КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Глава четвертая. ЖИЗНЬ ПРИ ДВОРЕ ГЕРЦОГА
Резиденция герцога была совсем непохожа на покинутый мноюторговый город. Значительно меньшая по площади, она былаправильнее разбита и красивее застроена, но пуста и малолюдна.Некоторые улицы, вдоль которых тянулись аллеи, казались,скорее, частью дворцового парка, чем города; все двигались тутмедленно и торжественно, а тишина редко нарушалась дребезжащимгрохотом карет. Даже в одежде местных жителей вплоть допростолюдинов и в их манере держаться замечалось некотороеизящество, стремление к внешнему лоску. Дворец герцога был отнюдь не велик и не отличалсявеличавостью архитектурных форм, но по изяществу исоразмерности частей был одним из прекраснейших зданий, какиемне только случалось видеть; к нему примыкал восхитительныйпарк, по приказанию либерального герцога всегда открытый дляпрогулок обитателей столицы. В гостинице, где я остановился, мне сказали, чтогерцогская чета имеет обыкновение прогуливаться под вечер впарке и многие горожане не упускают случая увидеть там своегодоброго государя. Я поспешил в парк в указанное время, и примне герцог и его супруга вышли из замка с небольшой свитой. Ах!.. вскоре я глаз не мог оторвать от герцогини, до тогоона была похожа на мою названую мать! Та же величавость, то же изящество в движениях, тот жевыразительный взгляд, то же открытое чело, та же небеснаяулыбка. Но мне показалось, что она выше ростом, полнее и моложеаббатисы. Она приветливо разговаривала с женщинами,повстречавшимися в аллее, а тем временем герцог с живостью иувлечением беседовал с каким-то серьезным господином. Одежда герцогской четы, манера держаться, облик иповедение свиты прекрасно сочетались со всей обстановкой. Ибыло очевидно, что столичные жители своим степенным видом,спокойствием, непритязательней ловкостью обращения обязанывлиянию двора. Случай свел меня с весьма общительным человеком,который любезно отвечал на все мои вопросы и порой сдабривалсвои объяснения меткими замечаниями. Когда герцогская четапроследовала мимо, он предложил прогуляться с ним, обещаяпоказать мне как приезжему многочисленные, разбитые со вкусомуголки парка; я был этому очень рад и действительно убедился,что повсюду царил дух изящества и изысканный вкус; однакомногие из разбросанных по парку зданий были сооружены вантичном стиле, требующем грандиозных пропорций, а зодчемуволей-неволей приходилось размениваться на мелочи. Античныеколонны, до капителей которых высокого роста мужчина могдотянуться рукой, были попросту смешны. В другой части паркабыло воздвигнуто несколько сооружений в совсем ином, готическомстиле, но их карликовые размеры тоже производили жалкоевпечатление. Слепое заимствование готических форм, я полагаю,даже опаснее подражания античным образцам. Хотя очевидно, что,созидая маленькие часовенки, архитектор, ограниченныйпредписанными размерами и скудостью средств, был вынужденподражать готике, но незачем было воспроизводить всестрельчатые арки, причудливые колонны, завитушки, как в той илииной церкви, ибо лишь тот зодчий сможет создать что-либодействительно достойное в этом роде, который проникнется духом,вдохновлявшим старых мастеров, а те умели из произвольно взятыхи на первый взгляд несовместимых составных частей воздвигнутьисполненное глубокого смысла замечательное целое. Словом,готический зодчий должен обладать незаурядным чувствомромантического, ибо здесь не может быть и речи о том, чтобыпридерживаться преподанных в школе правил, как при усвоенииантичных форм. Я высказал эти мысли моему спутнику; он вполнесогласился со мной, но старался найти оправдание этомумелочному подражанию; по его словам, ради большего разнообразиярешено было разбросать по всему парку, на случай внезапнойнепогоды или для отдыха, небольшие строения, а это и повлеклоза собой подобные промахи... Но, думалось мне, милее всех этихкарликовых храмов и часовенок были бы самые что ни на естьпростые, незатейливые беседки, бревенчатые хижины подсоломенными крышами, прячущиеся среди живописно разбросанногокустарника, они отлично достигали бы своей цели... А если ужнепременно хотелось возводить каменные здания, то талантливыйзодчий, ограниченный размерами строений и недостатком средств,мог найти стиль, который, склоняясь либо к античному, либо кготическому, производил бы впечатление изящества и уюта, безмелочного подражания и притязаний на то величие, каким отмеченытворения старых мастеров. -- Я совершенно согласен с вами, -- промолвил мой спутник,-- но дело в том, что все эти здания и разбивка парка былизадуманы самим герцогом, а это обстоятельство способно у нас,здешних жителей, смягчить любой приговор. Такого хорошего человека, как наш герцог, на свете ненайти, он всегда придерживался отеческого отношения, говоря,что не подданные существуют для него, а скорее он дляподданных... Свобода высказывать любое мнение, невысокиеналоги, а значит, и дешевизна всех продуктов первойнеобходимости, ограничение произвола полиции, которая у насникогда не терзает из служебного усердия своих граждан ичужеземцев, но лишь пресекает, без лишнего шуму, злостныенарушения порядка; устранение всяких солдатских бесчинств и,наконец отрадный покой, который столь благоприятствует развитиюторговли и промыслов, -- все это скрасит вам пребывание в нашеймаленькой стране. Держу пари, у вас еще не осведомились, каквас зовут, чем вы занимаетесь, и хозяин гостиницы тотчас послевашего приезда торжественно не явился к вам с толстой книгойпод мышкой, как в других городах, и не заставил вас нацарапатьтупым пером и водянистыми чернилами ваше звание и приметы.Словом, весь общественный распорядок в нашем крохотномгосударстве, как восторжествовала подлинная житейская мудрость,-- это заслуга нашего превосходного герцога, а ведь до егоправления, как мне говорили, двор мучил подданных придирчивымипредписаниями, являя собой миниатюрный сколок двора соседнейбольшой державы. Наш герцог любит искусство и науки, и потомукаждый дельный художник или выдающийся ученый находит у негодостойный прием, и глубина их знаний и сила таланта заменяет имвереницу высокородных предков и открывает доступ к особегерцога, в его ближайшее окружение. Но как раз именно в науке ив искусстве наш разносторонне образованный герцог страдаетизвестным педантизмом, который привит ему воспитанием ивыражается в рабской приверженности к тем или иным затверженнымформам. Он с опасливой точностью предписывает архитекторумалейшие детали сооружения, прилагая даже чертежи, и егоприводят в ужас самые незначительные отступления от заданногостроителю образца, которого герцог с трудом доискался, изучаявсякого рода антикварные издания; стесненные обстоятельствавынуждают его уменьшать масштабы, и порой возникаетдисгармония. Пристрастие герцога к тем или иным формам вредит инашему театру, которому не позволено теперь отклоняться отзаданной ему раз и навсегда манеры, в какой приходитсяисполнять даже самые чуждые ей произведения. Заметьте, что угерцога одни увлечения сменяются другими, но они какому непричиняют вреда. Когда разбивали этот парк, он был страстнымархитектором и садоводом; затем его воодушевили современныеуспехи в музыке, и этому увлечению мы обязаны появлением у насобразцовой капеллы... А там его стала занимать живопись, вкоторой он сам проявил незаурядные способности. Эта сменаувлечений сказывается даже на будничных развлечениях нашегодвора... Одно время у нас много танцевали, а теперь в дниприема гостей играют в фараон, и герцог, которого никак неназовешь страстным игроком, забавляется причудливым сочетаниемслучайностей; но достаточно пустячного повода, чтобы появилоськакое-то новое развлечение. Эти метания навлекают на бедногогерцога упрек в том, что ему несвойственна подлинная глубинадуха, которая, как ясная поверхность залитого солнцем озера,правдиво отражала бы все богатство красок действительной жизни;но, по моему мнению, это несправедливо, так как лишьисключительная духовная подвижность побуждает его страстноследовать то одному, то другому увлечению, причем он отнюдь незабывает о прежних, столь же благородных, и не пренебрегаетими. Поэтому-то, как видите, парк отлично содержится, капелланаша и театр получают необходимую поддержку, не прекращаютсязаботы об их совершенствовании, а картинная галерея, в мерунаших возможностей, продолжает пополняться. Что же касаетсясмены придворных развлечений, то она носят характер веселойигры, которая служит любящему разнообразие герцогу отдыхом отсерьезных, а порой и тягостных занятий, и никто его за это неосуждает. В это время мы как раз проходили мимо купы прекрасных,живописно сгруппированных деревьев и кустов, и я с восхищениемотозвался о них, а спутник мой сказал: -- Эти уголки парка, насаждения, цветочные клумбы созданызаботами нашей превосходной герцогини, она сама выдающаясяпейзажистка, а естественная история--излюбленная ею отрасльнауки. Вот почему вы найдете у нас заморские деревья, редкиерастения и цветы, но не выставленные напоказ, а сгруппированныес таким глубоким пониманием и так свободно, будто они безмалейшего содействия искусства выросли на родной земле...Герцогиня была в ужасе от грубо изваянных из песчаника статуйбогов и богинь, наяд и дриад, которыми кишмя кишел парк.Истуканы эти изгнаны, но вы найдете здесь несколько искусных,дорогих герцогу по воспоминаниям, копий с античных скульптур,которые ему хотелось бы сохранить; герцогиня, идя навстречуневысказанному желанию герцога, так прекрасно их расставила,что на всякого, даже не посвященного в личную жизнь герцогскойсемьи, они производят удивительное впечатление. Мы покинули парк поздно вечером, и спутник мой принял моепредложение поужинать вместе с ним в гостинице, назвавшись,наконец, хранителем герцогской картинной галереи. За столом, когда мы с ним уже несколько сошлись, явысказал ему свое горячее желание приблизиться к герцогскойчете, и он заверил меня, что это очень просто, ибо каждый нелишенный дарований чужеземец вправе рассчитывать на радушныйприем при дворе. Мне только следует побывать с визитом угофмаршала и попросить его представить меня герцогу. Этотдипломатический способ завязать отношения с герцогом был мне непо душе, ибо я опасался, что гофмаршал станет менярасспрашивать, откуда я, к какому принадлежу сословию и какое уменя звание; поэтому я предпочел выждать случая, который указалбы путь более короткий, и вскоре так оно и вышло. Однаждыутром, прогуливаясь по совершенно безлюдному в эти часы парку,я повстречался с герцогом, который был в простом сюртуке. Япоклонился ему, словно человеку, вовсе незнакомому, оностановился и начал разговор вопросом, не приезжий ли я.Ответив утвердительно, я прибавил, что на этих днях остановилсятут проездом, но прелесть местоположения, а главное, царящийвокруг безмятежный покой побуждают меня на время здесьостаться. Человек совершенно независимый, я посвятил себя наукеи искусству, а так как все тут в высшей степениблагоприятствует моим занятиям и очень меня привлекает, то яподумываю, не пожить ли мне в резиденции подольше. Герцог, каквидно, рад был это слышать и предложил мне стать моим чичеронеи ознакомить с парком. Я благоразумно умолчал о том, что всеуже видел, и он показал мне гроты, храмы, готические часовни,павильоны, а я терпеливо выслушивал пространные объяснениягерцога по поводу каждого сооружения. Герцог сообщал всякийраз, по какому образцу оно было выстроено, обращал мое вниманиена то, как точно все воспроизведено, в соответствии споставленной задачей, и особенно распространялся об основномзамысле, какому следовали при разбивке этого парка и какоговообще надлежит придерживаться при любой планировке парков. Онпоинтересовался моим мнением; я с похвалой отозвался оживописном местоположении парка, о прекрасных, так пышноразросшихся насаждениях и не преминул высказаться относительноархитектурных сооружений так же, как в разговоре с хранителемгалереи. Он внимательно выслушал меня и, казалось, не решалсяпрямо опровергнуть некоторые мои суждения, однако прекратилдальнейший разговор об этом предмете, заметив, что хотя вотвлеченном смысле я, быть может, и прав, но мне, как видно,недостает практического умения воплощать идеалы красоты вжизнь. Разговор коснулся искусства, и я, выказав себя недурнымзнатоком живописи и музыки, осмеливался порой возражать противего суждений, в которых он остроумно и точно высказывал своивзгляды; ибо видно было, что его художественное образование,хотя и несравненно основательнее того, какое обычно получаютвысокопоставленные особы, все же слишком поверхностно и он дажене представляет себе тех глубин, где зарождается дивноеискусство настоящего художника, который, восприняв искрубожественного огня, загорается стремлением к правде. Но моивозражения и взгляды он счел лишь доказательством дилетантизма,характерного для людей, не обладающих подлинным практическимзнанием искусства. Он стал поучать меня, каковы истинные задачиживописи и музыки и каким условиям должны отвечать картины иоперы. Мне пришлось много узнать о колорите, драпировках,пирамидальных группах, о серьезной и комической операх, опартиях примадонны, о хорах, всевозможных эффектах, осветотени, освещении и т. д. Я слушал все это, не перебиваягерцога, которому, кажется, нравилось обо всем этомразглагольствовать. Но вот он прервал свою речь и задал вопрос: --А вы не играете в фараон? Я ответил отрицательно. -- Это изумительная игра, -- продолжал он, -- при всейсвоей простоте она как бы предназначена для людей с выдающимисяспособностями. Приступив к ней, человек словно отрешается отсвоего "я", вернее сказать, становится на такую точку зрения, скоторой он может наблюдать за непостижимо страннымипереплетениями и сцеплениями, незримые нити которых прядетнекая таинственная сила, называемая нами Случай. Выигрыш ипроигрыш -- как бы два полюса, а между ними снует загадочныймеханизм, который мы только приводим в движение, но действуетон по своему собственному произволу... Вам непременно надовыучиться игре в фараон, я сам ознакомлю вас с ее правилами. Я стал его уверять, что никогда не испытывал интереса кигре в карты, которая, как мне говорили, весьма опасна иразорительна. Герцог рассмеялся и продолжал, зорко вглядываясь в менясвоими живыми и ясными глазами: -- Ну, это ребячество со стороны тех, кто вас в этомуверял. Но чтобы вы в конце концов не заподозрили во мнеигрока, заманивающего вас в сети, я должен назвать себя... Я --герцог, и если вам нравится в моей резиденции, оставайтесь тути посещайте мой кружок, где подчас играют в фараон, неподвергаясь опасности разорения, ибо я этого не допущу, хотяигра и должна быть крупной, чтобы возбуждать интерес, ведь еслиставки мизерны, Случай становится ленивым. Герцог совсем было собрался уходить, но снова,повернувшись ко мне, спросил: -- Однако с кем я разговариваю? Я назвался Леонардом и сказал, что занимаюсь науками иживу на свои частные средства, что не принадлежу к дворянствуи, следовательно, едва ли смогу воспользоваться его милостивымприглашением бывать при дворе. --Да что там дворянство, дворянство! -- горячо воскликнулгерцог. -- Вы, как я лично убедился, образованный и одаренныйчеловек... Наука -- вот ваша дворянская грамота, и она дает вамправо являться к моему двору. Adieu, господин Леонард, досвидания! Таким образом, желание мое исполнилось скорее и легче, чемя мог ожидать. Впервые в жизни мне предстояло появиться при дворе, дажевойти в придворный круг. И мне вспоминались всевозможныеистории о придворном коварстве, кознях и интригах, которыестоль изобретательно измышляются нашими романистами идраматургами. По словам этих сочинителей, государя обычноокружают злодеи и проходимцы, которые все представляют ему вложном свете, а среди них особенно отличаются гофмаршал, гордыйсвоим происхождением пошлый глупец, затем первый министр,коварный и алчный злодей, да еще камер-юнкеры, беспутныесовратители невинных дев... На всех лицах притворнаяприветливая улыбка, а в сердце обман и ложь. Они вприторно-нежных словах расточают уверения в своих дружескихчувствах, угодничают и извиваются, но каждый из них --непримиримый враг всех остальных и норовит подставить ножкулицу, стоящему выше его, а самому занять его место, чтобы современем подвергнуться той же участи. Придворные дамынекрасивы, горды, злоязычны и влюбчивы, они расставляют своисети и силки, которых надо беречься как огня. Так я представлял себе жизнь двора по многим прочитанным всеминарии книгам; мне всегда казалось, что там сатананевозбранно ведет свою игру, и хотя Леонард рассказывал одворах, при которых он бывал, много такого, что никак невязалось с моими понятиями о жизни в этой высокой сфере, все жев душе у меня оставалась известная настороженность ко всемупридворному, и она-то проявилась теперь, когда мне предстояло увидеть двор. Однако меня непреодолимо тянуло ко двору, чтобыпоближе стать к герцогине, ибо какой-то внутренний голоссмутно, но неустанно твердил мне, что здесь должна решиться моясудьба; потому-то в назначенный час я не без тревоги явился ваудиенц-залу дворца. Прожив достаточно долгое время в имперском торговомгороде, я совершенно освободился от неловкости, косности иугловатых манер, приобретенных в монастыре. Я был превосходносложен и, обладая гибким станом, легко усвоил свободные,непринужденные движения светского человека. Исчезла бледность,которая портит даже красивые лица молодых монахов, я был врасцвете сил, здоровый румянец пылал у меня на щеках, глазасверкали; малейшие следы монашеской тонзуры скрылись подволнами каштановых кудрей. К тому же на мне был тонкого сукнаизящный черный костюм, сшитый по последней моде в имперскомгороде, и потому я произвел на присутствующих благоприятноевпечатление, как можно было судить по любезному обращению сомною некоторых лиц, впрочем, в высшей степени деликатному,свободному от малейшей навязчивости. Подобно тому, как герцог,по моим представлениям, почерпнутым из романов и пьес,встретившись со мной и проговорив: "Я герцог!", должен былбыстро расстегнуть сюртук, чтобы из-под него сверкнулаорденская звезда, так и господам, окружавшим его, следовалокрасоваться в шитых золотом кафтанах, чопорных париках и т. п.,и я немало удивился, видя на них лишь простую, со вкусом сшитуюодежду. Ясно было, что мои представления о дворе былиребяческим предрассудком, смущение мое начало проходить исовершенно рассеялось, когда герцог подошел ко мне со словами:"А вот и господин Леонард" и стал подшучивать над строгостьюмоих художественных взглядов, выразившейся в критике его парка. Двери распахнулись, и в приемный зал вошла герцогиня всопровождении всего лишь двух дам. При взгляде на нее я весьзатрепетал, ибо при свечах она еще разительнее, чем днем,походила на мою названую мать. Дамы обступили ее, меня представили, она устремила на менявзгляд, выражающий изумление, внезапную взволнованность, иневнятно произнесла несколько слов, а затем, повернувшись кпожилой даме, что-то потихоньку ей сказала, отчего тавстревожилась и пристально посмотрела на меня. Все этопродолжалось какую-нибудь минуту. Затем общество распалось на отдельные кружки и мелкиегруппы, и в каждой завязался оживленный разговор; всюдугосподствовал свободный, непринужденный тон, и все жечувствовалось, что находишься в придворном кругу, при особегерцога, хотя это чувство ничуть не было стеснительным. Я никакне мог подыскать фигуру, сколько-нибудь подходящую ксоставившейся у меня прежде картине двора. Гофмаршал оказалсяжизнерадостным стариком со свежим умом, камер-юнкеры--веселымимолодыми людьми, которых никак нельзя было заподозрить взлокозненности. Две придворные дамы казались сестрами, они былиеще и очень молоды, и довольно бесцветны, но одевались, ксчастью, весьма просто и непритязательно. Особенное оживлениеповсюду вносил маленький человечек со вздернутым носом и живымисверкающими глазами, весь в черном, с длинной стальной шпагойна боку; он проскальзывал в толпе, как уж, стремительноперебегая от одной группы к другой; нигде не задерживаясь и недавая вовлечь себя в разговор, он искрами рассылал остроумныесаркастические замечания, всюду внося оживление. Это быллейб-медик. Пожилая дама, к которой обращалась герцогиня, стольнезаметно и ловко подобралась ко мне, что я и оглянуться неуспел, как очутился наедине с нею у окна. Она тотчас вступиласо мною в разговор, и, как ни хитро она его начала, было ясно,что единственная цель ее -- побольше выведать обо мне. Но заранее подготовившись к вопросам, я был убежден, что вподобных случаях простой, непритязательный рассказ--самыйнадежный и безопасный выход из положения, и ограничилсяпризнанием, что некогда изучал теологию, но теперь, получивбогатое наследство после отца, путешествую для своегоудовольствия. Я назвал местом своего рождения селение впрусской Польше и дал ему такое скуло- и зубо- дробительное --язык сломаешь! --название, что оно поразило слух старой дамы иу нее пропала охота переспрашивать. -- Ах, сударь, -- сказала она, -- ваша наружностьпробуждает в нас печальные воспоминания, и вы, быть может, лицоболее значительное, чем хотите казаться, ибо манеры ваши никакне вяжутся с представлением о студенте-теологе. После прохладительных напитков и десерта обществонаправилось в залу, где уже были приготовлены столы для игры вфараон. Банк держал гофмаршал, причем между ним и герцогомсуществовало соглашение, по которому он удерживал в банке весьзаконный приход, но получал от герцога поддержку, когда банкопустошался. Мужчины собрались вокруг стола, исключаялейб-медика, который никогда не играл, но оставался с дамами,тоже не принимавшими участия в игре. Герцог подозвал меня ксебе, и мне пришлось стоять возле него, а он сам выбирал дляменя карты, коротко объясняя мне весь механизм игры. Но все егокарты были биты, и, покамест я следовал его указаниям, яоставался в проигрыше, причем весьма значительном, ибо низшейставкой был луидор. Мой кошелек быстро тощал, я все чащезадумывался о том, что будет, когда уйдут последние луидоры; атем временем игра становилась для меня все фатальней, угрожаяпустить меня по миру. Началась новая талья, и я обратился кгерцогу с просьбой предоставить меня самому себе, ибо, как мнекажется, столь незадачливый игрок может и его втянуть впроигрыш. Улыбнувшись, герцог возразил, что я смог бы, пожалуй,отыграться, следуя советам опытного игрока, но ему все жеинтересно посмотреть, как я поведу игру, надеясь на свои силы. Не глядя, вслепую, выдернул я из своих карт одну -- онаоказалась дамой. Смешно сказать, но в ее бледном и безжизненномлице я уловил, как мне показалось, какое-то смутное сходство сАврелией. Я уставился на эту карту, с трудом скрывая охватившееменя волнение; громкий вопрос банкомета, намерен ли я ставитьна эту карту, вывел меня из оцепенения. Непроизвольно я сунулруку в карман, вынул последние пять луидоров и поставил их накарту. Дама выиграла, и я продолжал все ставить и ставить нанее, увеличивая ставки по мере того, как возрастал выигрыш. Ивсякий раз, как я ставил на даму, игроки кричали: -- Конечно, теперь-то она вам изменит! -- но карты прочихигроков оказывались битыми. -- Да это неслыханное чудо! -- слышалось со всехсторон, а я, не произнося лишнего слова, углубившись в себя инаправив все помыслы на Аврелию, едва обращал внимание назолото, которое банкомет неизменно придвигал ко мне. Короче говоря, в продолжение последних талий дама всевыигрывала и выигрывала, и карманы у меня были полны золота.При посредстве этой дамы мне посчастливилось выиграть околодвух тысяч луидоров, и, хотя я отныне избавился от денежныхзатруднений, я не мог преодолеть охватившей меня жути. Каким-то непостижимым образом я улавливал тайную связьмежду недавней удачной стрельбой, когда я вслепую сшибал птиц,и моей сегодняшней удачей. Мне было ясно, что отнюдь не я, ноовладевшая мной чужая сила вызвала все эти необычайные явления,а я был лишь безвольным орудием для ее неизвестных мне целей. Ясознавал эту раздвоенность, зловещий раскол в моей душе, ноутешал себя тем, что это пробуждение моих собственных сил,которые, постепенно возрастая, помогут мне сразиться с Врагом ипобедить его. Образ Аврелии, всюду возникавший на моем пути, безсомнения, был не чем иным, как дьявольским наваждением,толкавшим меня на недобрые дела, и именно это злоупотреблениемилым мне образом кроткой девушки наполняло душу отвращением иужасом. Утром я в самом мрачном настроении бродил по парку, каквдруг мне повстречался герцог, имевший обыкновение совершать вэто время свою прогулку. -- Ну, господин Леонард, как вам нравится игра в фараон?..И что вы скажете о капризе Случая, который вам простил вашесумасбродство и закидал вас золотом? Вам повезло со счастливойкартой, но и счастливой карте не следует слепо доверять. Он начал пространно рассуждать о том, что такое"счастливая карта", надавал мне глубокомысленных советов, каковладеть Случаем, и под конец выразил убеждение, что отныне ябуду неустанно искать счастья в игре. Но я откровенно сказалему, что, напротив, твердо решил никогда более карт в руки небрать. Озадаченный герцог вопросительно взглянул на меня. -- Именно вчерашнее непостижимое счастье, -- продолжаля,--побуждает меня принять это решение, ибо подтвердилось все,что мне довелось слышать об опасном и даже губительномхарактере этой азартной игры. На меня повеяло ужасом, когдавыдернутая наобум, первая попавшаяся карта пробудила во мнемучительные, душераздирающие воспоминания и неведомая силаовладела мною, швыряя мне в руки выигрыш за выигрышем;казалось, это счастье в игре было проявлением моего внутреннегодара и будто я, помышляя о существе, которое с безжизненнойкарты сияло навстречу мне всеми красками бытия, повелеваюСлучаем и предугадываю его таинственные хитросплетения. -- Я понимаю вас, -- перебил меня герцог, -- вы былинесчастливы в любви, и у вас в душе возник образ утраченнойвозлюбленной, хотя, с вашего позволения, меня разбирает смех,когда я пытаюсь живо представить себе широкое, бледное,комичное лицо червонной дамы, выдернутой вами из колоды. Как бытам ни было, вы упорно думали о своей возлюбленной, и в игреона была, по-видимому, преданнее вам и добрее, чем в жизни; ноя не понимаю, что же в этом страшного, наводящего ужас, вамскорее следовало бы радоваться столь явному расположению к вамфортуны. А впрочем, если вам кажется такой зловещей связь междувезением в игре и вашей возлюбленной, то здесь виновата неигра, а ваше личное настроение. -- Может быть, это и так, ваше высочество, -- ответил я,-- но все же я слишком живо чувствую, что пагубность этой игрызаключается не столько в опасности оказаться в случае проигрышав безвыходном положении, сколько в дерзком вызове, бросаемомнекой таинственной силой, которая, ярко выступая из мрака,завлекает нас, точно коварный мираж, в такие сферы, где сглумливым хохотом она раздавит нас и сокрушит. И быть может,именно этот поединок с таинственной силой так увлекает, чточеловек, ребячески полагаясь на себя, очертя голову бросается вборьбу и, раз начав ее, не прекращает, даже в смертельнойсхватке надеясь на победу. Отсюда, думается мне, проистекаетбезумная страсть игроков в фараон и грозящее гибелью душевноерасстройство, не объяснимое лишь потерей денег. Но и не заходятак далеко, сама потеря денег может и не азартному игроку,такому, которым еще не овладела недобрая сила, причинитьвеликое множество неприятностей, ввергнуть в отчаянную нуждучеловека, лишь случайно втянутого в игру. Осмелюсь признаться,ваше высочество, что вчера я и сам чуть было не проиграл всесвои дорожные деньги. -- Я тотчас же узнал бы об этом, -- поспешил заверитьгерцог, -- и вдвойне, втройне возместил бы ваш проигрыш, я нехочу, чтобы ради моей прихоти люди разорялись; да это у меня иневозможно, ведь я знаю своих игроков и пристально за нимислежу. -- Но подобное ограничение, ваше высочество, -- возразиля, -- стесняет свободу игры и ставит предел хитросплетениямслучайностей, которые делают эту игру для вас стользанимательной. И разве иной игрок, увлекаемый непреодолимойстрастью, не найдет способа, на свою погибель, выскользнутьиз-под контроля и попасть в непоправимую беду?.. Простите меняза откровенность, ваше высочество!.. Я полагаю, любоеограничение свободы, даже с целью предупредить злоупотреблениеею, невыносимо, оно подавляет душу, ибо резко противоречитприроде человека. -- Вы всегда оказываетесь противоположного со мной мнения,господин Леонард? -- воскликнул герцог и быстро удалился, едвапроронив "Adieu". Мне самому было невдомек, как это я пошел на такуюоткровенность, ведь я никогда всерьез не задумывался над тем,что представляет собой азартная игра, и не мог составить себе оней такого обоснованного мнения, какое я внезапно высказал,хотя в торговом городе мне нередко приходилось присутствоватьпри игре с крупными ставками. Я сожалел об утрате благоволениягерцога, о потере права появляться при дворе и, следовательно,возможности когда-нибудь стать ближе к герцогине. Но я ошибся,ибо в тот же вечер получил приглашение на придворный концерт, имимоходом герцог не без добродушного юмора сказал мне: --Добрый вечер, господин Леонард, дай-то Бог, чтобы моякапелла сегодня оказалась на высоте и музыка моя понравиласьвам больше, чем мой парк. Музыка в самом деле была хороша, все шло на славу, тольковыбор пьес казался не особенно удачным, так как одна сглаживалавпечатление от другой; особенно томительной и скучной быладлинная пьеса, написанная словно по заданной формуле. Но япоостерегся откровенно высказаться о ней и поступил умно, ибопотом узнал, что именно эта бесконечная пьеса была сочинениемсамого герцога. В следующий раз я, уже не колеблясь, пошел ко двору ихотел было сесть за фараон, чтобы окончательно примирить ссобою герцога, но был немало удивлен, не заметив обычныхприготовлений к этой игре, а нашел за карточными столаминесколько партий, составившихся для других игр. Неигравшиесидели вместе с дамами вокруг герцога, ведя живой, остроумныйразговор. То один, то другой из собеседников рассказывалчто-нибудь забавное, не брезгуя даже довольно пикантнымианекдотами. Кстати пришелся и мой дар красноречия, и яувлекательно рассказал несколько случаев из моей жизни, придавим романтическую окраску. Тут я снискал себе внимание и благоволение кружка; ногерцогу больше нравилось веселое, юмористическое, а в этомотношении никто не мог превзойти лейб-медика, неистощимого навсевозможные выдумки и шутки. Собеседования эти становились все содержательнее;случалось, тот или другой напишет что-либо и прочтет вслух, ипостепенно кружок приобрел облик прекрасно организованноголитературно-художественного общества под председательствомгерцога, где каждый избирал себе занятие по душе. Одному превосходному, глубокомысленному физику вздумалосьпоразить нас сообщением о выдающихся открытиях в его отраслинауки, но если его лекция была доступна для достаточноподготовленной части публики, остальные скучали, ибо все этобыло им чуждо и непонятно. Да и сам герцог, по-видимому, неочень-то разбирался в положениях профессора и с заметнымнетерпением ожидал конца. Но вот профессор окончил, чемуособенно обрадовался лейб-медик, он рассыпался в комплиментах ивосторженных похвалах, а затем сказал, что за такой глубоконаучной лекцией должно следовать что-нибудь веселое, имеющеецелью позабавить всех присутствующих... Слабо разбиравшиеся внауке, подавленные бременем чуждой им премудрости, выпрямились,и даже на лице герцога мелькнула улыбка, свидетельствовавшая отом, как искренне радует его это возвращение к обыденной жизни. -- Вашему высочеству известно, -- сказал лейб-медик,обращаясь к герцогу, -- что в дороге я заношу в свой путевойдневник забавные случаи, каких немало в жизни, и особеннотщательно описываю потешных чудаков, которых мне довелосьповстречать; из этого-то дневника я и почерпнул нечто пустьнезначительное, но довольно занятное. "Путешествуя в прошлом году, прибыл я однажды позднейночью в большую красивую деревню часах в четырех пути от Б. ирешил завернуть в недурную на вид гостиницу, где меня встретилприветливый, расторопный хозяин. Утомленный, разбитый последолгого пути, я, войдя в номер, тотчас же бросился на кровать,чтобы хорошенько выспаться, но, должно быть, во втором часуночи меня разбудили звуки флейты, на которой играли совсемрядом. Никогда еще я не слыхал такой ужасной игры. У музыкантабыли, вероятно, чудовищные легкие, ибо, насилуя флейту, котораяне поддавалась чуждому ей звучанию, он исполнял все один и тотже пронзительный, душераздирающий пассаж, и трудно было себевообразить что-нибудь более отвратительное и нелепое. Я бранили проклинал бессовестного, сумасбродного музыканта, лишившегоменя сна и истерзавшего мой слух, но он, как заведенныйпродолжал играть все тот же пассаж, пока, наконец, я не услыхалглухой стук какого-то предмета, ударившегося об стену,-- тутвсе замолкло, и мне удалось вновь спокойно уснуть. А поутру меня разбудила громкая перебранка где-то внизу вдоме. Слышался голос трактирщика и еще одного мужчины, которыйбез устали орал: -- Будь проклят это дом, и зачем я только переступил егопорог!.. Дернул же меня черт поселиться в таком месте, гденельзя порядочно ни поесть, ни попить. Все тут из рук вонотвратительно да и дьявольски дорого... Получайте деньги, ибольше вы меня не заманите в свой окаянный шинок!.. С этими словами во двор выскочил маленький сухопарыйчеловечек в темно-кофейном кафтане и рыжем, как лисий мех,парике, на котором красовалась лихо заломленная набекрень сераяшляпа; он побежал к конюшне и вскоре вывел оттуда разбитую навсе четыре ноги лошадь; вскочив в седло, человечек тяжелымгалопом выехал со двора. Разумеется, я принял его за постояльца, который,рассорившись с трактирщиком, уехал; и я немало удивился, когдав полдень, за обедом, увидел, что в столовую входит пресмешнойтемно-кофейный человечек в огненно-рыжем парике, уехавшийпоутру, и как ни в чем не бывало садится за стол. В жизни я невидел лица уродливее и комичнее. На внешности постояльца лежалотпечаток забавной серьезности, и при взгляде на него труднобыло удержаться от смеха. Я обедал с ним за одним столом,обмениваясь с хозяином скупыми репликами, но незнакомец непринимал никакого участия в разговоре и только ел с богатырскимаппетитом. Как я потом убедился, трактирщик не без лукавствазавел разговор об особенностях национального характера инапрямик задал мне вопрос, приходилось ли мне встречаться сирландцами и знаю ли я, какие они выкидывают штуки. "Еще бы незнать!" --ответил я, мигом припомнив множество анекдотов. Я рассказал об ирландце, который на вопрос, почему унего чулок надет наизнанку, чистосердечно признался: "Потомучто на правой стороне дыра!" А затем я вспомнил превосходныйанекдот об ирландце, который спал в одной кровати совспыльчивым шотландцем и высунул было голую ногу из-под одеяла.В комнате с ними находился англичанин, и, заметив это, он живоснял со своего сапога шпору и надел ее на ногу ирландцу. А тотснова убирает ногу под одеяло и нет-нет заденет шотландцашпорой; проснувшись, тот закатил ирландцу звонкую затрещину.Между ними завязался следующий остроумный разговор: -- Какого дьявола ты дерешься? -- Да ты меня оцарапал шпорой! -- Быть не может, я в постели босой! -- А все-таки у тебя на ноге шпора, погляди-ка сам! -- Разрази меня гром, ты прав! Проклятый слуга стянул сменя сапог, а шпору-то и оставил! Трактирщик хохотал во все горло, а чужеземец,расправившийся как раз с жарким и запивавший его огромнойкружкой пива, серьезно посмотрел на меня и произнес: -- Вы правы, ирландцам свойственны такие промахи, нонациональность их тут ни при чем! Это живой и остроумный народ,а, скорее, во всем виноват тамошний распроклятый воздух, вдругих местах он навевает людям насморк, а у них --всевозможную чушь, мне это известно по собственному опыту; яведь природный англичанин, но только потому, что родился ивоспитывался в Ирландии, подвержен той же окаянной хвори! Трактирщик расхохотался еще оглушительнее, невольносмеялся и я, ибо смешно было, что ирландец, заговорив о том,какую чушь порют его земляки, тут же и сам попал впросак.Ничуть не обиженный нашим смехом, чужеземец, выпучив глаза,приложил палец к носу и сказал: -- В Англии ирландцы нечто вроде острой приправы, в любомобществе они вызывают оживление. А я лишь тем напоминаюФальстафа, что не только сам остроумен, но и пробуждаюостроумие у других, а это в наши будничные времена немалаязаслуга. Вы можете себе представить, что даже в его пустой инудной кабацкой душе мне удается порой расшевелить остроумие?Но этот хозяин, право, весьма рачителен, он не расходуетскудный капиталец своих остроумных мыслей, а ссужает их взаймыпод большие проценты кому-либо из своих богатых гостей, и еслион, как вот сейчас, не уверен в процентах, то показывает лишьодин переплет своей приходно-расходной книги, а переплет этот-- неумеренный смех, ибо только в него и облекается остроумие.Да хранит вас Бог, господа... С этими словами чудак вышел из комнаты, а я тотчас началрасспрашивать о нем хозяина, и вот что он мне рассказал: -- Зовут этого ирландца Эвсон, и он потому выдает себя заангличанина, что выводит свой род из Англии; и гостит он тут нимного ни мало двадцать два года... Еще молодым я купил этотпостоялый двор и как раз праздновал свою свадьбу, когда мистерЭвсон, тогда тоже молодой, но уже в парике цвета лисьего меха,в серой шляпе и кофейно-коричневом кафтане такого же, кактеперь, покроя, остановился у меня, привлеченный звукамивеселой музыки. Он клятвенно стал всех уверять, что плясатьумеют только на корабле, где он выучился танцевать еще вдетстве, и в доказательство принялся откалывать английскийматросский танец, оглушительно присвистывая сквозь зубы, новдруг при одном отчаянном прыжке вывихнул себе ногу и нанесколько дней слег у меня в постель... С тех пор он и живет унас. Он надоел мне своими странностями, дня не проходит, чтобыон не поссорился со мной, не разбранил наш образ жизни, непопрекнул тем, что я деру с него втридорога, не заявил, что емубольше невмоготу жить без ростбифа и портера; он хватает свойчемодан, надевает три парика, один поверх другого, прощается иуезжает на своей старой кляче. Но это только ежедневная егопрогулка, ибо в полдень он возвращается, въезжает во двор черездругие ворота, преспокойно садится, как вы сами видели, за столи ест за троих наши якобы никуда не годные блюда. Ежегодно емуприсылают сюда вексель на крупную сумму; тогда он со скорбьюпрощается со мной, называет меня своим лучшим другом ипроливает слезы, у меня же они бегут по щекам лишь потому, чтоменя разбирает смех. А потом он садится писать, на случайсмерти, завещание, сообщает мне, что все свое имуществоотказывает моей старшей дочери, и, наконец, медленно, с унылымвидом едет в город. На третий или, самое позднее, на четвертыйдень он снова появляется у нас и привозит с собой два кафтанатемно-кофейного цвета, три цвета лисьего меха парика -- одинярче другого, -- полдюжины сорочек, новехонькую серую шляпу идругие принадлежности туалета, а моей старшей дочери, своейлюбимице, пакетик пряников, словно ребенку, хотя ей ужевосемнадцать. И ни слова о переезде в город или о возвращениина родину. Всякий вечер он уплачивает за прожитое по счету,всякое утро швыряет мне деньги за завтрак и ежедневно покидаетнас навсегда. Но, в сущности, это добрейший человек на свете,он по любому поводу осыпает подарками моих детей, помогаетбедным в нашей деревне и лишь одного пастора терпеть не может,потому что тот, как узнал мистер Эвсон от школьного учителя,обменял золотой, брошенный им в кружку для бедных, на медныеденежки. С тех пор он избегает пастора и не ходит в церковь, атот везде и всюду громит его как безбожника. Я уже говорил, сним порой сущая беда, он вспыльчив, способен на шальныевыходки... Вот, к примеру сказать, еще вчера возвращаюсь ядомой и уже издалека слышу крики, потом различаю голос Эвсона.Вхожу в дом и вижу, что он на чем свет стоит бранит нашуслужанку. Он уже швырнул наземь свой парик, как это всегдабывает с ним во время ссор, и стоит лысый, без сюртука, в одномжилете; с криком и проклятиями он сует служанке в нос раскрытыйтолстенный том и водит пальцем по странице. А служанка,подбоченясь, кричит, что пусть он подбивает на этакое делодругих, он недобрый человек, в Бога не верует, и все в такомроде. Немалого труда стоило мне разнять их и разобраться, в чемдело... Мистер Эвсон попросил, чтобы ему принесли облаткузапечатать письмо; служанка сначала ничего не поняла, а потомей взбрело на ум, что он потребовал у нее облатку,употребляемую католиками для причастия, и она решила, что Эвсонзатеял святотатство, недаром же священник назвал его недавнобезбожником. Она воспротивилась, а мистер Эвсон подумал, чтоон, должно быть, неверно произнес слово и она его не поняла; онмигом притащил свой англо-немецкий словарь и показал служанке,безграмотной деревенщине, что именно ему требуется, причемвпопыхах говорил только по-английски, а она тут уж и вовсеубедилась, что он пытается затуманить ей мозги какой-токолдовской чертовщиной. Только мое вмешательство предотвратилопотасовку; а победителем из нее вышел бы, пожалуй, не мистерЭвсон. Я прервал рассказ хозяина об этом чудаке вопросом, немистер ли Эвсон так мешал мне ночью и сердил своей ужаснойигрой на флейте. -- Ах, сударь, -- продолжал трактирщик, -- из-за этойпечальной особенности мистера Эвсона я растерял почти всехпостояльцев. Года три тому назад к нам приехал из города мойсын; отлично играя на флейте, он продолжал упражняться и здесь.И что же, мистер Эвсон вспомнил, что и он когда-то играл нафлейте, и не отставал от Фрица до тех пор, пока парень непродал ему за кругленькую сумму флейту, а заодно уж и партитуруконцерта. А затем мистер Эвсон, лишенный всяких способностей кмузыке и не умея даже соблюдать такт, начал с величайшимрвением разучивать концерт. Дойдя до второго соло первогоаллегро, он споткнулся о пассаж, который никак ему не дается, иэтот-то злосчастный пассаж он повторяет ежедневно сотни раз,пока, разъярясь, не хватит об стену флейту, а потом и парик. Атак как лишь немногие флейты могут вынести такое обращение, тоон постоянно покупает новые и держит про запас штуки три иличетыре. Сломается ли винтик или испортится клапан, он ужевыбрасывает флейту в окно, говоря: "Черт возьми! Только вАнглии умеют делать сносные инструменты!" Но всего ужасней,когда страсть к игре овладевает им ночью и его дуденьеразгоняет даже крепчайший сон постояльцев. Можете себепредставить, примерно с тех пор, как мистер Эвсон поселился унас, в доме, принадлежащем казне, живет англичанин доктор Грин,и общего у него с мистером Эвсоном то, что оба они большиечудаки и юмор у обоих престранный!.. Они то и дело ссорятся, нодруг без друга жить не могут. И вот что приходит мне на ум:мистер Эвсон заказал нынче к ужину пунш, на который приглашеннаш окружной старшина и доктор Грин. Так если вам угодно будетпробыть у нас до завтрашнего утра, то вечером вы сможете здесьполюбоваться забавнейшим на свете трио... Нет ничего удивительного, ваше высочество, что я охотносогласился отсрочить свой отъезд, лишь бы повидать мистераЭвсона во всем его великолепии. Как только стемнело, он вошел вкомнату и был так любезен, что пригласил меня на пунш; при этомон выразил сожаление, что ему приходится угощать дряннымнапитком, который здесь выдают за пунш; настоящий пунш пьюттолько в Англии, а так как он в самом непродолжительном временивозвращается туда, то надеется, если я побываю на его родине,доказать мне, что кто-кто, а уж он-то отлично умеет готовитьбесподобный напиток... Я промолчал, придерживаясь на этот счетособого мнения... Вскоре явились и приглашенные. Окружнойстаршина был маленький, круглый как колобок, очень приветливыйчеловечек с весело поблескивающими глазками и красным носиком,а доктор Грин -- здоровенный мужчина средних лет с весьматипичным английским лицом, одетый по моде, но небрежно, сочками на носу и шляпой на голове. -- Дай мне вина, и пусть глаза мои \\ Нальются кровью! --патетически рявкнул он, подступая к трактирщику, и, схватив егоза грудки, здорово встряхнул. -- Скажи, Камбиз, каналья, гдепринцессы? \\ Тут пахнет не напитком олимпийцев, \\ А кофеем... -- Прочь от меня, ты кулаком железным \\ Переломаешь ребрамне, герой, -- задыхаясь, отвечал трактирщик. А доктор продолжал: -- Не раньше, хилый трус, чем отуманит \\ Мне головублагоуханье пунша \\ И бросится мне в нос, я отпущу \\ Тебя,кабатчик жалкий, недостойный! Но тут Эвсон злобно накинулся на доктора, браня его иугрожая: -- Негодный Грин, \\ Знай, что в глазах твоих позеленеет,\\ И у меня ты заскулишь от боли, \\ Когда его тотчас же неотпустишь! "Ну и начнется же сейчас потасовка", -- подумал я, нодоктор как ни в чем не бывало сказал: -- Ну так и быть, я труса пощажу \\ И поджидать спокойнобуду, Эвсон, \\ Из рук твоих напиток для богов. Он отпустил трактирщика, который проворно отбежал всторону, а сам уселся с невозмутимостью Катона за стол, взялнабитую табаком трубку и вскоре окутался облаками дыма. -- Разве все это не смахивает на театральноепредставление?--приветливо обратился ко мне окружной старшина.-- Доктор, который в руки никогда не берет немецкой книги,случайно наткнулся у меня на шлегелевского Шекспира и с техпор, по его выражению, наигрывает "старинные знакомые мотивы наэтом чужеземном инструменте". Вы, конечно, заметили, что дажетрактирщик говорит белыми стихами, доктор изрядно "наямбил" иего... Тут вошел хозяин гостиницы с дымящейся чашей пунша, и,хотя Эвсон и Грин клятвенно уверяли, что его в рот не возьмешь,они опрокидывали бокал за бокалом. Между нами завязалсяразговор. Грин был немногословен и лишь изредка, не соглашаясьс собеседником, вставлял что-нибудь смешное. Так, например,окружной старшина завел разговор о городском театре, и я сталутверждать, что там превосходно играет актер, исполняющийпервые роли. -- Я этого не нахожу, -- тотчас же откликнулся Грин. --Предположим, этот актер играл бы вдесятеро лучше, разве тогдаон не был бы достоин гораздо больших похвал? Я нехотя согласился, но заметил, что "вдесятеро" лучшеследовало бы играть тому актеру, который там еле-еле вывозитроли слезливых папаш. -- Я этого не нахожу, -- повторил Грин. -- Актер этотстарается изо всех сил. И если у него выходит все-таки из руквон плохо, то, значит, он непревзойденный плохой актер и,следовательно, опять-таки заслуживает всяческих похвал!.. Старшина, обладавший способностью подстрекать своих друзейко всякого рода сумасбродным выходкам и суждениям, сидел междуними как олицетворение раздора, и все шло своим чередом до техпор, пока не начало сказываться действие крепкого пунша. ТутЭвсон стал безудержно весел, он распевал хриплым голосомирландские песни и вдруг вышвырнул через окно парик и сюртук водвор; корча преуморительные рожи, он принялся так забавноотплясывать, что мы хохотали до упаду. Доктор сохранялсерьезный вид, но ему стали мерещиться престранные вещи.Пуншевая чаша казалась ему контрабасом, и он начал было водитьпо ней ложкой, как смычком, чтобы аккомпанировать песнямЭвсона, и лишь отчаянные протесты трактирщика остановили его.Старшина делался все тише и тише, потом встал и, пошатываясь,побрел в угол, уселся там и залился слезами. Трактирщикподмигнул мне и спросил старшину, о чем это он так горюет. "Ах,ах, -- рыдая, отвечал тот, -- принц Евгений был великийполководец, но ведь и этому несравненному герою пришлосьумереть, ах, ах!"--и он плакал все сильнее, и слезы потокомструились у него по щекам. Я как только мог старался утешитьокружного старшину по случаю кончины отважного принца,случившейся чуть ли не сто лет назад, но усилия мои былитщетны. А тем временем доктор Грин, схватив щипцы, все совал дасовал их в открытое окно... Он пытался ни более ни менее какснять нагар с ярко светившегося месяца. Эвсон все прыгал дапрыгал, завывая, словно одержимый легионом бесов; но вот вкомнату вошел слуга с большим фонарем, зажженным, несмотря наяркий лунный свет, и громко крикнул: -- Вот и я, пора, господа, расходиться! Доктор подошел к нему вплотную и сказал, обдавая егодымом: -- Входи, входи, приятель Лунный Свет, \\ С тобой фонарь,где ж терн, а где собака? \\ Не зря я снял с луны нагар, тысветел. \\ Прощайте, как меня разобрало! \\ Пунш был бурда.Хозяин, доброй ночи. \\ Ну, Эвсон, мой Пилад, спокойной ночи!.. Эвсон разразился проклятиями, уверял, что тот, кто решитсятеперь отправиться домой, непременно сломает себе шею, но наэто никто не обратил внимания; слуга подхватил доктора под однуруку, чиновника, все еще причитавшего по поводу безвременнойгибели отважного принца, -- под другую, и все трое побрели поулице к дому, где помещались власти всей округи. СумасбродногоЭвсона мы с трудом водворили в его номер, но он еще долгопредавался неистовой игре на флейте, так что я всю ночь глаз несомкнул и, только подремав дорогой в своем экипаже, пришел всебя после безумной ночи в деревенской гостинице". Рассказ лейб-медика часто прерывался смехом, болеегромким, чем это принято в придворном кругу. И, кажется, онвесьма позабавил герцога. -- Одну фигуру, -- заметил он, обращаясь к рассказчику, --вы уж слишком отодвинули на задний план, а именно себя самого;готов держать пари, что ваш порой довольно едкий юмор нередкоподбивал чудаковатого Эвсона и напыщенного доктора на всякиесумасбродства и что в действительности вы и были темподстрекающим началом, олицетворением которого сделалиплаксивого старшину. -- Смею вас уверить, ваше высочество, этот клуб редкостныхчудаков представлял собой такое законченное целое, что любойчеловек со стороны был бы диссонансом. Если продолжитьмузыкальное сравнение, то эти трое составляли трезвучие изразличных, но сливавшихся в гармонию тонов, а трактирщикприсоединялся к этому аккорду как септима. Разговор продолжался еще некоторое время в таком роде, но,наконец, герцогская чета по обыкновению удалилась в своиапартаменты, а публика разошлась по домам в самом приятномрасположении духа. Весело и беззаботно жил я в этом новом для меня мире. Ичем более осваивался я со спокойной, уютной жизнью столицы идвора, чем охотнее расчищали передо мною место, которое я счестью утверждал за собой при всеобщем одобрении, тем режевспоминал я прошлое и думал о возможной перемене в моемтеперешнем положении. Герцог, очевидно, относился ко мне сособым расположением, и, судя по некоторым вскользь брошеннымнамекам, он хотел бы тем или иным способом навсегда удержатьменя возле своей особы. Сознаюсь, известнее однообразие ишаблон, которые господствовали здесь в научных и художественныхзанятиях и интересах, распространяясь от двора на всюрезиденцию, могли показаться нестерпимыми человеку одаренному ипривыкшему к безусловной духовной свободе; но, когдамонотонность придворной жизни и ограниченность интересовслишком уж меня угнетали, на помощь мне приходила давняяпривычка к соблюдению определенных форм, умение подчинятьвнешнее поведение дисциплине. На меня все еще оказывалавоздействие, правда неприметно, жизнь в монастыре. Как ни отличал меня герцог и как ни старался я привлечь ксебе благосклонное внимание герцогини, она относилась ко мнехолодно и сдержанно. Заметно было, что мое присутствиенепонятным образом тревожит ее, и всякий раз ей стоило трудасказать мне, как всем другим, приветливое слово. Гораздоудачливее был я у дам, которые ее окружали; моя наружность,казалось, произвела на них благоприятное впечатление, и,вращаясь в их кругу, я вскоре усвоил себе светскую манеруповедения, которая называется галантностью и сводится к тому,что чисто внешнее изящество поз и движений, придающее человекувезде и всюду надлежащий вид, переносится в область разговора.Галантность -- это особый дар многозначительно болтать опустяках и таким образом вызывать у женщин приятноерасположение духа, в котором они не способны разобраться. Изсказанного вытекает, что этот род высшей, истинной галантностине имеет ничего общего с неуклюжей лестью, но скореепредставляет собой болтовню, которая звучит как гимн обожаемойособе; собеседнице вашей кажется, что вы глубоко проникаете вее внутренний мир, ей как будто становится ясным ее истинноезначение, и она вдоволь может любоваться отражением своегособственного "я". Кто мог бы узнать во мне теперь монаха?.. Единственнымопасным для меня местом была, пожалуй, только церковь, где мнетрудно было не выдать себя на молитве, ибо я привык к движениями жестам, требующим особого ритма, особого такта... Лейб-медик был исключением при дворе, где все казалисьмонетами одного чекана, и я тянулся к нему, как и он ко мне,ибо он прекрасно знал, что вначале я был в оппозиции и моиеретические высказывания в разговорах с чувствительным кдерзкой правде герцогом способствовали изгнанию ненавистноголейб-медику фараона. Вот почему мы часто встречались с ним, беседуя то обискусстве, то об окружающей нас жизни. Лейб-медик столь жеглубоко, как и я, чтил герцогиню и уверял, что она однаудерживает герцога от некоторых проявлений безвкусицы и,незаметно подсовывая ему какую-нибудь безобидную игрушку,избавляет его от капризной скуки, побуждающей его метаться ипереходить от одного пустого увлечения к другому. Тут я непреминул пожаловаться на то, что по какой-то неясной мнепричине нередко мое появление вызывает явное неудовольствиегерцогини. Лейб-медик, в чьей комнате мы как раз находились,поднялся с места, достал из своего бюро миниатюрный мужскойпортрет и вручил его мне, советуя повнимательнее в неговглядеться. Я последовал его совету и был немало удивлен, узнавв чертах лица, изображенного на портрете, мое собственное. Еслиб не прическа, да вышедшая из моды одежда незнакомца, даотсутствие моих бакенбард -- шедевра Белькампо, этот портретмог бы сойти за мой собственный. Я откровенно сказал об этомлейб-медику. -- Именно это сходство, -- сказал он, -- тревожит и пугаетгерцогиню всякий раз, как вы приближаетесь к ней, ибо лицо вашепробуждает у нее воспоминания об ужасающем событии, котороемного лет назад поразило наш двор будто удар грома.Скончавшийся несколько лет назад прежний лейб-медик, чьимучеником я себя считаю, рассказал мне об этом происшествии всемье герцога и передал мне портрет Франческо, тогдашнеголюбимца герцога,--согласитесь, выдающееся произведениеискусства. Он принадлежит кисти удивительногохудожника-чужеземца, который находился тогда при дворе и сыгралглавную роль в трагедии. Я всматривался в портрет и у меня возникли какие-тосмутные предчувствия, но я тщетно пытался уяснить их себе. Втогдашнем событии угадывалась тайна, в которую вплетались нитии моей судьбы, и потому я упорно настаивал, чтобы лейб-медикдоверил ее мне, для чего достаточным поводом казалось моеслучайное сходство с Франческо. -- Разумеется, -- согласился наконец врач, -- это в высшейстепени примечательное обстоятельство должно сильно возбуждатьваше любопытство, и, хотя я неохотно говорю о том событии, досих пор окутанном мраком тайны, проникать в которую я вовсе нехочу, придется, как видно, сообщить вам все, что мне об этомизвестно. Много лет прошло с той поры, и главные персонажисошли со сцены, осталось лишь воспоминание, но его недобраясила сказывается до сей поры. Только смотрите, никому ни словао том, что я вам расскажу. Я обещал молчать, и лейб-медик начал свой рассказ. -- Вскоре после женитьбы нашего герцога возвратился издальних странствий его брат в сопровождении некоего художника имолодого человека, которого он называл Франческо, хотя и былоизвестно, что тот немец. Принц был на редкость красив и однимэтим, не говоря уже о полноте физических и духовных сил,превосходил герцога. Он произвел большое впечатление на герцогиню, тогда ещебезудержно шаловливую молодую женщину, к которой муж относилсяслишком уж сухо и холодно; в свою очередь принц пленился юной,ослепительно красивой супругой своего брата. Не помышляя опреступной связи, она поддалась непреодолимой силе чувства,которое воспламеняло жаром взаимности их все разгоравшиеся,слившиеся воедино сердца. Один лишь Франческо мог в любом отношении выдержатьсравнение со своим сиятельным другом, и подобно тому как принцпленил супругу своего брата, Франческо увлек ее старшую сестру.Франческо вскоре заметил, какое выпадает ему счастье, и он стакой холодной расчетливостью воспользовался этимобстоятельством, что склонность к нему принцессы вскорепревратилась в страстную, пылкую любовь. Герцог был так уверенв добродетели своей супруги, что с презрением относился кехидным сплетням на ее счет, но тем не менее его отношения сбратом стали натянутыми, и это угнетало его; одному лишьФранческо, к которому он благоволил за его редкий ум ижитейскую дальновидность, удавалось поддерживать в нем душевноеравновесие. Герцог хотел было сделать Франческо одним из своихпервых сановников, но тот довольствовался преимуществамифаворита и любовью принцессы. Волей-неволей двору приходилосьсчитаться со сложившейся обстановкой, но только четверосвязанных тайными узами людей были счастливы в Эльдорадо любви,ими созданном и недоступном посторонним. Но вот, как можно предположить, сам герцог втихомолкуустроил так, что ко двору прибыла и с большой помпой былапринята итальянская принцесса, которая одно времяпредназначалась в супруги принцу и к которой тот выказывалрешительную склонность, когда, путешествуя, попал ко двору ееотца. Говорят, она была отменной красавицей, олицетворениемженственной прелести, воплощением грации, как об этомсвидетельствует и превосходной работы портрет, который вы могливидеть в галерее. Ее появление оживило прозябавший вбеспросветной скуке двор, а лучезарная красота ее затмила всех,не исключая герцогини и ее сестры. Вскоре после прибытияитальянки поведение Франческо разительно изменилось. Казалось,этого цветущего юношу снедала тайная тоска; угрюмый, замкнутый,он стал пренебрегать своей светлейшей возлюбленной. Принц тожестал задумчив, им овладевали чувства, которым он не в силах былпротивостоять. Для герцогини появление итальянки было ударомкинжала в самое сердце. А для ее склонной к мечтательностисестры без любви Франческо не стало счастья в жизни, и вотчетырьмя счастливыми, достойными зависти людьми овладелитревоги и печали. Первым пришел в себя принц; натолкнувшись настрогую добродетель герцогини, он поддался обаяниюсоблазнительной красоты итальянки. Его детское, из чистейшихнедр души возникавшее чувство к герцогине растворилось безследа в невыразимом блаженстве, которое сулила ему любовьитальянки, и он оглянуться не успел, как уже вновь оказался вцепях, от которых лишь недавно освободился. Но чем более поддавался принц этой любви, темпоразительнее становилось поведение Франческо: он редкопоявлялся теперь при дворе, блуждал один по окрестностям ицелыми неделями не жил в резиденции. Зато чаще прежнегопоявлялся диковинный художник-нелюдим; он с особымудовольствием работал в мастерской, которую устроила ему всвоем доме итальянка. Он написал несколько ее портретоввыразительности необычайной; герцогиню он явно недолюбливал, низа что не хотел писать ее портрет, но зато без единого сеансанаписал превосходнейший портрет ее сестры, добившисьизумительного сходства. Итальянка была так внимательна кхудожнику, а он проявлял в ответ такую непринужденность, чтопринц начал ревновать. Однажды он застал художника замольбертом в мастерской, погруженного в созерцание еще одной,написанной с колдовским искусством головы итальянки; казалось,мастер даже не услыхал, как вошел принц, а тот без обиняковпопросил его покинуть эту мастерскую и подыскать себе другоепомещение для работы. Художник невозмутимо отложил в сторонукисть и снял полотно с мольберта. Но принц в крайнемнегодовании вырвал портрет у него из рук, заявив, что онудивительно похож и должен стать его собственностью. Художниквсе так же спокойно и хладнокровие попросил разрешениязакончить портрет двумя-тремя мазками. Принц поставил портретна мольберт, а спустя несколько минут художник вернул его игромко захохотал, когда принц отпрянул от полотна, с которогона него глядело невообразимо искаженное лицо его невесты. Вследза тем художник медленно направился к выходу из мастерской, ноу самой двери оглянулся, устремил на принца суровый,пронизывающий взгляд и произнес торжественно и глухо: "Так знайже, гибель твоя неотвратима!" Это произошло как раз в то, время, когда итальянка ужебыла помолвлена с принцем, всего за несколько дней до ихторжественного бракосочетания. Принц не придал значения выходкехудожника, тем более, что, по слухам, у того бывали приступыпомешательства. Рассказывали, что художник снова сидит в своейкаморке и весь день напролет смотрит на большое натянутое передним полотно, уверяя, будто работает над прекраснейшими на светекартинами; он, как видно, позабыл о существовании двора, а дворпозабыл о его существовании. Бракосочетание принца с итальянской принцессой совершилосьв герцогском дворце со всевозможной торжественностью;герцогиня. смирилась со своей участью и отреклась отбесцельной, уже не сулившей радостей склонности; но сестра еевся преобразилась, ибо ее возлюбленный Фраическо появилсяснова, еще более цветущий и жизнерадостный, чем прежде. Принцус супругой был отведен дворцовый флигель, заново отделанный поэтому случаю. При этой перестройке герцог был в своей стихии,его постоянно окружали зодчие, живописцы и декораторы, он то идело рылся в толстых томах и рассматривал планы, чертежи иэскизы,--иные из них были им сделаны собственноручно идовольно-таки плохо. Все внутреннее убранство должно былооставаться тайной как для самого принца, так и для его невестыдаже в день свадьбы, когда новобрачные, предводимые самимгерцогом, прошли анфиладу действительно со вкусом и роскошьюотделанных и обставленных покоев, и торжество закончилось баломв великолепной зале, напоминавшей цветущий сад. А ночью вофлигеле принца послышался глухой шум, который становился всеявственнее, все громче и разбудил наконец герцога. Предчувствуянесчастье, он вскочил с постели и в сопровождении стражикинулся к отдаленному флигелю; когда он вбежал в просторныйкоридор, как раз выносили тело принца, найденное у двериопочивальни новобрачных с глубокой ножевой раной на шее.Нетрудно себе представить ужас герцога, отчаяние вдовы принца иглубокую, душераздирающую скорбь герцогини. Придя немного в себя, герцог принялся расследовать, как жемогло совершиться это злодеяние, как удалось убийце бежатьсквозь строй расставленных по всем коридорам часовых; обыскаливсе закоулки, но тщетно. Прислуживавший принцу паж рассказал,что его светлость, как видно, встревоженный недобрымипредчувствиями, долго ходил взад и вперед по кабинету, затемпаж раздел его и с подсвечником в руке проводил до маленькойкомнаты перед опочивальней. Здесь принц взял у пажа подсвечники отослал его; но едва паж переступил порог передней, какпослышался глухой стон, крик, потом какой-то удар и звонупавшего подсвечника. Кинувшись назад, он увидел при неровноммерцании валявшейся на полу свечи тело принца, распростертое удвери опочивальни, а рядом небольшой окровавленный нож -- имигом поднял тревогу! Супруга злосчастного принца показала, что, как только онаотпустила своих камеристок, он поспешно без света вошел вкомнату, быстро погасил свечи, пробыл с нею около получаса и затем удалился, убийствосовершилось спустя несколько минут. Долго ломали голову, стараясь догадаться, кто совершил этозлодеяние, и уже казалось, что нет никакой возможностиобнаружить убийцу, как вошла камеристка принцессы и весьмаобстоятельно рассказала о роковой угрозе принцу со стороныхудожника, ибо как раз в ту минуту она находилась в комнате,соседней с мастерской, дверь которой была открыта. После этогоникто не сомневался, что художник каким-то непостижимым образомпроник во дворец и зарезал принца. Решено было немедленноарестовать его, но оказалось, что уже два дня как он исчез,никто не звал куда, и розыски ни к чему не привели. Дворомовладела глубочайшая скорбь, которую разделяла вся резиденция,и только ежедневно появлявшемуся при дворе Франческо удавалосьпорой разогнать мрачные тучи, нависшие над немногочисленнымсемейным кружком. Вдова принца почувствовала себя беременной, и так какочевидно было, что убийца ее супруга употребил во зло сходствос ним, она отправилась в отдаленный замок герцога, чтобы тайнотам разрешиться и чтобы плод адского злодеяния не опозорил еезлосчастного супруга в глазах света, которому стало известно отлегкомысленных слуг обо всех событиях брачной ночи... В это печальное время отношения Франческо и сестрыгерцогини становились все крепче и сердечнее, а герцогская четавыказывала ему все большее расположения. Герцог давно былпосвящен в тайну Франческо, и теперь он уже не мог противитьсянастояниям герцогини и ее сестры и согласился на тайный бракФранческо и принцессы. Было решено, что Франчсеко добьетсявысокого военного чина при другом дворе, после чего будетофициально объявлено о его браке с принцессой. При связяхгерцога с тем двором это было тогда вполне возможно. Но вот наконец настал день бракосочетания. Герцог со своейсупругой и двумя доверенными лицами (одним из них был мойпредшественник) только одни и присутствовали на венчании вмаленькой дворцовой капелле. Вход в нее охранял посвященный втайну паж. Жених с невестой уже стояли перед алтарем, духовникгерцога, престарелый, почтенного вида священник, послебезмолвной благоговейной молитвы приступил к венчанию. ВдругФранческо побледнел и, устремив неподвижный взор на колонну уалтаря, крикнул глухим голосом: -- Чего тебе надо от меня? Прислонясь к колонне, стоял Художник, в странномчужеземном одеянии, в наброшенном на плечи фиолетовом плаще, ипронизывал Франческо взглядом своих безжизненных, как упризрака, глубоко запавших черных глаз. Принцесса едва нелишилась чувств, все задрожали, объятые ужасом, и лишьсвященник совершенно спокойно спросил Франческо: -- Если твоя совесть чиста, то почему ты так испугался привиде этого человека? Стоявший на коленях Франческо быстро вскочил и кинулся сосверкнувшим в руке стилетом на Художника, но в двух шагах отнего рухнул на пол с глухим стоном, а Художник сгинул заколонной. Оцепенение рассеялось, все бросились на помощь краспростертому на полу мертвенно-бледному Франческо. Избегаяогласки, двое доверенных лиц перенесл
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав |