Глава тридцать вторая

С остальными клиентами была скука смертная по сравнению с Браунами – слава те, Господи. Натэниел тихо сидел в уголочке во время всех встреч – на всякий случай. Берт уже не спорил. Среди клиентов было два адвоката – обсуждение завещаний и других конфиденциальных материалов. Они возразили было против присутствия Натэниела, но я напомнила им, что по закону я сама не связана никакой конфиденциальностью, так какое им дело? С точки зрения закона я была права, а юристы терпеть не могут, когда не юрист прав. Может быть, просто мне другие юристы не попадались. Поэтому они оба поинтересовались, кто он такой и зачем он должен присутствовать на их встрече со мной.

Первому я сказала: вы хотите, чтобы я с вами говорила, или нет? И он оставил тему. Второй оказался настойчивей. Сорванные ногти у меня ныли адски. Ныла ущемленная гордость после секса в офисе. Я была очень недовольна жизнью, и потому сказала правду:

– Он здесь на тот случай, если мне понадобится секс.

Я произнесла это с улыбкой, сама зная, что глаза у меня не улыбаются, но мне было плевать.

Натэниел заржал и изо всех сил постарался изобразить, что это кашель.

Адвокат мне, разумеется, не поверил.

– Миз Блейк, это был вполне законный вопрос. Я имею все права защищать интересы моего клиента. Вам нет необходимости нас оскорблять смехотворной ложью.

Так что я перестала оскорблять его ложью, и мы перешли к делу.

Каждый клиент – или группа клиентов – должен был спросить про Натэниела. Я попробовала все ответы от домашней прислуги до любовника, от рассыльного при офисе до личного помощника. Ни один ответ не понравился, и я перестала обращать на это внимание куда раньше, чем клиенты кончились. Наконец я стала снова говорить правду, и две новых группы, услышав ее, оскорбились. Оскорбительная ложь, как они сказали. Вот так; скажи только правду, и никто тебе не поверит.

Единственная же тема, на которую мне хотелось говорить, это был мой зверь. У меня прямо рядом сидел ликантроп, и не было даже пяти минут свободных, чтобы начать обсуждение. Море вопросов, и ни минуты, чтобы их задать. Может, потому я так неприветлива была с клиентами. Может быть, а может, я вообще неприветлива. Сама по временам не знаю.

В семь вечера, как раз вовремя, мы сели в мой джип. Берт даже без моей просьбы передал мою встречу на кладбище в 19:30 Мэнни, да еще извинился, что перегрузил меня заказами. Перегружает он меня всегда, и до сих пор никогда не извинялся. Наверное, когда он понял, что я действительно могу поставить на голосование вопрос и дать ему под зад, то решил быть хорошим мальчиком. А может, до него дошло, что такое голосование может потребовать каждый из нас. Уж если у Берта есть какие-то слабые места в бизнесе, то только одно: он уверен, что те из нас, у кого нет диплома по бизнесу, в этом ничего не понимают. Немножко страха – это не всегда плохо. На некоторых оказывает даже терапевтическое действие. Вряд ли положительная модификация Берта продержится долго, но будем радоваться, пока она есть.

Я уже вывернула на Олив в сторону города. Времени как раз хватало забросить Натэниела в «Запретный плод» и только на пятнадцать минут опоздать на первую свою работу на кладбище.

– Куда ты едешь? – спросил Натэниел.

– В «Запретный плод».

– Тебе сперва поесть надо.

Я покосилась на него, тормозя у светофора.

– Времени нет.

– Ты знаешь, что если не утолить один голод, все другие обостряются?

Он сказал это очень мягко, но я уже не доверяла этой мягкости тона. Обычно это значило, что он хочет на что-то обратить мое внимание, и при этом прав, и если я только не буду злиться, то сама пойму, что он прав. Обычно это значило, что спор проигран еще до его начала. Но я никогда не считала неминуемое поражение причиной отказа от битвы.

– Да, знаю. Если я не утолю ardeur, то зверь хочет больше мяса или вампир хочет больше крови. Все это я знаю.

– Так что будет, если ты не накормишь свой человеческий желудок? Ты же будешь голодной?

Светофор мигнул, и я поехала. Вечернее субботнее движение на Олив – не заскучаешь.

– Ага.

Я искала подвоха, и пока его не видела.

– Если твое тело проголодается по обычной еде, это разве не значит, что всякий другой голод тоже обострится?

Я чуть не врезалась в машину перед нами, потому что уставилась на него. Пришлось врезать по тормозам и выдержать какофонию сигналов, а если бы не было так темно, то и много жестов руками.

– Как ты сказал?

– Ты слышала, Анита.

Я вздохнула и попыталась больше внимания обращать на дорогу. Но про себя я давала себе хороших пинков, потому что все было так просто, так до ужаса просто.

– Когда я работаю, регулярно питаться не получается, и выходит, что каждый раз, когда я приезжаю домой, мною овладевает ardeur.

– Иногда два раза за ночь, – сказал он. – Сколько ты ела в те ночи, Анита? Я про обычную еду.

Я попыталась вспомнить и должна была честно признать:

– Иногда ничего.

– Интересно было бы, если бы ты вела дневник приема пищи. Можно было бы посмотреть, есть ли корреляция между голодом твоего человеческого тела и другими видами голода.

– Ты так говоришь, будто знаешь ответ.

– Ты разве не заметила, что ликантропы любят готовить и есть?

Я пожала плечами:

– Не задумывалась как-то.

И задумалась. Ричард готовил, и всегда либо звал меня куда-нибудь поужинать, либо готовил для меня. Мика готовит, хотя в основном этим занят Натэниел. Обычно у нас в доме собирается полно леопардов-оборотней хотя бы на завтрак, либо на обед, либо на ужин.

– Ты хочешь сказать, что не без причины мужчины-ликантропы, с которыми я встречалась, имели склонность к домашнему хозяйству?

Он кивнул.

– Нам нужна отлично сбалансированная диета, с хорошим содержанием белков. Помогает держать зверя в узде.

Я посмотрела на него – в свете улицы он был почти в тени. Лавандовая рубашка была самым светлым пятном на нем.

– А почему мне никто до сих пор такого не говорил?

– Мы считали тебя в основном человеком, Анита. Но после того, что я сегодня видел... – Он помолчал, подбирая слова. – Если бы я не знал, что ты – человек, и не умеешь на самом деле выскользнуть из кожи и стать леопардом, я бы решил, что ты из наших. Твои ощущения, как ты отбивалась, как ты пахла – все было от оборотня. Ты совсем не как человек себя вела. Сверни сюда на стоянку.

– Зачем? – спросила я.

– Надо поговорить.

Мне не понравилось, как это прозвучало, но я свернула на стоянку в торговый квартал и припарковалась на первом же свободном месте, что было довольно далеко от всех забегаловок. Магазины почти все были закрыты. Я выключила двигатель, и мир внезапно затих. Где-то рокотала Олив, и доносилась музыка из ресторанов, но в машине было тихо, как бывает тихо только в машине после наступления темноты. Один поворот ключа – и тишина, уединение, интимность.

Я повернулась к Натэниелу, натягивая ремень, но сидеть в машине без ремня – мне не по себе от этого.

– Ладно, говори, – сказала я, и голос у меня прозвучал почти обыденно.

Он повернулся на сиденье, насколько позволял ремень – он знал мой пунктик на этот счет. Сидел он лицом ко мне, коленом упираясь в панель.

– Мы с тобой обращались так, будто ты человек, и теперь я думаю, правы ли мы были.

– Ты хочешь сказать, я теперь перекинусь, потому что мы стали триумвиратом?

Он покачал головой, длинная коса шелохнулась на коленях, как тяжелая кошка.

– Может быть, это как-то усугубит ситуацию, но я думаю, одна из причин, почему ты никак не можешь подчинить себе ardeur, – в том, что почти все советы тебе дает вампир. А ему еда не нужна, Анита. Для Жан-Клода есть только жажда крови и ardeur. А ликантроп не может перестать быть человеком. Все равно приходится есть по-человечески – просто добавляется голод зверя, но именно добавляется, а не заменяет.

Я подумала.

– То есть, когда я подавляю приступы нормального голода, мне становится тяжелее подавлять ardeur?

Он кивнул, и снова волосы проехались по коленям, будто коса подползала ко мне.

– Да.

Я еще раз подумала, и не нашла брешей в этой логике.

– Ладно, допустим, ты прав. Так что мне делать? Я все равно сегодня опаздываю, как обычно.

– Подъедем к окошку для машин. Возьмешь себе что-нибудь легкое, что можно съесть за рулем, а я возьму салат.

Я нахмурилась:

– Ты что? Салаты в драйв-апах никуда не годятся.

– Мне надо поесть перед выступлением.

– Чтобы лучше держать своего зверя?

– Да.

– Но зачем салат? Я думала, тебе что-нибудь белковое нужно.

– Если бы тебе предстояло раздеваться перед незнакомыми, ты бы тоже взяла салат.

– Один гамбургер за несколько часов до выступления – от этого ты вес не наберешь.

– Нет, но пузо вздуется.

– Я думала, это только с девушками случается.

– Нет.

– Значит, ты ешь салат, чтобы хорошо сегодня выглядеть.

Он кивнул, и волосы его свалились с ноги, перевалили через рычаг передач. Очень тянуло потрогать эту густую косу. Голосочек в голове спросил: «А что такого?» После того, что мы днем устроили, что может значить волосок? Логично, но логика мало общего имеет с моим поведением по отношению к Натэниелу.

Я сцепила руки на коленях, не давая себе до него дотронуться, и почувствовала себя дурой. Что это я вообще творю? Я протянула руку к тяжелому витку волос, погладила его, будто это было что-то более интимное, чем коса. Волосы были мягкие, теплые. Я гладила их, пока говорила.

– Зверя никогда не раздирают противоречия?

– Нет, – сказал он, и голос его в темной тишине прозвучал и тихо, и отчетливо.

Я осторожно стала вытягивать его косу, обмотанную вокруг него.

– Но ты же борешься не с голодом по мясу и крови?

– Нет, не с ним.

Я добралась до конца косы, взяла его в руки.

– Я думала, что этот голод – зверь. Жажда погони и еды, и все.

– А сейчас как ты думаешь?

Я погладила себя по ладони кончиком косы, и по коже пробежала дрожь. Голос мой сорвался, когда я ответила:

– Ричард всегда говорил о своем звере так, будто это его самые низменные побуждения – ну, похоть, леность, традиционные грехи, – но грех подразумевает знание добра и зла. А здесь не было добра или зла, ничего похожего на обычные мысли. Я до сих пор не понимала, насколько мои мысли держатся на реалиях. Всегда думала о том, как одна реалия влияет на другую. О последствиях своих действий.

Я взяла на руки еще кусок его косы, будто змею – толстую, мягкую змею. Собрала его волосы в охапку и позволила себе прижать их к груди. Меня ограничивал ремень сиденья, а мне хотелось быть ближе к Натэниелу.

Прижимая ворох его волос к себе, я сказала:

– Я перестала думать о горе Браунов, об их погибшем сыне. Не то чтобы я решила это игнорировать. Я не была черствой – просто это мне на ум не приходило. Просто они сделали мне больно, и я взбесилась, а бешенство немедленно перешло в голод. Если я их убью и съем, они мне больше больно не сделают, а я голодна.

Произнеся последнее слово, я посмотрела ему в глаза.

Они на миг вспыхнули от какой-то игры отраженного света, как глаза кота в свете фонарика. Он отвернул голову, и блеск исчез – глаза Натэниела снова скрылись в тени. От поворота головы волосы натянулись, и у меня была секунда, чтобы решить – держать или выпустить. Я удержала косу, и ощущение было такое, будто тянешь туго привязанную веревку.

Голос его прозвучал чуть-чуть с придыханием:

– При первой перемене тобой всегда овладевает голод, особенно если ты новичок.

– А как же ты тогда удерживаешь себя, чтобы не бросится в клубе рвать публику? – спросила я, и у меня самой голос звучал неровно.

Он отклонился от меня назад, и я сильнее, жестче потянула косу.

– Переводишь голод в другой канал – секс вместо еды. Партнеров по спариванию не едят. То, что можно трахнуть, – то не пища.

Голос прозвучал ниже. Он не стал грудным – именно что понизился.

– Так почему же я никого не съела? Насчет секса с Браунами я даже не думала.

– Сперва в тебе нет ничего, кроме голода, но после нескольких полнолуний начинаешь думать, но думаешь не как личность, а как животное. Еще несколько полнолуний – и ты можешь, если хочешь, думать по-человечески даже в животном виде.

– Если хочешь? – переспросила я и потянула его к себе за косу как за веревку, но эта веревка была приделана к черепу, и Натэниел не поддался. Он потянул прочь, и я знала, что это должно быть больно – чуть-чуть.

Он заговорил тихо, низким голосом:

– Некоторым нравится животная чистота. Как ты сказала – без конфликтов, без внутренней борьбы. Просто реши, что ты хочешь, и делай это.

– Расстегни ремень безопасности, – сказала я.

Он расстегнул.

Я потянула его на себя, запутывая волосы вокруг собственных рук – как сворачивают веревку или гирлянду лампочек.

– А никто не использовал свое животное для совершения... подставных, что ли? – преступлений? Очень многим людям мешает плохо поступать совесть, у животных ее просто нет.

Он был так близко, что можно было поцеловать его, лицо чуть ниже моего, потому что коса удерживала его слегка на сторону.

– Животные слишком практичны, – сказал он шепотом. – Вот почему так мало оборотней используют при совершении преступления животную форму. Я не имею в виду случайное убийство, когда они себя не контролируют, – только убийство с заранее обдуманным намерением.

Я склонилась к нему:

– Пример.

– Скажем, у тебя есть дядя, который оставит тебе состояние, но, чтобы ты его получила, дядя должен умереть. Если только твой зверь не будет голоден, он не убьет дядю ради денег, потому что зверь не понимает, что это такое.

Я склонилась еще ниже:

– А что зверь понимает?

Он говорил почти мне в губы:

– Он убьет кого-то, кого ты по-настоящему боишься, или кто приносит тебе вред, особенно физический. Зверь понимает, когда его бьют или ранят.

Я чуть не спросила, выследил ли он человека, который бил его и его брата, но промолчала. Я видела его воспоминания. Если бы кто-нибудь поступил так со мной, что бы сделала я? Уж точно ничего хорошего. А наполнять эту машину воспоминаниями о плохом мне не хотелось, самой хватает.

Я приложилась к нему в поцелуе, и он прижал меня к сиденью. Я-то все еще была пристегнута, и движения ограничены. Руки запутались в его косе, как будто связанные. На миг меня охватила паника, потом я успокоилась. Натэниел мне плохо не сделает, и это моя вина, что волосы сейчас там, где они есть. Он меня не связывал, это я сама сделала.

Он чуть отодвинулся, чтобы можно было говорить, и губы его касались моих:

– А как же твои клиенты?

Я отодвинула голову, насколько могла, то есть не очень далеко, и ответила:

– Я не предлагаю трахаться прямо здесь и сейчас.

– Нет?

Я разозлилась, хотя не могла бы сказать, почему.

– Нет.

И я начала выпутываться из его волос.

Он отодвинулся с улыбкой, мелькнувшей на миг в наружном свете.

– Я хочу, чтобы ты меня трогала. Видит Бог, хочу, но если ты слишком далеко зайдешь, когда не накормлен ardeur, и мы с тобой тоже не ели, ночь кончится. Ты будешь на себя злиться, и на меня тоже, а этого я не хочу.

Я почти выпуталась из его косы, только еще прядь запуталась вокруг кобуры «браунинга». Если бы это не был пистолет, я бы дернула, но пистолет, даже на предохранителе, я дергать не хочу. Люди гибли и от более глупых случайностей. Ни Зебровски, ни Эдуард мне бы такого не спустили. И потому я заставила себя успокоиться и начать аккуратно распутывать волосы Натэниела.

Он снова пристегнулся к сиденью.

– Я был бы рад это повторить когда-нибудь, когда нам не придется остановиться.

Я все еще распутывала пистолет. Тот факт, что Натэниел уже был на своем месте, а его волосы – еще нет, уже говорит что-то об их длине.

– У тебя был шанс, – сказала я и сама услышала, с какой злостью.

– А ты не ворчи, – отозвался он. – Не я же тебя притянул за волосы к себе на колени.

Я уже распутала пистолет и хотела было бросить конец косы обратно Натэниелу, но остановилась. Он прав, прав насчет того, кто это начал. И прав насчет того, как бы я бесилась, если бы ardeur проснулся раньше, чем я сделаю свою работу. Прав. Если человек прав, нечего на него кидаться. Вот такая новая теория.

– Ладно, поехали к окошку для машин. Я съем бургер, а ты – свой салат. И ты будешь счастлив?

– Нет, но мы оба сможем сегодня работать.

Голос его прозвучал печально.

Я покосилась на него, маневрируя среди припаркованных машин.

– Ладно, не грусти.

– Я не грущу, – ответил он с интонацией, опровергавшей смысл.

– В чем дело?

– В том, что ты просто ко мне потянулась. Не ради метафизических срочных мер. Не потому, что проснулся ardeur. И зверя тоже нигде не было видно. И жажда крови не ощущалась, а мне пришлось сказать: стоп. Но ardeur сегодня еще проснется, Анита, а заниматься сексом, не накормив его, это накликать на себя беду.

Он прислонился головой к окну. Плечи его ссутулились.

– Ты прав насчет работы, и насчет ardeur'а, и что нам надо поесть, тоже прав. Я не знаю, что на меня нашло.

Он повернулся ко мне, и в ярких галогеновых фонарях улицы его лицо было отчетливо видно. И отражалось на нем почти страдание.

– Разве не может быть, что ты просто хотела до меня дотронуться? Что же здесь такого плохого?

Я вздохнула и сосредоточилась на дороге, потому что иного выхода у меня не было. Но зато появилось время подумать. Я повернула назад, но на этот раз знала, что мы подъедем к окошку «Макдональдса». Честно.

В конце концов я сделала единственное, что пришло мне в голову, чтобы убрать это несчастное выражение с его лица. Я коснулась его бедра, потому что только до него могла легко дотянуться. Натэниел отодвинулся на сиденье так далеко, что к остальному пришлось бы тянуться с трудом. Я вела машину, а это занятие имеет приоритет перед утешением, даже если это я виновата, наговорив глупостей. Я коснулась его ноги – нежно, неуверенно. Я не очень большой мастер прикосновений, не связанных с сексом. Пытаюсь научиться, но с переменным успехом, зависящим от моего или чужого настроения.

Он коснулся моей руки пальцами. Я придержала его руку, не отводя глаз от дороги.

– Натэниел, прости. Извини, что я иногда бываю такой дурой.

Он стиснул мне руку, и я глянула на него – он улыбался. За эту улыбку я отдала бы куда больше, чем просто касание рук.

– Все в порядке, – сказал он.

– Ты не стал спорить, что я бываю дурой.

Он засмеялся:

– Ты не любишь, когда я вру.

Я на миг уставилась на него, отвесив челюсть, и снова стала смотреть на дорогу.

– Ушам своим не верю, что ты такое сказал!

Он так захохотал, что наши руки запрыгали вверх-вниз по его ноге:

– Я сам не верю, – ответил он.

Но я не разозлилась. Если ты ведешь себя по-идиотски с кем-то, кто тебе дорог, просто признай это, и проехали, чтобы больше не возвращаться.