КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава третья. ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ПУТИ
Первые лучи солнца еще только начали пробиваться сквозьчащу леса, как я увидел перед собой свежий, светло струившийсяпо разноцветной гальке ручей. Лошадь, с которой я так тяжелопродирался сквозь пихтовые дебри, смирно стояла неподалеку, мнене терпелось выглянуть, что было в ранце. Белье, одежда, кошелек, туго набитый золотом,-- вот что янашел в нем. Я решил немедленно переодеться; в одном из отделенийоказались маленькие ножницы и гребень, я подстриг себе бороду икое-как привел в порядок волосы. Я сбросил сутану, из которойизвлек роковой стилет, бумажник Викторина да оплетенную флягу состатками эликсира сатаны, и спустя несколько минут на мне ужебыло светское платье, а на голове дорожная шапочка; поглядев насвое отражение в ручье, я едва мог себя узнать. Вскоре яочутился на опушке леса; поднимавшийся вдали дымок и явственнодоносившийся до меня колокольный звон выдавали близостьдеревни. И только я поднялся на холм, возникший впереди, какувидел приветливую долину, где раскинулось большое селение.Свернув на широкую дорогу, которая, змеясь, сбегала вниз, явыждал, когда спуск стал более отлогим, и взобрался на коня,чтобы постепенно приучаться к этому совершенно чуждому мне видупередвижения. Сутану я спрятал в дупло дерева и с нею словно похоронил вэтом мрачном лесу зловещие события, разразившиеся в замке; ябыл бодр и весел, чудовищный окровавленный образ Викторина сталмне казаться плодом моего расстроенного воображения; последниеже слова, которые я крикнул своей погоне, вырвались у менябессознательно, как по наитию, и ясно выразили истинный смыслтой случайности, которая привела меня в замок и повлекла засобою все, что мне суждено было совершить. Я выступил в роли всемогущей судьбы, которая, караязлодеяние, позволяет грешнику своею гибелью искупить вину. Итолько милый образ Аврелии по-прежнему жил у меня в душе, я немог думать о ней без стеснения в груди и какой-то гложущей болив сердце. Но у меня было такое чувство, что мы еще свидимся с неюгде-то в далеких краях, и она, увлекаемая непреоборимымстремлением, прикованная ко мне нерасторжимыми узами, еще будетмоей. Тут я стал замечать, что попадавшиеся мне навстречу люди вудивлении останавливались и долго смотрели мне вслед, а хозяинапостоялого двора вид мой до того озадачил, что он слова не могвымолвить, и это немало меня встревожило. Пока я завтракал,покормили мою лошадь, а тем временем в горницу вошло несколькокрестьян; перешептываясь друг с другом, они исподлобья бросалина меня опасливые взгляды. Народу прибывало все больше, меня обступили со всех сторони, разинув рты, глазели на меня с тупым изумлением. Стараясьдержаться спокойно и непринужденно, я громко позвал хозяина иприказал ему оседлать мою лошадь и навьючить на нее ранец. Онвышел, двусмысленно усмехаясь, и вскоре возвратился с каким-тодолговязым малым, который с забавной важностью подошел ко мне,старательно соблюдая суровую официальность должностного лица.Он начал пристально всматриваться в меня, а я, выдержав еговзгляд, встал из-за стола и вплотную подошел к нему. Это, каквидно, смутило его, и он беспокойно оглянулся на стоящих вокругкрестьян. -- Что вам нужно? -- воскликнул я. -- Вы, кажется,собираетесь мне что-то сказать? Он важно откашлялся и произнес нарочито внушительнымтоном: -- Вы, сударь, не тронетесь с места, покуда по всей формене осведомите нас, здешнего судью, кто вы такой, со всемиполагающимися подробностями касательно вашего происхождения,звания и состояния; а равным образом и о том, откуда и куда выедете: местоположение, название, край, город и прочее по всейформе; а сверх того, вы обязаны предъявить нам, местному судье,паспорт, написанный, подписанный и печатью припечатанный, повсей форме, как это положено и указано!.. До этого случая я и не задумывался о том, что мне надопринять какое-нибудь имя. К тому же я и не подозревал, что мойстранный, прямо-таки чудной вид, усугубляемый кое-какподстриженной бородой и монашеской осанкой, совершенно невяжется с мирской одеждой, а ведь из-за этого мне ежеминутногрозила опасность подвергнуться расспросам касательно моейособы. Вопросы деревенского судьи поставили меня в тупик, и янапрасно старался подыскать удовлетворительный ответ. Наконец ярешил нагло припугнуть его и произнес решительно и твердо: -- У меня есть важные основания не разглашать, кто ятакой, и по той же причине вам не увидать моего паспорта; ноберегитесь хоть на одну минуту задержать высокопоставленноелицо своими нелепыми формальностями. -- Ого-го! -- воскликнул деревенский судья, доставаяпонюшку табаку из огромной табакерки, в которую пятеро стоявшихпозади понятых тотчас же запустили свои пальцы и взяли из неесколько можно было захватить, -- ого-го, не надо так ершиться,милостивый государь!.. Извольте, ваша светлость, немедлядержать ответ перед нами, местным судьей, да предъявите намсвой паспорт, ибо, говоря начистоту, у нас в горах с некоторыхпор завелись подозрительные молодчики, -- иной, глядишь, ни стого ни с сего высунет нос из лесу и вмиг исчезнет, словнонечисть какая... Но это все проклятые разбойники и воры, ониподстерегают проезжих и учиняют грабежи, убийства и поджоги, ау вас, ваша милость, уж очень чудной вид, да притом еще вы какдве капли воды подходите, ваша светлость, под описание ипоименование примет одного закоснелого грабителя атамана целойшайки, присланное по всей форме нам, судье, достохвальным нашимправительством... А посему без дальних околичностей ипроволочек -- паспорт на стол, а не то--в холодную!.. Я понял, что так от него ничего не добьешься, и потомувздумал попытать счастья на другом пути. -- Господин судья, -- обратился я к нему, -- если выокажете мне милость поговорить со мной наедине, то мне легкобудет рассеять все ваши сомнения, и я, доверяя вашей мудрости,вам одному открою тайну, почему я появился здесь в таком, и всамом деле, несколько странном виде... --Ах, вот как, откроете тайну,-- отозвался судья,--смекаю, в чем дело, ну-ка, убирайтесь отсюда и хорошенькостерегите окна и двери, никого -- сюда, и никого -- отсюда! Когда мы остались с глазу на глаз, я ему сказал: -- Перед вами, господин судья, злосчастный беглец,которому с помощью друзей удалось освободиться от горестногозаключения в монастыре и от опасности навеки остаться там. Нестану перед вами развертывать хитро сплетенную сеть злобныхпроисков некой мстительной семьи. Причиной моих страданий быламоя любовь к девушке незнатного происхождения. За годызаключения у меня отросла борода, и, как вы, быть может,заметили, мне даже выбрили тонзуру, не говоря уже о том, что явынужден был в узилище, где я томился, ходить в монашескомодеянии. И только после своего бегства я решился уже здесь, влесу, наскоро переодеться, чего раньше не сделал, убегая отнастигавшей меня погони. Теперь вы понимаете, чем объясняетсямой странный вид, вызвавший у вас такие недобрые подозрения.Вот почему я не могу предъявить вам паспорт, но в подтверждениеистины всего сказанного я приведу веские доказательства,которые вы, быть может, сочтете достаточно убедительными... С этими словами я вытащил кошелек и положил на стол триярко сверкавших дуката, отчего суровое выражение лица судьивмиг сменилось одобрительной усмешкой. -- Доводы у вас, сударь,-- сказал он,-- достаточно веские,но вы уж не обессудьте; чтобы все окончательно стало по всейформе, их надобно несколько округлить. Если вам угодно, чтобы янечет принял за чет, то извольте и вы усилить вашидоказательства, с тем чтобы они тоже выступили четным числом. Я догадался, что имеет в виду этот плут, и добавил ещедукат. -- Ну, теперь мне вполне ясно, что я несправедливозаподозрил вас; поезжайте дальше, но лучше, как вы самипонимаете, проселками, подальше от большой дороги, покамест вамне удастся сделать свою внешность менее подозрительной. Он широко распахнул дверь и громко крикнул собравшейсятолпе: -- Этот господин взаправду знатная особа; в тайнойаудиенции он по всей форме открыл нам, судье, что едетинкогнито, то есть так, чтобы его никто не мог узнать, а посемуи вам, ротозеи, ничего ни знать, ни ведать о нем не надлежит!..Счастливого пути, ваша милость! Крестьяне молча и почтительно сняли шапки, когда явзбирался на коня. Я хотел было проскакать в ворота, но лошадь,заупрямившись, поднималась на дыбы, а я, неопытный и неловкийездок, никак не мог с нею сладить; она кружилась на месте инаконец под оглушительный хохот крестьян сбросила меня прямо наруки вовремя подоспевшим хозяину и судье. -- Э, да она у вас с норовом, -- сказал, подавляя смех,судья. -- Да, с норовом, -- подтвердил я, отряхивая с себя пыль. Оба помогли мне вскарабкаться вновь на лошадь, но онаопять взвивалась на дыбы, фыркала и упорно не шла к воротам.Тогда кто-то из стариков воскликнул: -- Глядите-ка, у ворот сидит старая ведьма Лиза, она-то ине пропускает его милость; а эту злую шутку она выкинула по тойпричине, что он не дал ей ни гроша. Тут только я заметил старую нищенку в лохмотьях,прислонившуюся к ограде у самых ворот и со смехом глядевшую наменя безумными глазами. --Прочь с дороги, ведьма! --крикнул судья, но старухазавопила: -- Кровавый монах ни грошика мне не дал. И неужто вы невидите, что передо мной лежит мертвец? Через него кровавомумонаху никак не перескочить -- мертвец мигом выпрямляется! Ноесли кровавый братец даст мне грошик, я загоню мертвеца обратнов землю! Судья схватил лошадь под уздцы и, не обращая внимания навыкрики полоумной старухи, хотел было пройти в ворота, нотщетны были все его усилия, а тем временем старая ведьмавизгливо клянчила да канючила: -- Эй, монах, кровавый монах, подай мне грошик, подайгрошик! Я сунул руку в карман и бросил старой карге какую-томелочь, она вскочила и, ликуя и приплясывая, заверещала: -- Полюбуйтесь, каких красивых грошиков набросал мнекровавый монах, смотрите-ка, вот так грошики! Тут лошадь, отпущенная судьей, заржала и промчалась черезворота. -- Ну, с верховой ездой у вас пошло на лад, по всей тоесть форме, ваша милость,--крикнул мне вдогонку судья. Крестьяне, бегом проводившие меня за ворота, хохотали доупаду, глядя, как я при каждом скачке резвой лошади нелепоподпрыгивал в седле, и кричали мне вслед: -- Гляньте-ка, гляньте, он ездит верхом будто капуцин! Злоключения в деревне, а особенно вещие слова безумнойстарухи порядком взволновали меня. Делом самым неотложнымказалось мне устранить в моем облике все, бросавшееся в глаза,да принять какое-то имя, чтобы незаметней раствориться в толпе. Жизнь вставала передо мной словно мрачный, непроницаемыйрок, и мне, изгнаннику, не оставалось ничего другого, какотдаться на волю неотвратимо уносившего меня течения.Оборвались все нити, некогда привязывавшие меня к определеннымусловиям жизни, и мне не за что было ухватиться и негде былонайти опору! А большая дорога становилась все оживленней и оживленней,и все говорило о моем приближении к богатому и шумномуторговому городу. Спустя несколько дней он уже был у меня навиду. Когда я въехал в предместье, никто меня ни о чем неспросил, никто даже и внимания не обратил на меня. Мне бросилсяв глаза большой дом с крылатым золотым львом над входом, веселосверкавший своими зеркальными окнами. Люди толпами входили ивыходили, экипажи подкатывали и отъезжали, из комнат нижнегоэтажа доносились взрывы хохота и звон бокалов. Едва яостановился у двери, как выскочил слуга, деловито схватил подуздцы лошадь и, подождав, пока я с нее слезу, ввел ее во двор.Нарядный кельнер вышел мне навстречу с гремящей связкой ключейи пошел впереди меня вверх по лестнице; когда мы оказались навтором этаже, он еще раз скользнул по мне взглядом, а затемповел меня выше, отворил дверь в довольно-таки посредственнуюкомнату, вежливо спросил, не будет ли от меня приказаний, исказал, что обед подадут в два часа в зале No 10 второго этажа,и т. д. -- Принесите мне бутылку вина! Это были первые слова, которые мне удалось вставить средипотока объяснений этих обязательных слуг. Как только он вышел, в номер постучали, дверьприоткрылась, и я увидел человека, чье лицо походило надиковинную комическую маску. Красный заостренный нос,сверкающие глаза, удлиненный подбородок и высоко взбитыйприпудренный тупей, неожиданно переходивший сзади, как я потомзаметил, в прическу a la Titus /На манер Тита (франц.)/, пышноежабо, огненный жилет с красовавшимися на нем двумя толстымичасовыми цепочками, панталоны, фрак, в одних местах некстатиузкий, в других -- некстати широкий, словом, всюду бывший невпору! Человечек этот, со шляпой, ножницами и гребенкой в руках,вошел в комнату, начав еще у дверей отвешивать низкие поклоны,и произнес: -- Я парикмахер гостиницы и покорнейше прошу принять моиуслуги, мои скромные услуги. Этот худой как щепка крохотный человечек был до тогозабавен, что я еле удержался от смеха. Но он явился как нельзяболее кстати, и я не замедлил спросить его, не может ли онпривести в порядок мои волосы, столь запущенные во времядолгого путешествия и вдобавок дурно подстриженные. Он с видомзнатока осмотрел мою голову и сказал, прижав к груди своюправую, жеманно согнутую руку с растопыренными пальцами: -- Привести в порядок?.. О боже! Пьетро Белькампо, ты,кого презренные завистники зовут запросто Петером Шенфельдом,подобно тому, как они переименовали дивного полковоговалторниста Джакомо Пунто в Якоба Штиха, тебе отказывают впризнании... Но разве ты сам не держишь свой светоч под спудом,когда он мог бы светить всему миру? Неужто строение твоей руки,искра гения, горящая в твоем взоре и заодно уж на твоем носу --неужто все твое существо не говорит любому знатоку с первого жевзгляда, что дух твой стремится к идеалу?.. Привести впорядок!.. Как это сухо звучит, сударь?.. Я попросил забавного человечка не волноваться, поскольку явполне полагаюсь на его ловкость и мастерство. -- Ловкость? -- продолжал он тем же возбужденным тоном. --Но что вы называете ловкостью?.. Кого считать ловким?.. Не тоголи, кто, раз пять примерившись, вздумал прыгнуть на тридцатьлоктей в длину и шлепнулся с размаху в ров?.. Или того, кто сдвадцати шагов попадает чечевичным зернышком в игольное ушко?..Или, наконец, того, кто, подвесив на шпагу тяжеленный груз иприладив ее на кончик своего носа, балансирует ею шесть часовшесть минут шесть секунд и еще одно мгновение в придачу?.. Еслиэто называется ловкостью, то такой ловкости чуждается ПьетроБелькампо, ибо в его груди пылает священный огонь искусства...Да, искусства, сударь мой, искусства!.. Фантазия моя создаетдивные сочетания локонов, которые под дуновением зефира тогармонически располагаются волнами, то распадаются... Онатворит, создает и вновь творит... Ах, в искусстве есть нечтобожественное, ибо искусство, сударь вы мой, это вовсе не то, очем так много разглагольствуют, оно скорее возникает изсовокупности всего, что о нем говорят!.. Вы, разумеется,понимаете меня, сударь, ибо сдается мне, у вас мыслящий ум,насколько я в состоянии судить по маленькому локончику,спускающемуся с правой стороны на почтенное ваше чело... Причудливое сумасбродство этого человечка очень менязабавляло и, заверив, что вполне его понимаю, я решилвоспользоваться его хваленым искусством, отнюдь не расхолаживаяего рвения и не прерывая витиеватых рассуждений. -- Так что же вы задумали создать из моих перепутанныхволос? -- спросил я. -- Все, что вам угодно, -- ответил человечек. -- Но есливы пожелаете прислушаться к совету художника Пьетро Белькампо,то сперва позвольте мне с надлежащего расстояния, с должнойшироты и долготы присмотреться к вашей бесценной голове, вашейфигуре, походке, выражению лица, телодвижениям, и лишь тогда ясмогу вам сказать, к чему вы больше склоняетесь: к античному,романтическому, героическому, величественному, возвышенному,наивному, идиллическому, сатирическому или юмористическому; язатем уж я вызову на белый свет дух Каракаллы, Тита, КарлаВеликого, Генриха Четвертого, Густава Адольфа или Вергилия,Тассо, Боккаччо... Вдохновленные ими, мои пальцы начнуттрудиться вовсю, и под мерное лязганье ножниц мало-помалу будетвозникать высокое творение! Да, это мне, сударь, мне данопо-настоящему раскрыть ваш характер, каким он должен проявитьсяв жизни во всей своей полноте. А теперь, пожалуйста, пройдитесьраза два-три по комнате из угла в угол, я буду всматриваться,наблюдать и замечать -- прошу вас. В угоду этому чудаку я принялся ходить взад и вперед покомнате, изо всех сил стараясь затушевать свойственную монахуманеру держаться, от которой почти невозможно избавиться дажеспустя много лет после ухода из монастыря. Маленький человечеквнимательно следил за мной, потом засеменил вокруг меня совздохами и охами и наконец вынул носовой платок и вытер каплипота, выступившие у него на лбу. А когда он перестал вертеться,я поинтересовался, сложилось ли у него мнение, какую мнесделать прическу. Он снова вздохнул и сказал: -- Ах, сударь, что же это такое?.. Вы не хотите обнаружитьсвою подлинную сущность; в ваших движениях явно сквозитпринужденность, борьба двух противоположных натур. Ещенесколько шагов, сударь! Я наотрез отказался выставлять себя снова напоказ и заявилему, что если он и теперь не знает, какую сделать прическу, тоя откажусь от его искусства. --Тогда сойди в могилу, Пьетро I--горячо воскликнулчеловечек, -- ибо ты не добился признания в этом мире, где нетни преданности, ни искренности! Но ведь достойна же вашеговосхищения моя проницательность, для которой не существуетсокровенных глубин, и разве гений мой не заслуживает вашегопреклонения, сударь? Я долго и тщетно старался согласовать все,что подметил противоречивого в ваших действиях. В вашей походкеесть нечто, указывающее на принадлежность к духовному званию.Ex profundis clamavi ad te Domine, -- Oremus -- Et in omnissaecula saeculorum. Amen! / Из глубины воззвав к тебе, Господи,-- Помолимся. -- И вовеки веков, Аминь! (Лат.) / Тщедушный человечек произнес эти слова нараспев хриплым,квакающим голосом, с удивительной точностью передаваятелодвижения и повадки монаха. Он ходил вокруг да около, будтоу алтаря, становился на колени и поднимался, но вдруг принялгордый, надменный вид, сдвинул брови, устремил кверху взор ипромолвил: -- Мир принадлежит мне!.. Я умней, разумней, богаче васвсех, вы -- отродье слепых кротов и потому преклоняйтесь передомной! .. Вот, сударь, -- продолжал малютка, -- это главныеособенности всего вашего существа; итак, если угодно, яприступаю к делу и, сообразуясь с чертами вашего лица, осанкойи характером, возьму нечто от Каракаллы, а нечто от Абеляра, отБоккаччо, переплавлю все в жару единого горнила и, преобразуяваш внешний облик и внутренний образ, воздвигну внепревзойденном антично-романтическом духе сооружение изэфирнолегких локонов и локончиков. В наблюдениях малютки было много истинного, и я счел залучшее признаться ему, что прежде я действительно принадлежал кдуховному званию и что мне даже сделали тонзуру, которую теперья хотел бы как можно тщательнее скрыть. Человечек приступил к стрижке, сопровождая свою работустранными прыжками, гримасами и затейливыми речами. Он топринимал на себя мрачный и недовольный вид, то ухмылялся, тостановился в позу атлета, то поднимался на цыпочки, и как нистарался я подавить смех, меня то и дело прорывало. Но вот он закончил свою работу, и, прежде чем он обрушилна меня поток слов, уже готовых сорваться у него с языка, япопросил его прислать мне кого-нибудь, кто обработал бы моюспутанную бороду так же хорошо, как это сделал он с моимиволосами. Тут он как-то странно хихикнул, скользнул на цыпочкахк двери и запер ее. А затем, выйдя неторопливыми шажками насередину комнаты, промолвил: -- Где ты, золотой век, когда борода и волосы на голове,украшая мужчину, сливались во всем своем изобилии в одно целоеи были сладостной заботой одного художника. Увы, ты ушелбезвозвратно!.. Мужчина отказался от своего наилучшегоукрашения, и вот появился низменный род людей, которые спомощью ужасных инструментов соскребывают бороду по самую кожу.О вы, бессовестные брадобреи, презренные брадоскребы, точите внасмешку над искусством свои ножи на черных, пропитанных тухлыммаслом ремнях, вытряхивайте свои потертые сумочки с пудрой,громыхайте тазиками и взбивайте мыльную пену, разбрызгиваякругом горячую, грозящую ожогами воду, и дерзко спрашивайтесвоих клиентов, как их побрить: запустив им в рот большой палецили ложку?.. Но есть еще такие, как я, Пьетро, которые назловашему поганому ремеслу добровольно унижаются до вашегопозорного занятия и бреют бороды только затем, чтобы спастихоть крупицу того, что еще не смыто прибоем времени. И впрямь,что представляет собой безграничное разнообразие бакенбард с ихграциозными извилинами и изгибами? Они то повторяют изящныелинии овального лица, то скорбно спускаются к углублению подшеей, то смело взмывают вверх от уголков рта, то скромносуживаются до еле заметной линии, то разбегаются в разныестороны в отважном взлете своих кудряшек -- да что же этотакое, как не изобретение нашего искусства, как не проявлениевысокого стремления к прекрасному, святому? Ну, Пьетро, покажи,какой в тебе обитает дух и на какие жертвы ради искусства тыспособен, снисходя до ничтожного ремесла брадобрея. С этими словами маленький человечек достал полный наборпринадлежностей для бритья и с ловкостью заправского брадобреяначал освобождать меня от моей бороды. И в самом деле, я вышелиз его рук совершенно преображенным, и мне недоставало лишьменее бросающейся в глаза одежды, чтобы своей внешностью непривлечь к себе чье-либо опасное внимание. Малютка стоял,самодовольно улыбаясь. Тут я сказал ему, что никого не знаю вгороде, но мне хотелось бы поскорее одеться так, как здесьпринято. А за его труды и в уплату за будущее посредничество ясунул ему в руку дукат. Он просиял от радости и, поглядывая належавший на ладони золотой, произнес: -- Дражайший мой благодетель и меценат, я не ошибся в вас,и рукой моей водил истинный гений, сумевший отчетливо выразитьв орлином разлете ваших бакенбард присущий вам возвышенныйобраз мыслей. У меня есть друг, мой Дамон, мой Орест, и ондовершит, занявшись вашей фигурой, то, чему я положил начало,потрудившись над вашей головой, притом с тем же глубокимпониманием, с той же гениальностью. Заметьте, сударь, что этонастоящий художник по части костюмов, именно так я его называю,избегая обыденного пошлого слова портной... Он охотно уноситсяв мир идеальных сущностей, и вот, порождая в своей фантазииобразы и формы их воплощения, он решил основать магазинразнообразнейшей готовой одежды. Вы увидите у него всевозможныеоттенки современного щеголя, который явится перед вами тозатмевающим всех дерзкой смелостью покроя, то замкнутым иникого не удостаивающим внимания, то простодушным баловнем, топересмешником, остряком, раздражительным чудаком, меланхоликом,капризником, буяном, фатом, буршем. Юноша, впервые заказавшийсебе сюртук, не прибегнув к стеснительным советам своей мамашиили наставника; мышиный жеребчик, под слоем пудры скрывающийобильную проседь, бодрящийся старичок, ученый, вынужденныйобщаться с внешним миром, богатый купец, состоятельныйгорожанин -- все они вывешены для обозрения в лавке моегоДамона; через несколько минут шедевры моего друга предстанутпред вашим взором. Он побежал вприпрыжку и вскоре возвратился с высоким,плотным, хорошо одетым мужчиной, который как своей внешностью,так и всем своим существом был его прямой противоположностью,но которого он тем не менее представил мне как своего верногоДамона. Дамон смерил меня взглядом, а затем выбрал сам из тюка,внесенного его подмастерьем, костюм, вполне соответствовавшийжеланиям, которые я ему высказал. Да, только впоследствииоценил я безошибочный такт этого художника по части костюмов,как его вычурно называл малютка-парикмахер, столь умеловыбравшего мне как раз такой костюм, который не будет бросатьсяв глаза, а если и будет замечен, то не возбудит любопытствакасательно моего звания, рода занятий и т. п. Нелегко, в самомделе, одеваться так, чтобы по общему впечатлению от костюманельзя было заключить, будто этот человек занимается тем, а недругим делом, и никому бы даже в голову не приходило задуматьсянад этим. Костюм гражданина вселенной определяется тем, чего внем избегают, и его можно уподобить светскому поведению, окотором судят не столько по поступкам, сколько по тому, что вманерах светского человека исключается. Между тем крошка-парикмахер принялся опять за своидиковинные речи, и, должно быть, немного было у него в жизнистоль внимательных слушателей, как я, ибо он явно чувствовалсебя на вершине блаженства -- ведь он получил наконецвозможность, что называется, блеснуть умом... Дамон, степенныйи, казалось, рассудительный человек, внезапно оборвал его,схватив за плечи, и промолвил: -- Шенфельд, ты сегодня снова в ударе и болтаешьнесусветный вздор; пари держу, что у этого господина уши вянутот чепухи, какую ты несешь. Белькампо печально понурил голову, но затем схватил своюзапыленную шляпу и воскликнул, бросаясь опрометью к двери: -- Вот как поносят меня даже лучшие из друзей! А Дамон, прощаясь со мной, сказал: -- Ну и балагур этот Шенфельд!.. Начитался всякой всячиныи вовсе ополоумел, но душа у него предобрая, да и мастер онискусный, потому-то я и отношусь к нему терпимо: ведь есличеловек хоть в чем-нибудь достиг совершенства, то на егочудачества можно смотреть сквозь пальцы. Оставшись один, я всерьез стал упражняться в походке передвисевшим у меня в номере большим зеркалом. Крошка-парикмахерсделал меткое замечание. Монахам свойственна скованная инеуклюже-торопливая походка из-за длинной, стесняющей движенияодежды, а между тем во время службы нередко требуется большаяподвижность. Кроме того, неестественно откинутый назад корпус иположение рук, которые монах не вправе опускать книзу, нодержит либо скрещенными на груди, либо скрывает в широкихрукавах сутаны, -- это тоже характерные особенности, неускользающие от внимательного взора. Я пытался отрешиться отвсего этого, дабы изгладить всякий след моей былойпринадлежности к духовному званию. Единственным утешениемслужило мне то, что я считал свою прежнюю жизнь до концаизжитой, я бы сказал, всецело преодоленной и что я вступил какбы в новое бытие, а мое духовное существо приняло совершенноиной облик, при котором даже воспоминание о моей недавнейжизни, становясь все слабей и слабей, должно было наконец вовсеугаснуть. Толкотня на улицах, неумолчный шум, доносившийся из лавоки мастерских,--все было мне ново и как нельзя болееподдерживало веселое настроение, навеянное крохотным забавнымчеловечком. Я рискнул спуститься в своем новом респектабельномкостюме к многолюдному общему столу, и всякий страх рассеялся,когда я убедился, что никто не обратил на меня внимания и дажемой ближайший сосед не потрудился взглянуть на меня, когда ясадился рядом с ним. В книге для приезжающих я назвалсяЛеонардом в честь приора, моего освободителя, и выдал себя зачастное лицо, путешествующее ради собственного удовольствия.Таких путешественников было, должно быть, немало в городе, ипотому меня больше ни о чем не расспрашивали. Я бродил с отменным удовольствием по улицам,останавливался у витрин богатых магазинов, любуясьвыставленными картинами и гравюрами. По вечерам я бывал наобщественных гуляньях и нередко испытывал в душе горечь,чувствуя себя одиноким среди оживленнейшей толпы. Никто меня тут не знал, никто и заподозрить не мог, кто ятакой, какая удивительная, необыкновенная игра случая забросиламеня сюда и что таится у меня в душе; и хотя при моихобстоятельствах все это, казалось бы, должно было успокоительнодействовать на меня, я испытывал подлинный ужас и самому себепредставлялся призраком, который в глубоком одиночестве ещебродит по земле, когда все его близкие и друзья давным-давноумерли. А стоило мне вспомнить о том, как в недалеком прошломлюди радостно и почтительно приветствовали знаменитогопроповедника, добиваясь беседы с ним или хотя бы нескольких егонаставительных слов, -- и на душе у меня становилось горько итоскливо. Но тот проповедник был монах Медард, он умер и покоится надне пропасти в горах, я же вовсе не Медард, я живу, и новаяжизнь встает передо мной, обещая новые наслаждения. Иногда в моих сновидениях воскресали события в замке, номне грезилось, будто все это происходило не со мной, а с кем-тодругим. А этим другим был опять же капуцин, а не я сам. Толькомысль об Аврелии связывала мое прежнее существование степерешним, но и та сопровождалась глубокой, неизбывной болью,которая убивала во мне всякую радость и внезапно выхватывала изпестрого круга все тесней и тесней обступавшей меня жизни. Я не отказывал себе в посещении многочисленных заведений,где пьют, играют и т.п., и особенно мне пришелся по вкусугородской отель, где по вечерам собиралось немало завсегдатаев,любителей хороших вин, какие там подавались. В боковой комнатея всегда встречал за столом одних и тех же лиц, которые велимежду собой живую и остроумную беседу. Мне удалось сблизиться сэтими людьми, составлявшими замкнутый кружок, после того как янесколько вечеров подряд скромно просидел за бутылкой вина иоднажды сумел разрешить их недоумение по поводу интересноголитературного вопроса; меня тут же пригласили за общий стол,притом с большой настойчивостью, так как им нравился присущиймне дар красноречия и по душе были те разнообразные знания,какие я быстро накапливал, проникая в области науки, дотоле мневовсе не известные. Так довелось мне свести знакомство с людьми, оказавшими наменя самое благоприятное влияние, ибо, привыкая все более иболее к обществу образованных мирян, я с каждым днем держалсебя все веселее и непринужденнее и понемногу освобождался отугловатости, еще оставшейся у меня от прежнего образа жизни... В течение нескольких вечеров в нашем тесном кругу только ибыло разговоров, что о картинах чужеземного художника,устроившего в городе выставку своих полотен; все, кроме меня,побывали на ней и так ее расхваливали, что и я решил еепосмотреть. Когда я вошел в зал, самого художника не оказалось,но какой-то старик, вызвавшийся стать моим чичероне, начал сдругих картин, которые были выставлены вместе с полотнами тогоживописца. Это были превосходные вещи, большей частью подлинникизнаменитых мастеров, и они привели меня в восхищение. При виде нескольких полотен, которые старик назвал беглонабросанными копиями о больших фресок художника, в душе у менязабрезжили воспоминания из моих младенческих лет, Становясь все яснее и яснее, они расцветали все болееживыми, все ярче разгоравшимися красками. Я понял, что передомной копии картин из монастыря Святой Липы, а в Иосифе изСвятого семейства я признал того иноземца Пилигрима, которыйпривел к нам чудесного мальчика. Но глубочайшая скорбь пронзиламеня, и я не смог удержаться от громких восклицаний, когда мойвзгляд упал на написанный во весь рост портрет княгини, моейназваной матери. Она была прекрасна и величава, а сходствопредставлялось в том высоком постижении, какое свойственнопортретам Ван Дейка; художник написал ее в облачении, в какомона обычно шествовала впереди монахинь в день св. Бернарда. Онуловил как раз тот момент, когда она, закончив молитву,покидала келью, чтобы открыть торжественную процессию, которойтак ждал собравшийся в церкви и изображенный в перспективе назаднем плане народ. Во взоре этой женщины сиял устремившийся кнебесам дух, и мнилось, она испрашивала прощение преступному идерзостному грешнику, насильственно отторгнувшему себя от еематеринского сердца, и этим грешником был я сам! В душу моюхлынули чувства, которые давным-давно стали мне чуждыми,невыразимое томление охватило меня, и я снова был в деревневозле монастыря бернардинок у доброго священника -- резвый,беспечно веселящийся мальчик, ликующий оттого, что подходитнаконец день св. Бернарда и он увидит ее! "Ты был добр и благочестив, Франциск?"-- спрашивала онаголосом, звучный тембр которого, умеряемый любовью, мягко инежно доходил до меня. "Ты благочестив и добр?" Ах, что мне было отвечать ей? Я нагромождал преступление за преступлением, за нарушениемобета последовало убийство! Терзаемый скорбью и раскаянием, я в полном изнеможенииупал на колени, слезы брызнули у меня из глаз. Старик, испугавшись, бросился ко мне и участливо спросил: -- Что с вами, что с вами, сударь? -- Портрет аббатисы так похож на мою мать, скончавшуюся вжесточайших мучениях... -- глухо, еле слышным голосом ответиля, вставая и стараясь вернуть себе самообладание. -- Пойдемте дальше, сударь, -- сказал старик, -- подобныевоспоминания слишком болезненны, их надо избегать; я покажу вамдругой портрет, мой господин считает его своим шедевром.Картина написана с натуры и совсем недавно закончена. Мызанавешиваем ее, чтобы солнце не повредило еще не вполневысохшие краски. Старик поставил меня так, чтобы я увидел портрет внадлежащем освещении, и неожиданно отдернул занавес. То была Аврелия! Мной овладел ужас, и мне стоило большого труда поборотьего. Я почувствовал близость Врага, замыслившего мою погибель иупорно толкающего меня снова в пучину, из которой я елевыбрался; но вот я вновь обрел мужество, обрел решимостьвосстать против чудовища, готового прянуть на меня изтаинственно зловещего мрака... Я жадно пожирал глазами прелести Аврелии, сиявшие с еепышущего жизнью портрета. Детски нежный взгляд благочестивого дитяти, казалось,обвинял проклятого убийцу ее брата, но чувство раскаянияподавляла у меня горькая дьявольская насмешка; возникая внедрах моей души и грозя ядовитым жалом, она гнала меня вон изэтого отрадного жизненного круга, с которым я уже так освоился. Одно только меня мучило, что в ту роковую ночь в замкеАврелия не стала моей. Появление Гермогена воспрепятствоваломоему намерению, но он поплатился за это жизнью! Аврелия жива, и этого было достаточно, чтобы вновьпроснулась надежда овладеть ею! Да, она непременно станет моей, ибо нами правит Рок, откоторого ей не уйти; и разве не я сам этот необоримый Рок? Так, пристально разглядывая картину, я набирался смелостисовершить новое преступление. Мне показалось, что стариксмотрит на меня с удивлением. Он распространялся о рисунке,цвете, колорите, но я все пропускал мимо ушей. Неотступнаямысль об Аврелии, надежда еще совершить лишь поневолеотложенное злое дело до такой степени овладели мной, что япоторопился уйти, даже ничего не спросив о чужеземце-художнике,и, таким образом, упустил возможность разузнать, при какихобстоятельствах были написаны все эти картины, которые всовокупности оказались вехами моего жизненного пути. Ради обладания Аврелией я готов был отважиться на все; уменя было такое чувство, будто я поднялся над своей собственнойжизнью и, прозревая грядущие события, могу ничего не бояться и,следовательно, могу на все дерзать. Я изобретал всевозможныеспособы и уловки, как бы поближе подобраться к цели, и особыенадежды возлагал на чужеземного художника, рассчитывая заранеевыведать у него все необходимое для осуществления моихнамерений. Мне взбрело на ум, ни много ни мало, каквозвратиться в замок в моем теперешнем облике, и этот замыселне казался мне таким уж дерзким и рискованным. Вечером я снова отправился провести время в нашемзастольном кружке; мне надо было как-то развлечься, сдержатьвсе возраставшее нервное напряжение и положить пределнеобузданным порывам моей до крайности возбужденной фантазии. Там и на этот раз немало говорили о картинах чужеземногохудожника, и преимущественно о той необычайной выразительности,какую он умел придавать своим портретам; к этому хору похвалприсоединился и я, и мне удалось с особым блеском красноречияизобразить чарующую прелесть выражения, сиявшего на милом,ангельски прекрасном лице Аврелии, но мой отзыв был лишьотражением злобной иронии, тушевавшей у меня в душе какпожирающий пламень. Один из собеседников сказал, что художникзадержался в городе из-за нескольких неоконченных портретов, идобавил, что он приведет к нам завтра этого интересногочеловека и несравненного живописца, хотя тот уже в весьмапреклонных годах. На другой день под вечер я пришел туда позднее, чемобычно, обуреваемый какими-то странными ощущениями и дотоленеведомыми мне предчувствиями; когда я вошел, чужеземец сиделза столом спиной ко мне. Я уселся поближе, взглянул ему в лицои остолбенел от удивления, ибо узнал черты того грозногоНезнакомца, который в день святого Антония стоял, прислонившиськ колонне, и вселил в меня тогда страх и трепет. Он долго и строго смотрел на меня, но настроение, вкотором я находился с того времени, как увидел портрет Аврелии,придало мне мужества и силы выдержать этот взгляд. Итак, Врагзримо вступил на поприще борьбы, и она завязывалась уже не нажизнь, а на смерть. Я решил выждать нападения, а затем поразить его оружием,на надежность которого мог вполне рассчитывать. Чужеземец какбудто не обращал на меня особенного внимания и, отвернувшись,продолжал прерванный моим появлением разговор об искусстве.Собеседники его заговорили о его собственных картинах, придемболее других расхваливали портрет Аврелии. Один из нихутверждал, что, хотя на первый взгляд это произведение кажетсяпортретом, оно может служить этюдом для картины, изображающейсвятую. Спросили моего мнения как человека, так прекрасноописавшего достоинства картины, и тут у меня непроизвольновырвалось, что я представляю себе святую Розалию не иначе, какв образе Незнакомки, запечатленной на портрете. Казалось,художник пропустил мимо ушей мое замечание и как ни в чем небывало продолжал: -- Действительно, девушка, которая со всей достоверностьюизображена на портрете, благочестивое, святое создание, внеустанных борениях она возвышается до небесного. Я писал ее вту пору, когда, постигнутая ужасающим горем, она неизменнонаходила утешение в религии, уповая на божественный Промысл,что царит превыше облаков; я стремился придать ее портретувыражение этой благостной надежды, обителью которой может бытьтолько душа, высоко вознесшаяся над земным. Мало-помалу разговор начал отклоняться на другие темы;вино в честь художника-чужеземца подавалось отменного качества,и, выпитое в большем количестве, чем обычно, оно всехразвеселило. Каждый сумел рассказать что-нибудь забавное, ихотя чужестранец, казалось, смеялся только внутренним смехом,сказывавшимся в одних глазах, он умел, вовремя вставляя меткоеслово, поддержать и окрылить беседу. Но как только Незнакомец устремлял на меня свой взор, мнес трудом удавалось подавить в душе какое-то тревожное, жуткоечувство, и, однако, я все более и более справлялся с темужасом, который охватил было меня, когда я нынче увидел его. Всвой черед и я рассказал о пресмешном сумасброде Белькампо,которого все знали, и мне удалось, к общему удовольствию,выставить в таком ярком свете его чудачества, что всегдасидевший против меня добродушный толстяк купец, хохоча до слез,уверял, будто это самый веселый вечер в его жизни. Но когдасмех стал затихать, чужестранец неожиданно спросил: -- А случалось вам, господа, видеть черта? Вопрос этот приняли за вступление к забавному рассказу, ивсе заверили, что еще не сподобились этой чести. -- А я так едва-едва не сподобился! Тут, в горах, в замкебарона Ф... Я затрепетал, но собутыльники, смеясь, кричали: -- Дальше, дальше, не томите! -- Всем, кому приходилось странствовать в этих горах,конечно, известно то наводящее ужас дикое ущелье, котороеоткрывается путнику, когда он выходит из густого пихтового лесак высоким нагромождениям скал и обрыву над мрачной бездной. Этотак называемое Чертово Городище, а выступ скалы вверху--ЧертоваСкамья... Говорят, на нем сидел однажды граф Викторин,замысливший недоброе, как вдруг откуда ни возьмись черт; емутак пришлись по вкусу намерения графа, что он решил сыграть егороль, а графа швырнул в бездну. И тут же, переодевшиськапуцином, черт явился в замок к барону; вдоволь натешившисьбаронессой, он отправил ее в ад, а заодно уж зарезал безумногосына барона, который не пожелал уважить инкогнито черта и вовсеуслышание твердил: "Это черт!" Правда, этим самым дьяволспас душу кроткого человека от вечной погибели, уготованной емулукавым. А затем капуцин непостижимым образом исчез, и,говорят, он попросту пустился наутек от Викторина, которыйвстал из могилы весь в крови... Как бы там ни было, но заверяювас, что баронесса скончалась от яда. Гермоген был предательскиубит, а вскоре, сломленный горем, умер и сам барон; Аврелия же,та самая благочестивая девушка, портрет которой я писал в замкекак раз, когда разразились эти ужасные события, оставшиськруглой сиротой, бежала в далекий край, дабы укрыться вмонастыре бернардинок, настоятельница которого была хорошейзнакомой ее отца. Портрет этой достойной женщины вы видели вмоей галерее. Но обо всем вам гораздо обстоятельнее и красочнеерасскажет вот этот господин (он указал на меня) , который вовремя происшествий находился в замке. Все с изумлением уставились на меня, а я в гневе вскочил ияростно крикнул: -- Оставьте меня в покое, сударь, я никакого отношения неимею ко всей этой нелепой чертовщине и к вашим россказням провсякие там убийства; вы обознались, да, явно обознались! Я был так потрясен, что не смог придать своим словамдолжного оттенка равнодушия, и было слишком очевидно, какошеломили присутствующих таинственные речи художника и моестрашное волнение, которое я тщетно старался скрыть. Весельемигом погасло, и гости, припоминая, как я, всем чужой,постепенно втирался в их среду, стали бросать на менянедоверчивые, настороженные взгляды... А чужеземец встал и, как некогда в церкви капуцинов,устремил на меня упорный, пронизывающий взгляд своихмертвенно-живых глаз... Он не сказал ни слова, он был нем,неподвижен, безжизнен, но от его взгляда, взгляда выходца стого света, у меня дыбом встали волосы на голове, на лбувыступил холодный пот и такой обуял меня ужас, что по всемутелу пробежал неудержимый трепет... -- Прочь от меня! -- воскликнул я вне себя. -- Это ты --сатана, это ты, убийца, совершил все эти злодеяния, но тебе недано никакой власти надо мной! Все вскочили со своих мест, наперебой восклицая: -- В чем дело? Что случилось? Мужчины, бросив игру в общем зале, толпой ворвались в нашукомнату, напуганные моим отчаянным воплем, а некоторые кричали: -- Он пьян, он обезумел! Вывести его вон, вон отсюда! Но все так же неподвижно стоял Незнакомец, не сводя с меняглаз. Не помня себя от бешенства и отчаяния, я выхватил избокового кармана нож, которым убил Гермогена, он всегда был примне, и ринулся на Художника, но чей-то удар сшиб меня с ног, аХудожник разразился ужасающим хохотом, гулко прокатившимся повсему дому: -- Брат Медард, брат Медард, нечистая у тебя игра, ступайотсюда прочь, и да терзают тебя раскаяние, отчаяние и стыд! Тут я почувствовал, что меня схватили, и тогда, собравшисьс духом, я вырвался, словно разъяренный бык, бросился насомкнувшуюся вокруг меня толпу и, опрокидывая встречных,проложил себе путь к двери. Я стремительно бежал по коридору, как вдруг открыласьнизенькая боковая дверь и кто-то втащил меня за собой в чулан;я не сопротивлялся: за плечами у меня бушевала погоня! Когдатолпа пронеслась мимо, меня по черной лестнице вывели во двор,а потом под прикрытием хозяйственных служб на улицу. При светефонаря я наконец увидел своего спасителя -- то был сумасбродныйБелькампо. -- У вашей милости как будто вышла какая-то неприятнаяистория с иноземным художником, -- заговорил он, -- я как разсидел в соседней комнате за стаканчиком вина, когда поднялсяшум, и решил, зная тут все углы и закоулки, спасти вас, ведьтолько я один виноват во всей этой истории. -- Как так? -- удивился я. -- Кто в силах овладеть решающей минутой, ктовоспротивится велениям высшего духа! -- патетически воскликнулмалютка. -- Когда я вас причесывал, почтенный, у меня, comme aL'ordinaire /Как обычно (франц.)/, вспыхнули самые возвышенныеидеи и, отдавшись необузданному порыву воображения, я не толькопозабыл надлежащим образом разгладить и мягко округлить локонгнева у вас на макушке, но оставил стоять над челом двадцатьсемь волосков тревоги и ужаса, и они-то поднялись у вас дыбомот пристального взгляда Художника, который не что иное, какпривидение, в потом склонились с жалобным стоном к локонугнева, и он распался с шипением и треском. Я наблюдал за вами,сударь, видел, как, пылая бешенством, вы вдруг выхватили нож,на котором еще прежде запеклись капли крови; но напрасны усилияотправить в подземное царство Орка выходца из Орка, ибо этотХудожник либо Агасфер -- Вечный Жид, либо Бертран де Борн, либоМефистофель, либо Бенвенуто Челлини, или же, наконец, апостолПетр, короче говоря, презренный призрак, и пронять его можнотолько раскаленными парикмахерскими щипцами, которые могутпридать иное направление идее, каковой он, в сущности,является, а нет,--так искусной завивкой наэлектризованнымигребнями неких мыслей, которые он непременно должен всасывать,чтобы питать себя как идею... Как видите, почтенный, мне,художнику и фантазеру по преимуществу, все эти вещи нипочем,проще помады, по поговорке, заимствованной из области моегоискусства, и она куда значительней, чем принято думать, иботолько в помаде содержится настоящая гвоздичная эссенция. В безумной болтовне бежавшего рядом со мной малютки былочто-то жуткое, но, когда время от времени мне бросались в глазаего затейливые прыжки и пресмешная рожица, я не мог удержатьсяот судорожного смеха. Наконец мы вошли в мой номер Белькампопомог мне уложить вещи, и вскоре я был готов к отъезду; а когдая сунул ему в руку несколько дукатов, он высоко подпрыгнул отрадости и воскликнул: -- Ого, теперь у меня металл самого чистого чекана, ибоярко пылает напоенное кровью золото, сверкая и переливаясьчервонными лучами. Но это, сударь, шутка, к тому жезабавная--только и всего! Последние слова он добавил, заметив, что меня изумило еговосклицание; он попросил у меня разрешения разгладить локонгнева, подстричь покороче волоски ужаса и позволить ему взятьна память локончик любви. Я разрешил ему все это, и он спресмешными ужимками и кривляньями еще раз привел в порядок моюприческу. Под конец он схватил стилет, который я, переодеваясь,положил на стол, и, приняв позу фехтовальщика, начал наноситьвоображаемые удары. -- Я поражаю насмерть вашего недруга, -- воскликнулмалютка, -- а так как он всего лишь отвлеченная идея, то и убитон может быть только идеей, и я уничтожу его своими мыслями,которые, ради большей выразительности, сопровождаюсоответствующими телодвижениями. Apage Satanas, apage, apage,Ahasverus, alles-vous-en! /Прочь, сатана, прочь, прочь Агасфер,убирайтесь вон! (Лат. и франц.)/ Ну вот, дело сделано,--сказалон, отбросив стилет, тяжело переводя дыхание и утирая лоб,словно человек, измученный тяжелой работой. Я хотел поскорей убрать стилет и сунул было его в рукав,как будто еще носил сутану, малютка заметил это и лукавоухмыльнулся. Но когда возле дома зазвучал рожок кучера почтовойкареты, Белькампо вдруг переменил тон и позу; он вынул носовойплаток, сделал вид, будто вытирает слезы, почтительно отвесилнесколько поклонов, поцеловал мне руку и полы сюртука и началменя умолять: -- Почтенный отец, отслужите две заупокойные мессы по моейбабушке, умершей от несварения желудка, и четыре по моем отце,умершем от вынужденного поста! Но по мне, когда я скончаюсь, --одну еженедельно, а до этого--отпущение моих несметныхгрехов... Ах, почтенный отец, в душе у меня притаился мерзкийгрешник, который нашептывает мне: "Петер Шенфельд, не будьослом и не верь, будто ты существуешь; в действительности ты --это не кто другой, как я, Белькампо, а я ведь гениальная идея,но если ты не веришь, то знай, что мне придется сразить тебясвоими острыми, как бритва, и колкими мыслями". Этомувраждебному существу, по имени Белькампо, свойственнывсевозможные пороки; так, например, он часто сомневается вдействительно существующем, напивается в стельку, лезет в дракуи предается распутству с прекраснейшими девственными мыслями. Иэтот Белькампо совсем сбил с толку меня, Петера Шенфельда, такчто я, случается, делаю неприличные прыжки и оскверняю цветневинности, садясь в белых шелковых чулках с песнею in dilcijubilo / Сладостно ликуя (лат.) /в кучу дерьма. Помолитесь оних обоих. Да простятся им грехи, и Пьетро Белькампо и ПетеруШенфельду!.. Он опустился передо мной на колени и начал притворновсхлипывать. Шутовство этого человека наконец надоело мне. -- Довольно дурачиться! -- крикнул я; тут вошел кельнер замоим багажом. Белькампо вскочил, к нему возвратилось хорошеенастроение, и, продолжая болтать, он помогал кельнеру снестивниз все, что я второпях распорядился уложить в экипаж. -- Он вовсе спятил, нечего с ним связываться, --воскликнул кельнер, захлопывая за мною дверцу экипажа. А когдая, устремив на Белькампо многозначительный взгляд, приложилпалец к губам, малютка, размахивая шляпой, крикнул: -- До последнего вздоха! К утру, когда забрезжило, город остался уже далеко позадии рассеялся образ грозного, разящего ужасом человека, которыйвитал надо мной, словно непостижимая тайна. На почтовыхстанциях обычный вопрос смотрителя "Куда изволите?" все вновь ивновь напоминал мне о том, что я отторгнут от жизни и, выданныйс головой на произвол случайностей, плыву по их разбушевавшимсяволнам. Но разве чья-то необоримая сила вырвала меня из среды,некогда столь для меня дружественной, не затем, чтобы обитавшийво мне дух мог беспрепятственно расправить крылья для какого-тоневедомого полета? Не зная отдыха, я мчался по прекраснойместности и нигде не находил покоя -- так неудержимо влекломеня все дальше на юг; сам того не замечая, я до сих пор лишьнезначительно уклонялся от пути, начертанного мне приором, и,таким образом, толчок, который он мне сообщил, отправляя меня вмир, по-прежнему побуждал меня, как бы повинуясь какой-томагической силе, двигаться вперед по прямой. Однажды темной ночью ехал я по густому лесу, которыйтянулся по обеим сторонам дороги и простирался значительнодалее следующей станции, как мне объяснил смотритель, почему они советовал переждать у него до утра; но, стремясь поскореедостигнуть цели, мне самому неведомой, я не согласился. Когда явыехал, впереди уже вспыхивали молнии, и вскоре небо сталозаволакиваться тучами, которые все темнели да темнели и,сгрудившись под напором бурного ветра, стремительно мчались наднами; грозно, тысячекратным эхом перекатывался гром, красныемолнии загорались по всему горизонту, насколько хватало глаз;потрясаемые до самых корней, скрипели высокие ели, потоками лилдождь. Нам ежеминутно грозила опасность быть задавленнымипадающим деревом, лошади поднимались на дыбы, напуганныевспышками молний, мы еле продвигались вперед; наконец экипажтак тряхнуло, что сломалось заднее колесо; мы поневолеостановились и ждали до тех пор, пока буря промчалась и месяцснова выглянул из облаков. Тут только возчик заметил, что втемноте он сбился с дороги и забрал куда-то в сторону попроселку; волей-неволей пришлось ехать по этой дороге дальше внадежде к рассвету добраться до деревни. Подложив под ось споврежденным колесом крепкий сук, мы шаг за шагом пробивалисьдальше. Вскоре я заметил, идя впереди, что вдалеке как будтозамерцал огонек, а затем послышался лай собак; я не ошибся,спустя несколько минут лай донесся уже вполне явственно.Наконец, мы оказались возле внушительного дома, стоявшего впросторном, обнесенном каменной оградой дворе. Возчик постучалв ворота, и к нам стремглав, с неистовым лаем кинулись собаки,но в самом доме была мертвая тишина, пока возчик не затрубил врожок; лишь тогда в верхнем этаже отворилось окно -- в нем-то имерцал давеча огонек, -- и хриплый бас крикнул: -- Христиан! Христиан! -- Что прикажете, сударь? -- ответили снизу. -- Кто-то так стучится и трубит у наших ворот, -- сновапослышалось сверху, -- что собаки совсем осатанели. Возьми-кафонарь и ружье за номером три да посмотри, что там такое. Немного погодя мы услыхали, как Христиан отзывал собак;наконец он направился к нам, держа в руке фонарь. Тем временемвозчик сказал мне, что едва мы въехали в лес, как, наверное,своротили вправо, и теперь мы у дома лесничего, в одном часепути от последней станции. Когда мы объяснили Христиану, какая случилась с нами беда,он тотчас же распахнул ворота настежь и помог нам втащить водвор экипаж. Успокоившиеся собаки, виляя хвостами, обнюхивалинас, а мужчина, все не отходивший от окна, кричал да кричал: -- Что там такое, что там? Это что за караван? Но ни Христиан, ни мы ничего ему не отвечали. Управившисьс лошадьми и экипажем. Христиан отпер дверь, и я наконец вошелв дом. Навстречу мне вышел высокий здоровенный мужчина сзагорелым лицом, в большой шляпе с зелеными перьями, в однойсорочке и в туфлях на босу ногу, со сверкающим охотничьим ножомв руке и строго обратился ко мне: -- Откуда вы?.. И как вы смеете устраивать этакийпереполох ночью, тут вам не постоялый двор, не почтоваястанция... Здесь живу я, окружной лесничий!.. И дернуло жеэтого осла Христиана открыть вам ворота! Я смиренно рассказал о постигшем нас несчастье, которое изагнало нас к нему; лесничий заметно подобрел и сказал: -- Да, конечно, гроза была сильная, но возчик вашбездельник, раз он сбился с дороги и сломал экипаж... Эдакийверзила должен бы с завязанными глазами ехать по лесу ичувствовать себя в нем как наш брат. Он повел меня наверх, убрал охотничий нож, снял шляпу,накинул на себя халат и попросил меня не смущаться грубымприемом, ведь он живет тут вдали от человеческого жилья и темболее должен быть начеку, что по лесу шляется всякий сброд, а стак называемыми вольными стрелками, которые уже не разпокушались на его жизнь, у него, можно сказать, открытаявражда. -- Но эти негодяи, -- продолжая он, -- ничего не могут сомной поделать, ибо я, с Божьей помощью, служу верой и правдой,и, уповая на Господа и полагаясь на свое доброе ружье, смелобросаю им вызов. Невольно--и в этом сказалась старая привычка-- я произнеснесколько елейных слов о спасительной надежде на Бога, илесничий, становясь все веселей и веселей, разбудил, вопрекимоим уговорам, свою жену, пожилую, но очень подвижную и бодруюмать семейства; хотя ее подняли среди ночи, она приветливоотнеслась к гостю и по приказанию мужа тотчас приняласьготовить мне ужин. Чтобы наказать возчика, он велел ему ещеэтой ночью возвратиться со сломанным экипажем на станцию, скоторой он выехал, меня же, если мне будет угодно, он пообещалдоставить на следующую станцию на своих лошадях. Мне это былоприятно, так как я чувствовал потребность хотя бы внепродолжительном отдыхе. Я ответил лесничему, что охотноостанусь до завтрашнего полудня, чтобы хорошенько отдохнуть,ведь я проехал без остановки несколько дней. -- Осмелюсь, сударь, дать вам совет, -- ответил лесничий,-- оставайтесь-ка завтра весь день, а послезавтра мой старшийсын, которого я посылаю в герцогскую резиденцию, отвезет вас доближайшей станции. Я и на это согласился и стал расхваливать их уединенноежитье, показавшееся мне весьма привлекательным. -- Да нет, сударь,-- сказал лесничий,--здесь не так ужодиноко, это вы судите как горожанин, который каждое жилище, влесу называет уединенным, не обращая внимания на то, кто и какв нем живет. Вот когда в этом видавшем виды охотничьем замкежил еще его прежний владелец, ворчливый старик, который сиделзапершись в четырех стенах и не получал никакой радости от лесаи охоты, тогда это действительно было уединенное житье, а когдаон умер и наш милостивый владетельный герцог перестроил зданиепод жилище лесничего, вот тут-то и закипела жизнь! Вы, сударь,горожанин, и ничего не знаете ни о лесе, ни об охотничьихзабавах, и вам небось невдомек, что за развеселую жизнь ведеммы, охотники. Я со своими егерями живу одной семьей, а затем,считайте это чудачеством или нет, но я причисляю к ней и нашихумных неутомимых собак; как они понимают каждое мое слово,малейший мой знак, да ведь они жизнь положат за меня! Видите, каким понимающим взглядом смотрит на меня мойЛеший? Он знает, что речь идет о нем. Нет, сударь, у нас в лесу почти всегда находится дело: свечера надо подготовиться, отдать распоряжения, а чутьзабрезжило, встаешь с постели и выходишь во двор, наигрывая насвоем роге веселый охотничий мотив. Тут все поднимаются наноги, словно стряхивая с себя дрему, собаки взлаивают и подаютголоса -- они почуяли охоту и ошалели от радости. Егеря моимигом одеты, прилаживают ягдташи и, перекинув ружья черезплечо, входят в комнату, где моя старушка хлопочет за дымящимсязавтраком, и, глядишь, мы веселой гурьбой уж вышли за ворота.Приходим туда, где затаилась дичь, и каждый становится на своеместо, поодаль друг от друга; собаки носятся, пригнув голову кземле, принюхиваясь и разбирая следы, и нет-нет взглянут наохотника разумными, человечьими глазами, а тот стоит еле дыша,не шевелясь, будто в землю врос, и держит палец на взведенномкурке. Но когда дичь вылетает из чащи и гремят выстрелы, а собакибросаются за нею вслед и удивительно как бьется сердце, -- тысовсем другой человек. На каждой охоте случается что-нибудьновое, чего еще никогда не бывало. Уж оттого, что дичь,естественно, распределяется сообразно временам года и нынчетебе достается одна, завтра--другая, охота становитсязавлекательной, нет на земле охотника, который бы еюпресытился. Да ведь, сударь, и в лесу само по себе все такполно жизни, все так преисполнено радости, что я никогда нечувствую себя в нем одиноким. Я знаю тут любой уголок, любоедерево, и мне представляется, будто и каждое дерево, чтовыросло у меня на глазах и раскинулось в вышине своимисверкающими шумными ветвями, тоже знает и любит меня: ведь яего растил и холил, а когда вокруг шелест и шепот, то иной разприходит на ум, будто деревья хотят что-то сказать мне на своемособенном языке, да они и впрямь поют славу всемогущему Богу, имолитву эту не передать никакими словами. Короче говоря, честный, богобоязненный охотник ведетотличную, веселую жизнь, ибо в нем еще не умерла частица тойдревней распрекрасной воли, когда людям так славно жилось налоне природы; тогда они еще не знали тех препон и выдумок,какими так мучают себя ныне, замуровавшись в своихдомах-тюрьмах и живя там в полном отчуждении от божественнойкрасоты мира, созданного всем на радость и в назидание, и дочего же это хорошо получалось у тех свободных людей, которыежили со всей природой в ладу и любви, как повествуется встаринных книгах! Все это старик лесничий произнес таким тоном и с такимвыражением лица, что ясно было, как глубоко он это чувствовал,и, признаюсь, я позавидовал его счастливой жизни и так прочно внем укоренившемуся спокойствию духа, столь непохожему на моесостояние. На другом конце довольно обширного, как я теперь заметил,дома старик показал мне маленькую, чисто прибранную комнату,куда уже перенесли мои вещи; он ушел, уверяя, что меня тут неразбудит шум рано поутру, ибо комната моя находится совсем встороне от остальных жилых помещений, я смогу спать, сколькозахочется, а завтрак принесут, стоит лишь крикнуть с площадкилестницы; его самого я увижу только за обедом, так как он оченьрано отправится со своими молодцами в лес и до обеда невернется. Изнемогая от усталости, я бросился в постель и сразуже уснул, но меня стало мучить ужасное сновидение. Удивительнымобразом сон мой в самом начале сопровождался сознанием, что ясплю, и я даже говорил самому себе: "Как это хорошо, что ятотчас же уснул и сплю так крепко и покойно, -- этот сонразгонит усталость и освежит меня, вот только не следуетоткрывать глаз". И все же я, казалось, не мог удержаться отэтого, но сон мой, как ни странно, не прерывался. Вдруг дверьраспахнулась и в комнату проскользнула какая-то темная фигура,в которой я, к своему ужасу, узнал самого себя--в одеяниикапуцина, с бородой и тонзурой. Фигура подбиралась к моейкровати все ближе и ближе, я не шевелился, и крик, которыйготов был у меня сорваться, замер на устах от сдавившей менясудороги. Но вот монах присел ко мне на кровать и сказал,язвительно ухмыляясь: -- Пойдем-ка со мной да заберемся на крышу под самыйфлюгер -- он сейчас наигрывает веселую свадебную песнь, ведьфилин-то женится! Давай-ка поборемся там с тобой, и тот, ктостолкнет другого вниз, выйдет в короли и вдоволь напьетсякрови. Я почувствовал, как монах вцепился в меня, стараясьприподнять; отчаяние умножило мои силы. -- Ты вовсе не я, ты черт! -- завопил я громко и всемипальцами, точно когтями, впился в лицо призрака, но они ушлисловно в глубокие впадины, а призрак разразился пронзительнымхохотом. В ту же минуту я проснулся, будто меня толкнули. Но вкомнате еще слышались раскаты смеха. Я рывком приподнялся спостели и увидел, что в окне уже забрезжил день, а возле стола,повернувшись ко мне спиной, стоит некто в одеянии капуцина. Я оцепенел от страха, мой странный сон обернулся явью. Капуцин рылся в моих вещах, разложенных на столе. Но вотон повернулся ко мне, и я почувствовал вдруг прилив мужества,когда увидал незнакомое мне лицо с черной запущенной бородой ис глазами, в которых пылало безумие: некоторыми чертами онотдаленно напоминал Гермогена. Я решил подождать, что предпримет незнакомец, и лишь вслучае враждебного намерения сопротивляться. Мой стилет лежалвозле меня, и, полагаясь на него и на свою силу, я рассчитывалсправиться с монахом и без посторонней помощи. Казалось,незнакомец, как ребенок, играл моими вещами и особеннорадовался красному бумажнику, который он на все ладыповорачивал к свету, забавно подпрыгивая. Наконец он обнаружилфлягу с остатками таинственного вина; откупорив, он понюхал,затрясся всем телом и испустил глухой крик, жутко отозвавшийсяв комнате. Тут в доме отчетливо пробило три часа, он взвылсловно от нестерпимой муки, но затем снова разразилсяпронзительным смехом, тем самым, какой я слышал во сне; он сталпить из бутылки, сопровождая это какими-то дикими прыжками, изатем, отшвырнув ее прочь, метнулся к двери. Я вскочил икинулся вслед за ним, но он успел скрыться из виду, и я толькоуслышал, как он с топотом сбежал вниз по дальней лестнице и какглухо стукнула захлопнутая с размаху дверь. Опасаясь новоговторжения, я заперся на засов и бросился в постель. Будучи вполном изнеможении, я тут же уснул; проснулся я свежий, свосстановленными силами; солнечный свет заливал комнатусверкающими потоками. Лесничий, как он сказал накануне, давно уже отправился влес на охоту со своими сыновьями и егерями; цветущаяприветливая девушка, младшая дочь лесничего, принесла мнезавтрак, а в это время старшая вместе с матерью хозяйничала накухне. Девушка премило рассказала мне, как тут радостно ивесело живется им всем, а людно бывает у них лишь в те дни,когда герцог охотится в округе и, случается, заночует у них вдоме. Незаметно прошло несколько часов до полудня, и вотвеселый гомон и звуки охотничьих рогов возвестили появлениелесничего, возвратившегося со своими четырьмя сыновьями,пригожими цветущими юношами -- младшему было едва ли большепятнадцати лет,--и с тремя егерями. Он спросил меня, хорошо ли я выспался и не потревожил лименя поутру шум их сборов; я не стал рассказывать ему о своемприключении, ибо появление наяву этого страшного монаха стольтесно переплелось с моим сновидением, что я уже не различал,где сон переходил в действительность. Тем временем стол был накрыт, и на нем дымилась миска ссупом; старик снял ермолку, собираясь прочитать молитву, каквдруг дверь отворилась и вошел капуцин, тот самый, которого явидел ночью. На лице у него уже не было следов безумия, но видбыл мрачный и недовольный. -- Добро пожаловать, ваше преподобие, -- воскликнулстарик, -- прочитайте "Gratias" /"Благодарю" (лат.) / иоткушайте вместе с нами... Монах окинул всех гневным сверкающим взглядом и закричал: -- Чтоб тебя черти растерзали с твоим преподобием и твоимирастреклятыми молитвами; разве ты не заманил меня сюда, чтобы яза столом был тринадцатый и чтобы меня зарезал приезжийубийца?.. И разве ты не одел меня в эту сутану, чтобы никто непризнал во мне графа, твоего господина и повелителя?.. Ноберегись, окаянный, моего гнева!.. С этими словами монах схватил со стола тяжелый жбан ишвырнул его в старика, но тот ловко увернулся от удара, которыйразмозжил бы ему голову. Жбан ударился об стену и разлетелсявдребезги. Егеря мигом схватили разъяренного монаха и невыпускали, а лесничий крикнул: --Ах, вот как, проклятый богохульник! Ты посмел опятьявиться к благочестивым людям, ты снова отважился на своиразнузданные выходки, посмел вновь посягнуть на жизнь человека,который избавил тебя от скотского состояния и спас от вечнойпогибели?.. Вон отсюда, в башню его! Монах упал на колени и, завывая, умолял о пощаде, ностарик твердо сказал: -- Ступай в башню и не смей появляться тут, покамест я неуверюсь, что ты окончательно отрекся от сатаны, который тактебя ослепил, а нет,--там и умрешь! Монах вопил, словно сама смерть подступила к нему, ноегеря его увели и, возвратившись, сказали, что он успокоился,едва очутился в своей каморке. Христиан, обычно надзиравший заним, рассказал, что монах всю ночь напролет шнырял по коридорами на рассвете все кричал: "Дай мне еще своего вина, и япредамся тебе душой и телом; еще вина, еще вина!" Христианприбавил, что капуцин и впрямь шатался будто пьяный, но емунепонятно, где монах мог раздобыть такого крепкого, ударившегоему в голову напитка. Тут я решился наконец сообщить о своем ночном приключениии не забыл упомянуть о том, что он опростал у меня оплетеннуюфлягу. -- Ой, как это скверно,--промолвил лесничий, -- но вы,сдается мне, мужественный, уповающий на Бога человек, другой навашем месте умер бы от страха. Я попросил его объяснить, каким образом очутился у негоэтот безумный монах. -- О, это длинная, изобилующая приключениямиистория,--отвечал старик,--и не след рассказывать ее за обедом.Довольно уж и того, что этот низкий человек, как раз тогда,когда мы, веселые и довольные, собирались вкусить дарованныхнам Господом благ земных, помешал нам своим злодейским умыслом;но теперь поскорее за стол! Он снял свою ермолку, истово, проникновенно прочел молитвуперед едой, и мы, не прерывая веселой, оживленной беседы,отдали должное сытному и вкусно приготовленному деревенскомуугощению. В честь гостя старик велел принести доброго вина, и,по обычаю отцов, он выпил со мною за мое здоровье из красивогобокала. А затем убрали со стола, егеря сняли со стен охотничьирога и исполнили охотничью песенку. Повторяя заключительные слова прип
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |