Глава сорок третья. Грэхем припарковался во втором ряду перед «Запретным плодом», нарушая правила, и сказал, что переставит машину потом

Грэхем припарковался во втором ряду перед «Запретным плодом», нарушая правила, и сказал, что переставит машину потом. Я не возражала, из чего можно сделать вывод, как я себя чувствовала. Лучше, конечно, но я кучу энергии скормила Дамиану, и, видно, слишком мало себе оставила. Обретший новые возможности ardeur мне еще изучать и изучать.

Реквием предложил мне руку, чтобы выйти из машины, и я ее приняла. Все тело ломило и саднило в некоторых местах более чем заметно, а поскольку Реквием помог мне прийти в это состояние, справедливо, если он поможет мне выйти из джипа. Тем более что я не могла выпрыгнуть из машины, как обычно. На мне не было белья, и одной из величайших целей в жизни на сегодня у меня стало: больше не светить без необходимости.

Клей – новый блондин-вервольф – стоял у дверей, болтая с какими-то тремя женщинами. Какой-то мужик в пальто и шляпе проскользнул в клуб за его спиной – Клей не заметил. Слишком был занят разглядыванием груди рыжей.

Но нас заметил как раз вовремя, чтобы затолкнуть эту троицу в клуб раньше, чем мы подошли, и встал, взявшись правой рукой за запястье левой, будто всю ночь так простоял. Однако физиономия у него была – мальчишку поймали, когда он засунул лапу в банку с печеньем.

Реквием тоже шел по ступеням как-то неловко, и это наводило на мысль, что вампир он там или нет, а потертости могут быть и у него тоже. Когда мы поравнялись с Клеем, я остановилась, чтобы бросить на ходу:

– Смотри, Клей, если эти девки несовершеннолетние...

Для него это было неожиданно – то ли сама мысль на эту тему, то ли что я их заметила.

– Им больше двадцати одного.

– Ты проверил документы?

Он неловко поежился:

– Ну, Марла сказала, что ее подруга забыла права дома. А Марлу я знаю.

Я покачала головой:

– Я бы на твоем месте надеялась, что эту подругу там внутри поймают.

Опираясь на руку Реквиема, я миновала озадаченного вервольфа.

Был час ночи, но когда Реквием открыл дверь, гул множества голосов, веселящихся в тесном помещении, завихрился вокруг нас. Внутри было жарко, и не от отопления – из-за большого количества тел в малом объеме. Я не видела, есть ли еще на сцене Натэниел, потому что мне перекрывала обзор шеренга охранников в черных рубашках.

Базз как раз вел объяснения с той троицей.

– Без документа она сюда не войдет.

– Но Клей нам сказал, что все будет нормально, – возразила рыжая, и я предположила, что это Марла и есть.

– Марла, – ответил ей Базз, – ты же знаешь правила? Исключений не делают даже для постоянных клиентов.

Человек, вошедший перед нами, стоял сейчас перед двумя охранниками таких размеров, каких я в жизни не видела. Один – светлый, как Клей, а другой – очень, очень темный, по-африкански темный. Оба выше шести футов, ширина плеч – больше моего роста. Рядом с ними Базз казался субтильным, и у меня мелькнула мысль: где это их носило, когда тут Примо мебель крушил?

– Вам сюда входить нельзя, – сказал темноволосый.

– Я имею право видеть собственного сына!

– Я вам сказал, Марлоу сегодня не танцует. Он позвонил, что заболел.

Марлоу – это был сценический псевдоним Грегори, и только один биологический объект мог назвать себя его отцом. Человек, который их насиловал в детстве, сдавал в аренду другим педофилам и даже порнофильмы с ними снимал. Я знала, что он в городе, но у нас был судебный ордер против него. Точнее, у Грегори и Стивена.

Потрепав Реквиема по руке, я сказала:

– Извини, я на минутку.

Я направилась к здоровенным охранникам, и Базз тут же, передав трех дам кому-то другому, пошел за мной. Будто боялся, как бы я не устроила скандал.

– Простите, – спросила я, – вы Энтони Дитрих?

Он повернулся, потом опустил взгляд, будто ожидал, что я выше.

– А кто спрашивает?

Самое жуткое, что у него были их глаза. Эти прекрасные васильковые глаза, выглядывающие из стариковских морщин. Роста в нем было почти шесть футов, лицо плоское и суровое, не тонкое, как у мальчиков. Знакомые глаза на чужом лице.

Эти глаза потрясли меня, и я молча таращилась на них секунду, а заговорил Базз.

– Мальчиков охраняет от вас распоряжение суда. Вы не можете войти в клуб, не нарушив его. Чарон, Цереб – выбросите его отсюда. Без членовредительства.

Два великана подошли, аккуратно подняли его под руки и понесли к двери. Ноги старика не доставали до земли.

Я повернулась к Баззу:

– Он часто сюда пролезает?

– Пролезал пару раз, когда Харлоу или Марлоу в программе.

Я покачала головой:

– Это уж просто... ни в какие ворота.

Базз кивнул, сделал глубокий вдох и передернул плечами, как птица, оправляющая перья.

– Придется мне поговорить с Клеем.

– Поговори, а потом пришли его ко мне. У меня к нему тоже разговор есть.

Он посмотрел на меня:

– Окей, только Брэндон оставил для тебя стул возле сцены, и, думаю, будет очень огорчен, если ты хотя бы конец его представления не захватишь.

Я не сразу сообразила, что Брэндон – сценический псевдоним Натэниела.

– Да, правда. Отвлеклась.

– То, что этот старый говнюк продолжает сюда лезть в попытке посмотреть на своих сыновей, меня тоже отвлекает.

– Ага, – кивнула я.

– Реквием проведет тебя к твоему стулу. Надеюсь, тебе понравится.

Указанный вампир оказался тут же возле моего локтя, и я пошла, опираясь на его руку, через толпу, но глаза у меня то и дело поглядывали на дверь. Что нужно было Энтони Дитриху от Грегори и Стивена? После всех этих лет – что ему могло быть нужно? Они же уже слишком стары, чтобы интересовать педофилов? Или нет?

Я налетела на стул, вынуждена была извиниться перед женщиной, которая на нем сидела, и начать внимательней смотреть вперед, нежели назад. А посмотреть было на что.

На сцене был Натэниел. Не знаю, чего я ожидала. Я знала, что он танцует стриптиз. Но никогда этого не видела.

Он не то чтобы застенчив – но спокоен, мягок. Тот же, кто был сейчас на сцене, этими качествами не обладал. Он крался, выступал – и танцевал. Как тогда, когда учил меня, под ритм музыки, но сейчас – по-настоящему. Он метался по сцене, взмывал в воздух, разливался снова по ней, грациозными, текучими, манящими движениями.

Он уже разделся до сливочного цвета стрингов. Зад остался голым, все спереди было туго подобрано, он заполнял ткань, и я достаточно хорошо его знала, чтобы понять – он заведен. Ему нравится то, что он делает. Глаза его сверкали, лицо сияло свирепой радостью. Он снова бросился в воздух и пришел на сцену на руки. Публика завопила.

Реквием усадил меня на стул возле сцены, успев снять с него табличку «занято». Коснувшись холодного пластика, я вспомнила, что не одернула сзади юбку – пришлось приподняться и поправить ее, чтобы не садиться голой задницей на стул, где потом кто-то будет сидеть. Чистая вежливость. Но при этом я не отрывала глаз от сцены.

Натэниел делал отжимания, бедра его падали вниз, потом тело взмывало вверх, и он делал движение, будто трахает сцену, и в то же время движение это было более сложным, будто волна проходила с головы до ног. Снова и снова, и дамы в публике были уже почти в истерике. Сидевшая за два стула от меня женщина сорвала с себя блузку, сверкая голыми грудями.

Он полз по сцене, как умеют только оборотни – будто у них есть мышцы там, где их нет у людей. Грациозно, грозно и невероятно чувственно, и он застыл на четвереньках на краю сцены.

Сзади, когда он плотно сжимал ноги, казалось, что он гол. Натэниел положил голову на пол, разлив рыжеватых волос накрыл его, будто плащ. На миг он застыл, свернувшись в шар, будто совершенно голый. Тут музыка изменилась, он вскинул голову, волосы взметнулись дугой цветного водопада, упали ему на спину, и я поняла, что он завязал их в высокий тугой хвост. Волосы прыгали и танцевали вместе с ним, он использовал их как деталь сценического костюма, чтобы прикрыть тело, мелькнуть сквозь них бледной кожей, закружить вокруг себя, чтобы видны были только вертящиеся волосы, и снова чувственно красться по сцене, и люди стали засовывать деньги за завязку стрингов. На дальнем конце сцены деньги уже лежали кучкой, потому что кидали их все время, но только теперь он позволил засовывать банкноты так близко к своему телу.

Одна женщина схватилась за стринги, отодвинула их от тела, и Натэниел прикрылся ладонью спереди, а я чуть не вскочила. Чуть не бросилась на выручку, но выручать его не надо было. Он поцеловал эту женщину, и она не сопротивлялась, когда он отодвинул ее руку от себя, и женщина села, как оглушенная. Он шутил, балагурил и пробирался между этих рук как мускулистая вода – все время близко, но никогда там, куда они тянули руки – если они тянули руки туда, куда не надо было.

Я посмотрела на других женщин, на парочку мужчин, и почувствовала что-то. Похоть, кажется, думаю, это была похоть, но такая густая, хоть ножом режь, хоть заворачивайся в нее. И у меня в голове шепнул голос Жан-Клода:

– Хочешь, ma petite, я тебя научу, как кормиться этой похотью, кормиться, не прикасаясь?

– Сам знаешь, что хочу, – шепнула я в ответ.

И стало так, как было раньше в истории с Примо – он будто оказался в моей шкуре, и я стала знать то, что знал он. Я знала, как открыться и втянуть в себя густой воздух. Это было не как дыхание, не как будто питаешься от прикосновения, это действительно было ближе к тому, будто тянешь воздух метафизическими горстями, тянешь похоть в себя горсть за горстью. Необычайнейшее ощущение, как будто похоть – шелк или атлас, а я втягиваю ее в себя, будто складки шелка уходят в какую-то дыру у меня в коже. Ощущение – будто я сделала в себе рану и втягиваю что-то в нее. Ощущение на грани боли.

Голос Жан-Клода у меня в голове:

– Когда потренируешься, это не будет так некомфортно.

– Мерзкое ощущение.

– Но ты ведь насыщаешься?

Мне пришлось подумать над этим, потому что я думала только о том, как это неприятно – тянуть в себя чужую похоть. Но, подумав об этом, я поняла, что да, насыщаюсь. Мне уже было не так холодно, но...

– Случалось тебе так наполниться?

– От голода спасает, но наесться – нет.

Не знаю, что бы ответила я на это, но вдруг передо мной оказался Натэниел. Наверное, он что-то сказал, но я не расслышала.

– Я говорю: не хочешь поиграть с котенком?

Жан-Клод убрался у меня из головы, и я прекратила кормиться от публики. Все исчезло, вообще все, остались только лавандовые глаза на краю сцены. Он протягивал мне руку. Слышались истеричные женские голоса:

– Я не робкая... давай я, раз она не хочет! Брэндон, Брэндон, она тебя не хочет, а я хочу...

Я вложила руку в его ладонь, но скорчила рожу, показывая, как мне все это не по душе. Не люблю танцевать на глазах у чужих, даже у своих. И чтобы меня вытащили на сцену в стрип-клубе – это уж как хотите, некомфортно. До этой минуты я не очень себе представляла, как это будет – поставить ему засос. На сцене, при всем народе... фу!

Я вышла на сцену, спотыкаясь, потому что помнила про свою короткую юбку и отсутствие чего-либо под ней, и вышла на сцену очень по-дамски. Беда в том, что сцена-то высоко, и я споткнулась, а он меня подхватил и бросил на меня взгляд. Этот взгляд был для меня последним убежищем, в нем читалось: если ты не можешь, я не буду приставать. Он бы так и сделал, но я знала: если не я, так это будет другая. Честно говоря, я не знала, каково мне было бы смотреть, как его лапают, или как он лапает другую женщину. И тот факт, что я считала меньшим злом, если прямо на сцене буду виснуть на нем я, а не другая, ясно говорил о том, что мои моральные приоритеты сильно пошатнулись.

На сцену вынесли стул, я его только сейчас заметила. Деньги исчезли из-под завязки стрингов – наверное, он их переложил в кучу на краю сцены. Этого я тоже не видела, то есть я пропустила что-то на сцене, когда кормилась от публики.

Натэниел подвел меня к стулу и посадил взмахом руки. Я подняла на него глаза, понимая, что взглянула подозрительно. Мой взгляд ясно говорил: что ты собираешься со мной делать?

Он засмеялся, и это был открытый, от души, смех, от которого лицо его стало моложе, как-то невиннее – за отсутствием лучшего слова. Я очень ценила этот смех, потому что слышала его нечасто. Если от вида меня, сидящей вот так на сцене, ему настолько хорошо, так, значит, все не так плохо.

Он положил руки на спинку стула по обе стороны от моих плеч, придвинул ко мне лицо. Я увидела его подведенные глаза и поняла, что краска есть и на ресницах – немного, но для его глаз и не надо много, чтобы они из красивых стали потрясающими.

– Тебе не позволено прикасаться ко мне, а мне разрешен лишь ограниченный контакт с тобой, но руки ты должна почти все время держать на стуле.

Едва заметно мелькнула улыбка у него на губах – та улыбка, искорки которой блеснули в глазах и погасли.

Не знаю, что я на это сказала бы, но тут музыка заиграла громче – а может, только началась, и Натэниел начал танец. Он был зрелищным оттуда, с края сцены, но когда Натэниел был так близко, он стал... неудобен. Неважно, что я сплю с ним почти каждую ночь, что я его не раз и не два видела голым. Важно только, что все это на людях, и я не знала, что делать.

Сначала он стал извиваться надо мной, все еще держа руки на спинке стула. Грудь его была так близко к моему лицу, что труднее было не коснуться его губами, чем коснуться. Я видала уже, как он владеет своим телом, но никогда не видела такого. Как будто каждый мускул от плеч до паха двигался независимо, и Натэниел использовал их все. Это было потрясающе, и будь мы одни, я бы ему это сказала, но сейчас я только краснела.

Он сел мне на колени, широко расставив ноги, руки все еще на спинке стула. Если бы он просто сидел, я бы еще с этим смирилась, но его движения не останавливались на уровне бедер, он весь извивался в танце, и то, что было видно публике, не оставляло сомнений в смысле этой пантомимы.

У меня лицо горело, хоть спички зажигай.

Он наклонился ко мне и шепнул мне в волосы, за которыми я прятала лицо:

– Я прекращу и выберу кого-нибудь из публики, если это для тебя слишком.

Я подняла глаза:

– Кого-нибудь из публики?

– Представление то же самое, – шепнул он, – кто бы ни был на сцене.

Улыбка ушла из его глаз. Он снова стал серьезным. Это я убила улыбку у него на лице, или мое смущение. О Господи!

Я тронула его за лицо, взяла ладонями за щеки. Заглянула в эти вдруг посерьезневшие глаза, а вокруг нас билась и гудела музыка. И публика перестала для меня в этот миг существовать. Ничего не было, кроме его лица и моего решения. Я забыла обо всех, забыла, что мне полагается смущаться, забыла обо всем, кроме одного: я хочу, чтобы он снова улыбался.

– Нет, не выбирай другую. Я постараюсь. Очень постараюсь.

Он полыхнул на меня улыбкой, которую я только недавно у него смогла увидеть, потом упал передо мной на колени. Его руки слегка касались моих колен, он стал разводить мне ноги, но при этом танцевал под звучащую музыку даже стоя на коленях, и увидел проблему раньше, чем публика.

Вдвинув свое тело между моих коленей, он наклонился и тихо сказал:

– На тебе ничего не надето.

Я не смогла сдержать улыбку при виде почти смущенного удивления у него на лице. Приятно знать, что и Натэниела можно смутить.

– Ага.

Он снова засмеялся, выпрямился и снова положил руки на спинку стула. Потом дернулся телом ко мне, не прикасаясь, но для публики это должно было выглядеть серьезнее, потому что зрители завыли и заорали, бросая на сцену деньги.

Он не столько упал на меня, сколько сполз по мне с той текучей грацией, которой обладают оборотни, когда захотят. В конце концов он ткнулся лицом мне в колени, в натянутую ткань юбки, закрывая меня от публики. Юбка же задралась настолько, что каждый мог увидеть на мне кружевные чулки. Руки Натэниела полезли по ним вверх – от сапог, по коленям, к бедрам, к краям чулок.

Пальцы его играли выше кружева, по голой коже бедер. Голову он повернул так, чтобы губы его оказались рядом с обнаженной ляжкой, и он поцеловал ее внутреннюю поверхность. От этого прикосновения я содрогнулась и со вздохом закрыла глаза.

Он приподнялся, свел руками мои колени, так что теперь, когда его тело сдвинулось, я уже не светила ничем. Он зашел мне за спину, танцуя, и вдруг его волосы упали мне на лицо, на грудь, на все тело рыжеватым водопадом. И я утонула в ванильном аромате волос.

Он закружился вокруг, касаясь меня только волосами, потом взял меня за руку, сильно и быстро вздернул со стула, прижав к себе. Как движение в танце, только более резкое, если хочешь, чтобы твоя партнерша осталась на ногах. Не подхвати он меня, я могла бы упасть, но он был на месте, и мои руки уперлись в его тело – я ничего не могла поделать. Я просто ухватилась за руку его и за грудь, но при виде этого зрелища дождь купюр из публики усилился, и громче раздался вопль столпившихся у сцены женщин.

Вторая рука Натэниела ухватилась за мою юбку сзади и одернула ее. У публики создалось впечатление, что он задрал мне юбку, хотя было как раз наоборот. Но впечатление зрительницам понравилось.

Музыка изменилась, стала медленнее, и вдруг оказалось, что мы с ним танцуем. Это был почти вальс. Натэниел сделал по сцене три быстрых круга, и мы вернулись к стулу. Оторвав меня за руку от своего тела, Натэниел поставил меня к стулу лицом, положил мои руки на закругленную спинку, а сам встал вплотную ко мне. Настолько вплотную, что я ощущала через юбку тугое прижатие.

– Было бы проще, если бы на тебе было белье, – шепнул он.

Я хотела повернуться и спросить, что было бы проще, но он накрыл мои руки своими, прижал их к закруглению стула, и вдруг стал прижиматься своей твердостью к моему заду.

Я говорила, что он изображал секс? Так я ошиблась. Он сейчас начал его изображать.

Он бился об меня сзади, прижимая мои руки к стулу, изогнувшись надо мной. Ноги у меня были сведены, и он ничего не касался из того, что повредил Реквием. Ноги у меня были сведены, и поза не годилась бы, если бы мы действительно пытались заняться сексом, но шоу было не для того. Как он сам говорил несколько часов назад, это была иллюзия – иллюзия, что эти женщины могли бы его получить. Иллюзия, что он может вытащить любую из них на сцену и поиметь на глазах всех остальных.

Стринги на нем были атласные, но под атласом – напряженная жесткость, и единственное, о чем я могла думать – это о том, что было у меня в офисе. Как я по-настоящему ощутила его в себе. Как он задвигал мне до упора, гладил то местечко внутри, как я ощущала его – такого осторожного, деликатного, такого сильного. Вдруг воображение стало моим врагом, потому что между двумя вздохами воспоминания захватили меня, и внезапно тяжелое тепло разлилось снизу живота по всей коже мурашками. Меня свело судорогой на стуле, на теле Натэниела. Он все еще склонялся надо мной, и тяжесть его давила на меня среди этих судорог, среди оргазма. Небольшого, без криков, без хватания ногтями – просто беспомощный спазм, а это по моим меркам немного.

Он шепнул мне в щеку горячим дыханием:

– Анита...

Но тут позади нас послышалось движение, будто порыв ветра, и звук, который я не узнала – что-то резко хрястнуло по телу. Натэниел отозвался на удар спазмом, почти как у меня. Второй удар, и на этот раз со словами, голосом Жан-Клода:

– Ах ты, шкодливый кот! Брысь от нее, котяра, брысь!

Тело Натэниела откликалось на каждый удар будто миниатюрным оргазмом. Оно напряглось, охватывая меня, будто ощущение моего тела при ударах Жан-Клода было таким, которое он не хотел терять. Но Жан-Клод отогнал его с шуточками, и Натэниел проверил, что юбка у меня на месте, перед тем, как Жан-Клод погнал его по всей сцене.

Я осталась, цепляясь за стул, колени у меня подгибались так, что я не решалась двинуться. У Жан-Клода была в руке небольшая многохвостая плеть. Натэниел прижимался к полу, уползая по сцене, а Жан-Клод его бил. Как извращенная версия укрощения льва в старые времена, только стул служил совсем для других целей.

– Ты очень плохой кот, очень плохой! Как мы наказываем плохих котят?

Я подумала, что он обращается ко мне, но это было не так. Женщины вокруг сцены стали скандировать:

– Связать! Связать! Связать!

Жан-Клод улыбнулся, будто такая мысль ему даже в голову не приходила, но сейчас очень понравилась. По его жесту с потолка спустились цепи. Я их не замечала раньше в путанице прожекторов и кабелей. Да, черт возьми, даже не посмотрела вверх.

Двое обнаженных по пояс официантов, только в кожаных штанах, вышли на сцену и подняли Натэниела на ноги. Потом приковали его к цепям с широко разведенными руками выше головы.

Жан-Клод подошел ко мне, покачивая бедрами больше, чем надо было. Коснувшись моей руки, он спросил с улыбкой, не отвечавшей его словам:

– Как ты себя чувствуешь, ma petite?

Я шепнула, зная, что он меня услышит:

– Флэшбэк.

– Не такой сильный, как был от нашего Ашера.

Я кивнула.

– Интересно, – произнес он. – Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы закончить этот спектакль?

– Я обещала.

Он улыбнулся шире, и вдруг его голос весело зазвучал на весь зал.

– Итак, вы можете нам помочь наказать этого шкодливого котенка. Заставить его заплатить за вольности, что он себе позволил. – Меня коснулась тень того, что он делал с публикой. Когда он сказал «наказать», тело у меня дернулось, слова «шкодливый котенок» заставили думать о запретных шалостях, «заплатить» – и на сцену полетело еще больше денег, «вольности» настроили на похотливый лад, вызвавший в публике нервный смех, будто мысли у зрителей были хуже того, что они видели в этот вечер.

Я всего лишь кивнула и позволила ему взять себя за руку. Это было ошибкой, но одновременно это помогло: меня стало меньше трясти, но зато я больше ему открылась. У него коснуться даже руки – отвлекало сильнее, чем у других мужчин коснуться куда большего. Он провел меня, еще не пришедшую в себя, по сцене, и мы встали за Натэниелом, созерцая его обнаженную спину.

Жан-Клод выпустил мою руку и подошел к нему. Коснулся голой спины.

– Можете бить его сюда, – его рука скользнула до ягодиц, – или сюда. Он плохо себя вел, но уродовать его мы не хотим, слишком он красив для этого.

Публика с этим согласилась – почти вся.

Жан-Клод протянул мне плеть.

– Я не знаю, как ею пользоваться.

– Во-первых, что это такое, мои дорогие? – обратился он к публике.

– Плетка! – заорали женские голоса.

– А во-вторых, мне доставит удовольствие, – это слово скользнуло по коже не только у меня, но и у многих женщин, потому что они истошно подхватили: – показать, как она работает!

И каждое слово было темней, двусмысленней предыдущего.

Сперва он попытался мне это показать, просто обрабатывая Натэниела. Тяжелые кожаные хвосты мелькнули в воздухе и рассыпались цветком по коже Натэниела. Тот на каждый удар реагировал спазмом, судорогой всего тела от пальцев рук до пальцев ног. Я видела часть его лица, закрытые глаза, приоткрытые губы, и понимала, что судорога эта не от боли. Жан-Клод бил Натэниела, точнее, порол его, пока у него кожа не порозовела, а сцена под его ногами покрылась денежными купюрами.

Он наклонился к Натэниелу поближе, что-то сказал, тот что-то ответил, и Жан-Клод повернулся ко мне, протягивая плеть рукояткой вперед.

– Он очень плохой котенок!

Я покачала головой.

– Показать ей, как это делается? – спросил он у публики, и зрительницы завопили громче, а я пожалела, что не взяла эту чертову штуку и не попробовала, но уже было поздно.

Он вложил плеть мне в руку и прижался ко мне сзади, обхватив одной рукой за талию, а другой взявшись за руку, которой я держала плеть. Так обычно стоит инструктор, который учит тебя махать клюшкой в гольфе или битой в бейсболе. Он завел мне руку назад и попытался заставить меня резко ударить по Натэниелу, но получилось не резко, а вяло.

– Тебе придется расслабить мышцы и дать мне сделать всю работу, ma petite. – А для публики он сказал достаточно громко: – Расслабьтесь, моя милая, и мы покажем ему, что такое боль. А может, и не только.

Последние слова прозвучали как шепот на ухо в темноте.

Я с шумом выдохнула воздух – оказывается, задержала дыхание, – и попыталась расслабиться, как меня просили. Это я не слишком хорошо умею. Но я знала, что если этого не сделаю, то спектакль затянется, а я хотела с этим действием закончить. Как-то это было унизительно, как будто я – девчонка, которая не может ударить по мячу без чужой помощи. Ладно, может, я не знаю, как держать плетку, но так уж сильно помогать мне не надо.

Мы дали Натэниелу парочку ударов, от которых он содрогнулся в цепях, потом Жан-Клод отступил от меня, оставив плеть у меня в руке.

– Выдайте этому шкодливому котенку, чего он хочет.

Его слова не совпадали с тем, что я ощущала от него в голове, на коже, в глубине тела. Женщины вокруг сцены и подальше постанывали. Вот черт!

Я бросила плеть Жан-Клоду, как бросают бейсбольную биту, чтобы партнер ее поймал. Он ее и поймал за рукоять.

– Я знаю, чего хочет этот невоспитанный котенок, и я ему это дам.

Женщины охали, ахали, кто-то сказал: «Вот стерва!», – кто-то завопил: «Везучая, зараза!»

Я подошла к Натэниелу, встала перед ним. Глаза у него смотрели в разные стороны. Плеть ему понравилась. Теоретически я знала, что так и будет, но одно дело – знать, другое – увидеть. Мне это было не по себе, и я даже не знала, то ли само по себе мне это не по душе, то ли я сомневалась, что мне захочется это для него делать. Но я отбросила сомнения, потому что я собиралась сделать то, что могу, чего от меня хотят, что я обещала сделать.

Я стала разглядывать цепи, но не очень разбираясь в их механике, спросила у Жан-Клода:

– Эта штука крутится?

– Вообще-то да, – ответил он. – А зачем?

– Затем, что им захочется видеть его лицо.

Публике это понравилось, раздались крики одобрения, хотя мне они не были нужны. Не знаю, почему, но я вдруг успокоилась. Мне стало все равно, что мы на публике, на сцене. Очень стало внутри меня тихо, очень спокойно.

Официанты повернули Натэниела лицом к залу. Глаза его стали почти нормальными. Я видела отражение его глаз в зеркале дальней стены. Никогда раньше не замечала, сколько здесь блестящих поверхностей. Там были видны лицо Натэниела и мое.

Схватив его за волосы, я намотала их на руку, туго, так что он ахнул. Кажется, публика заорала, но звуки доходили до меня как через вату, я оказалась в колодце тишины, где единственным звуком было дыхание – его и мое.

Я прижалась к нему всем телом, притиснула к себе спиной, его зад уперся мне в живот, груди вдавились ему в спину. Продолжая держать его за волосы, я не давала ему двигаться, и он завис в цепях, боясь двинуться и не желая двигаться. Мне пришлось приподняться на носки, чтобы приблизиться к гладкой линии шеи. Свободной рукой я охватила его грудь, крепко прижалась. Потянув за волосы, я наклонила ему голову набок, как можно сильнее вытянув шею с одной стороны. Он уже часто дышал, предвкушая.

Я лизнула его в шею быстрым движением языка, и он снова ахнул. Лизнула сильнее, и он задрожал. Я поцеловала его, и он застонал – не от боли, от желания. Тогда я широко раскрыла рот, коснулась его кожи горячим выдохом, и укусила. Игры кончились – я вонзила зубы.

Он отбивался – не мог ничего с собой поделать, и я удерживала его за волосы, за грудь, тяжестью тела, навалившись ему на спину. Под зубами ощущалась его кожа, мясо во рту, а под ним – лихорадочное биение пульса. Вкус жизни ощущался под кожей, и я знала, что могу ее взять, если захочу. Она была моей, потому что он отчасти хотел отдать ее мне.

Ощущение такого куска мяса во рту ошеломляло, и я с трудом удерживалась, чтобы не впиться и не выкусить весь этот лакомый кус. Удерживала себя, чтобы не взять все, что предлагал мне он. Я прикусила его, удерживая, чтобы не отбивался, удерживая, пока его руки дергались в цепях, и тело стало биться в судорогах, а я все погружала зубы в плоть. Первый сладкий вкус крови, соль с металлом и еще что-то куда слаще, наполнил мне рот, я ощутила всем телом судороги Натэниела, услышала его вскрик. И я стала кормиться, кормить ardeur, не заметив даже, как он возник. Я питалась кровью, мясом его тела, сексом, Натэниелом целиком. Я жрала, а когда оторвала глаза от него, то увидела отражение своего лица в зеркале. Черный свет с оттенком коричневого – мои глаза светились силой.

Я резко отпустила его, увидела кровь у себя на губах, на подбородке – она блестела в свете прожекторов. Я выпустила его волосы, отпустила тело, шагнула назад, зная, что мои глаза все еще полны тем темным светом. На миг я испугалась того, что сделала, но потом разглядела, что, несмотря на четкий отпечаток моих зубов, кровавых бусин у него на шее, я не прокусила пульс. Не ранила его сильнее, чем он сам хотел.

Жан-Клод стоял передо мной.

– Ma petite, – шепнул он, – ma petite.

Но я знала, о чем он думает, чего он хочет. Такая тесная связь, как не бывало у нас раньше – вещь обоюдоострая. Он что-то говорил, спрашивал, как я себя чувствую, все ли в порядке, но думал не об этом. Совсем не об этом.

– Скажи, что ты хочешь, – сказала я. – Скажи, что ты хочешь.

Он прекратил попытки быть заботливым и ответил просто:

– Поцелуй меня.

Я шагнула к нему, и он меня поцеловал. Поцеловал, будто пробуя на вкус, будто языком, губами, зубами мог и хотел выпить меня до последней капли крови Натэниела, ощущая мой вкус. Он вылизал мне небо, и я испустила горловой стон. Его глаза стали цвета полночного неба, будто наполнились темной водой со светом звезд.

Я увидела отблеск своих глаз в зеркале, и они были полны того же света, ослеплены его темнотой, только это не была слепота – что угодно, только не она. Как будто они обостренно воспринимали все, и не только они, но и все чувства обострились донельзя. Я вспомнила, как на кладбище подумала, что заниматься любовью в таком состоянии – это значит пережить невиданное удовольствие или сойти с ума. Глядя в бездонные синие глаза Жан-Клода, я склонялась к тому, что это будет удовольствие.

– Сперва надо заняться Натэниелом, – сказал он, но голос у него был низкий и хриплый от желания.

Я кивнула:

– Да, сперва Натэниел.

– А потом?

– Скажи вслух, – попросила я голосом не столь хриплым, но и не совсем своим. – Скажи вслух.

– А потом – у меня в кабинете есть диван.

– Я подумала о столе.

Он посмотрел на меня, и даже при этих бездонных глазах очень это был мужской взгляд.

– Меня устроит и то, и другое, но выбирать тебе, потому что внизу будешь ты.

– Внизу буду я?

– Да, – кивнул он.

– Почему?

– Потому что именно этого я хочу.

– Окей, – ответила я.