеи ропоте слова: "Господи, прости этому человеку, который послабости и немощи не мог воспротивиться искушениям сатаны". Вответ молния сверкнула сквозь розоватое сияние, и впрокатившихся по небосводу раскатах грома грозно пророкотало: -- Какой грешник может сравниться с ним в преступлениях?Не будет ему милости и не познает он покоя в могиле, доколепорожденный его преступлениями род будет умножать своизлодеяния и грехи! Франческо пал лицом во прах, ибо он знал теперь, чтоприговор над ним окончательно произнесен и отныне ему сужденоскитаться по земле, не ведая мира и утешения. Он бежал из техмест, даже не вспомнив о мальчике, брошенном им в пещере, и жилв глубокой, безысходной нужде, ибо был не в силах заниматьсяживописью. Иногда ему приходило на ум, что долг его -- писатьпрекрасные иконы к вящей славе Христовой веры, и он замышлялудивительные по рисунку и колориту полотна из жизни Богоматерии святой Розалии; но как он мог приступить к делу, не имея ниодного скудо для покупки красок и холста и поддерживая своюмучительную жизнь жалкой милостыней, какую ему подавали напаперти? Однажды в церкви, когда он пристально вглядывался в голуюстену и мысленно расписывал ее, к нему подошли две закутанные впокрывала женщины, и одна из них молвила нежным ангельскимголосом: -- В далекой Пруссии, там, где ангелы Божии повесили налипе образ приснодевы Марии, воздвигнута церковь, не украшеннаяи поныне живописью. Ступай туда, твой труд художника зачтетсятебе в послушание, и утешение свыше утолит истерзанную душутвою. Когда Франческо поднял на женщин глаза, то увидел, что онирасплываются в нежном сиянии, а по церкви пронесся аромат лилийи роз. Тогда-то он догадался, что за женщины это были, и наутрохотел начать свое паломничество. Но еще под вечер того дня егонашел после долгих и трудных поисков слуга герцога Зенобьо,вручивший ему содержание за два года и от лица своего господинапригласивший его ко двору. Франческо оставил себе тольконезначительную сумму, а прочее раздал бедным, после чего ужеотправился в далекую Пруссию. Дорога вела через Рим, и онпришел в расположенный неподалеку монастырь капуцинов, длякоторого в былые годы писал икону святой Розалии. Он увиделобраз в алтаре, но при ближайшем рассмотрении оказалось, чтоэто лишь копия его творения. Монахи, наслышавшись всякихстрахов о сбежавшем художнике, из имущества которого им выдалиикону, не оставили ее у себя, а, сняв с нее копию, продалиоригинал капуцинскому монастырю близ Б. После тягостногопаломничества прибыл Франческо в монастырь Святой Липы вВосточной Пруссии, где все исполнил по повелению самойприснодевы. Он так благолепно расписал церковь, что и в самомделе почувствовал, будто милосердие Божие приосенило его. Вдуше его начало крепнуть упование на милость неба. * * * Случилось так, что граф Филиппе С., отправившись на охоту,попал в отдаленное дикое урочище и был там застигнут злойнепогодой. Ветер яростно завывал в ущельях, а ливень такимипотоками хлынул на землю, словно угрожал человеку и зверю новымпотопом. По счастью, граф С. набрел на пещеру и с превеликимтрудом протащил в нее за собой коня. Угрюмые тучи затянули весьгоризонт, и в пещере было до того темно, что граф Филиппеничего не мог в ней различить и обнаружить, хотя и слышал возлесебя какой-то шелест и шорох. Ему стало не по себе при мысли,уж не скрывается ли в пещере дикий зверь, и он вытащил меч изножен, дабы, чуть что, отразить нападение. Но когда буряотбушевала и унеслась дальше и солнечные лучи заглянули впещеру, он, к своему изумлению, заметил рядом с собой нагогомальчика, лежавшего на ложе из листьев и глядевшего на негояркими, сверкающими глазами. Возле ребенка стоял слоновой костикубок, на дне которого граф Филиппе нашел еще несколько капельароматного вина, и мальчик жадно их выпил. Граф затрубил в свойрог, и мало-помалу вокруг него собралась его свита,пережидавшая где попало грозу; но всем пришлось по приказуграфа ждать, не явится ли за ребенком неизвестный, оставившийего в пещере. Между тем сумерки стали сгущаться, и граф Филиппемолвил: "Я не могу покинуть здесь этого беспомощного младенца,возьму его с собой и оповещу об этом повсюду, чтобы родителиили тот, кто его оставил в пещере, могли взять его у меня".Сказано -- сделано. Но проходили недели, проходили месяцы игоды, а никто не являлся за ребенком. Граф дал своему найденышуво святом крещении имя Франческо. Ребенок все рос да рос ипревратился в дивного телом и духом юношу, которого бездетныйграф любил за его дарования, словно родного сына, вознамерясьотказать ему все свое состояние. Двадцать пять лет минулоФранческо, когда граф Филиппе воспылал безумной страстью кдевушке из бедной семьи, писаной красавице, и сочетался с неюбраком, хотя она была еще совсем юной и свежей, а он уже ввесьма преклонных годах. Франческо вскоре загорелся неодолимымжеланием овладеть графиней; она была благочестива,добродетельна и не хотела нарушать клятву верности, но емуудалось после долгой борьбы так опутать ее с помощьюдьявольских чар, что она предалась греховной страсти, -- онотплатил своему благодетелю изменой и черной неблагодарностью.Двое детей, граф Пье
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 89; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |