Студопедия

КАТЕГОРИИ:

АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника


Рассказы 1 страница




Живодерня. Повесть.

 

 

1.

 

Привет!

Добро пожаловать на Живодерню!

В мой личный храм Боли и Страха.

Только здесь мой послушный церковный хор исполнит вам песнь отчаянного воя, гимн скрежета и клацанья зубов, хоралы загнанного безнадежного стона и предсмертного хрипа. Только здесь вы услышите столь сладкий и столь тревожный запах свежепролитой крови; клочья шерсти и слизь кишок, зеленоватых и венозно-синих, правят здесь.

На Живодерне живу я.

Только не подумайте, что я – ненормальный псих, мой разум здоров как никакой другой – и я позволю вам в этом убедиться.

Сегодня суббота. Низкие, напоенные тяжелой влагой тучи, похожие на грязные серые тряпки, болтающиеся на веревке во дворе у Безумной старухи, низко стелятся над землей, одни тучи до самого горизонта. Я жду наступления холодов.

За ночь ветер набросал в дом кипы желтых, красных и коричневых листьев. Их здесь уже много, они гниют по углам комнат, под лестницей и на чердаке. В этих кучах копошатся крысы, и я не упускаю возможности швырнуть в них камнем или, настигнув самую медлительную, пронзить ее палкой с ржавым гвоздем на конце, а потом, улыбаясь смотреть, как она бьется в судорогах на гвозде. Палка с гвоздем – мой Каратель, беспощадный и милостивый одновременно. Каратель никогда не тронет поверженное тело животного, для этого есть другие Инструменты.

Думаю, пора вас с ними познакомить. К слову, у меня целый арсенал. Это Душитель – метровый кусок электрического шнура в резиновой изоляции, моя Разящая Пика – длинный заостренный на конце кусок арматуры, самодельный Бумеранг, ржавые мясницкие крючья и еще много-много разных мелких штучек, единственное предназначение которых – причинять боль.

Мои Инструменты и я – одно целое, единый живой организм. Без меня они превратились бы просто в груду хлама, да и я без них стал бы никем. И, конечно, без нас не было бы никакой Живодерни.

Наверное, я кажусь вам немного странным, но на все есть свои причины, только я вам о них не расскажу.

Сегодня суббота, а значит, нужно идти на рынок. Там можно своровать немного еды и денег. Кроме того, у меня есть кое-какие прежние накопления, и я смогу приобрести теплые вещи. Зима уже тянет свои холодные руки к горлу поблекшего мира, ее мутные жестокие глаза смотрят сквозь теряющий листву лес, сквозь рваное тряпье туч, из темноты коротких осенних сумерек.

Живодерня расположена на самом краю города, за очистными сооружениями и воняющими дерьмом полями фильтрации, за железными каркасами химического завода и свалкой мясокомбината, на которой разлагаются сизые животные останки, и фенольной речкой-говнотечкой среди редкого больного леса.

Раньше здесь была деревня, но после постройки химического завода ее жителей переселили в блочные многоэтажки нового микрорайона. Брошенные дома так и не снесли, и они остались доживать свой век в запустении, среди плесени и гнили, глядя провалами окон в сторону города. Их облюбовали бомжи и крысы.

Один из этих домов стал моим Храмом, моей любимой Живодерней. Но все было не сразу. Пожалуй, как-нибудь я вам об этом расскажу.

Перед походом на рынок я решаю осмотреть свои владения. На улице дует сильный пронзительный ветер, и я одеваю свитер и свою видавшую виды куртку. Мои ботинки изрядно износились, и я понимаю, что без новых ботинок зиму мне не пережить.

За домом находится сад, прежний хозяин посадил в нем яблони и вишни. Среди густой жесткой травы выглядывают холмики грядок, давным-давно не дававших всходов. Конечно, я мог бы выращивать здесь овощи и сам, но я не садовод, я – Убийца.

В глубине сада находится большой сарай. В нем среди сырого смрадного сумрака вдоль обросших коричневатым лишайником стен стоят самодельные клетки. Мои клетки. В них обитают собаки и кошки, некогда бродячие или домашние, а теперь мои и только мои. Все они - расходный материал в моих экспериментах со Смертью.

Я открываю перекошенную дверь из серых подгнивших досок, узкий клин света вонзается в темноту моего Храма. Я слышу осторожные шорохи, тяжелое сопение и трусливый скулеж. Я чувствую запах сырой свалявшейся шерсти, запах гнили и медленного разложения. Сквозь щели в потолке пробиваются косые лучи.

Я внимательно осматриваю клетки: все ли замки целы и надежно ли закрыты. Нельзя, чтобы кто-то из них убежал. Их всех ждет Смерть, и у меня с ней своего рода договор, нарушать который не стоит… Смерть – из тех деловых партнеров, что точно знают свое дело и требуют того же от других.

Животные при виде меня начинают беспокойно ерзать, их подернутые паволокой безразличия и смирения глаза вспыхивают ярче. Но этот огонь нельзя назвать Огнем Жизни, это все страх, Страх Смерти. Я ощущаю его физически. Я не знаю, что они думают обо мне, но я уверен, что они меня боятся. И так должно быть. Страх – вот что дает превосходство и делает меня здесь хозяином.

Проверив клетки и замки, я удаляюсь под тихое шуршание моих пленников. Сегодня я еще вернусь к ним, а сейчас меня ждут дела. До встречи, мои милые…

Выйдя из сарая, я направляюсь через сад в сторону перелеска. По двум ржавым рельсам, когда-то бывшим основанием небольшого мостика, перехожу через речку-говнотечку, стараясь дышать через рот. От воды поднимается плотный едкий пар, который к тому же сильно смердит. Еще я вижу дно, покрытое густой желеобразной массой зеленого цвета. По берегам растет сухая трава и чертополох, из земли торчат сухие стволы мертвых деревьев, покрытые мхом.

Речка несет сточные воды с химического завода к очистным сооружениям, иногда по ней проплывают трупы птиц и мелких животных и прочий сор. Она извивается по перелеску, потом мимо полей фильтрации и теряется среди железобетонных конструкций и ангаров. Ее мутная вода, а также покрытые сухой травой берега и близлежащий лес, все вокруг нее – мертво.

Вообще все вокруг моего жилища напоминает огромное языческое капище Смерти, где каждый камень, каждое дерево и травинка посвящены Ей и только Ей.

Перелесок выплескивается в поле, бывшее когда-то аэродромом, отсюда уже видны блочные многоэтажки жилого микрорайона. Летом пацаны здесь играют в футбол, а зимой катаются лыжники.

Я иду, не спеша, поглядывая по сторонам, мои инстинкты охотника всегда работают на пределе, выискивая жертву и предупреждая меня об опасности. Окружающий меня мир жесток и коварен, и из охотника я легко могу превратиться в жертву – это я уже успел усвоить за свою недолгую жизнь.

Я вхожу в город, и здесь я стараюсь быть еще более незаметным, ибо у людей нет ни малейшего повода любить меня, да и у меня их – тоже. Я иду дворами, иногда пересекая узкие улицы, народу навстречу попадается немного – город маленький и по выходным все в основном на рынке. У ларьков трутся алкаши с сизыми обветренными лицами, они вызывают у меня непроизвольное омерзение; даже животные, мои бывшие и будущие жертвы, выглядят куда более достойными своего существования на земле, нежели они.

Думаю, пора немного рассказать вам о себе. Мне четырнадцать лет, я невысок, но достаточно крепок, хоть и хромаю слегка на левую ногу – родовая травма или что-то вроде того, точно не знаю. Я живу в этом городе уже три года, с тех пор, как сбежал из детдома. Почему сбежал? Мне просто там надоело. Детдом – не то место, о котором вы будете вспоминать с придыханием.

Что еще сказать? Я ненавижу весь этот гребаный мир, и уж поверьте, у меня есть на то достаточно весомые причины.

Возможно, вы захотите спросить, где же мои родители? Хе-хе, это отдельная история, но я вам ее не расскажу.

Еще я стараюсь не попадаться на глаза ментам: сами понимаете, беспризорный подросток вызывает кучу ненужных вопросов, а в детдом я возвращаться не хочу. С тех пор, как я оказался там, я ненавижу детдомы.

Живу я, как уже рассказывал, на Живодерне, я облюбовал ее в свое первое лето в этом городе, то есть три года назад. Живодерня идеальна для моих экспериментов со Смертью – там совсем нет людей, а значит лишних глаз. Забредающих в заброшенный поселок бомжей я в расчет не беру, их интересует только еда и выпивка, да и защититься от них я всегда смогу. Еду я ворую на рынке, иногда питаюсь мясом пойманных животных, одежду меняю редко, только когда совсем изнашивается, покупаю ее на краденные или вырученные от сдачи пустых бутылок и макулатуры деньги.

Считайте, что вам повезло: о себе я рассказываю редко, да и, как понимаете, некому. Мои животные, может, и рады бы меня выслушать, но им такой возможности не представляется, еще раньше их настигает Смерть. А Смерть – это тоже своего рода занимательная история.

Миновав несколько жилых кварталов, я выхожу к городскому рынку. Он расположен на небольшой площади, огороженной проволочным забором, недалеко от реки. По будням на рынке немноголюдно, встречаются в основном все те же алкаши да цыгане, которые торгуют мясом, - а в выходные сюда выбирается почти все население этого маленького городка. Самое лучшее время, когда можно остаться в толпе незаметным, поэтому я и хожу на рынок по выходным, если можно так сказать, ведь я нигде не работаю, и выходным, соответственно, у меня является каждый день.

У входа бабки продают варенье, домашние соленья и сушеные грибы, алкоголики – книги, старые радиоприемники, магнитофонные кассеты, короче, все, что можно продать, а вырученные деньги пропить. Внутри самого рынка стоят ларьки и открытые лотки; небритые кавказцы продают фрукты и овощи, краснолицые тетки невнятного возраста – рыбу или тряпки, мужики в кожаных куртках, как правило, джинсы и модную одежду – это челноки, которые ездят за товаром заграницу, в дальнем углу старьевщики, их товар вроде того, что у алкашей на входе, но отобранный более систематично – значки, редкие книги, антиквариат. Я захожу в рынок и ныряю в толпу.

Скольжу в толпе, словно выплывшая на охоту акула. Высматриваю плохо спрятанные кошельки, зазевавшихся торгашей, оставленный без присмотра товар и вообще все, что можно украсть, не привлекая к себе внимания. По мере моего продвижения по рынку, мои карманы наполняются помидорами, огурцами, яблоками и прочей едой. Что-то я съедаю по дороге, что-то оставляю про запас. Но это все ерунда. Моя главная цель – это лотки с мясом, где торгуют цыгане. Если мне удастся незаметно стащить говяжью ногу или ребра, то вечером я устрою себе пир.

По дороге я останавливаюсь у прилавка с обувью, нужно посмотреть новые ботинки. У меня есть кое-какая сумма денег, я надеюсь, что ее мне на что-нибудь да хватит. Правда, особого выбора у меня нет – на эти деньги можно купить только китайские кроссовки или секонд-хенд. Я останавливаю свой выбор на втором. В итоге покупаю ботинки из кожзаменителя, это, конечно, не зимний вариант, но с шерстяными носками пойдет. Носки я покупаю у бабок на входе. Одна из них протягивает мне две конфеты. Я их беру, но, пройдя пару метров, выкидываю в урну – не нужно мне вашей жалости, жалкие ублюдки, жалейте себя.

Я подхожу к мясным лоткам. Толстые цыгане продают здесь мясо, как правило, несвежее, но стоит оно дороже, чем у остальных. Правда, остальных здесь давно уже нет – цыгане их выжили с рынка. Кого-то просто угрозами, кого-то пущенным из-под полы ножом. Руки у них грязные и жилистые, в запекшейся крови, на пальцах перстни; их дети побираются на улицах, но сами они все ездят на дорогих автомобилях - сам видел, знаю.

У одного прилавка мужик с бутылкой пива торгуется о цене с высоким худым цыганом. Цыган достаточно молод, но зубы у него сплошь золотые. Я осторожно захожу сзади мужика и встаю сбоку: так, чтобы мне был виден прилавок, но цыган меня не заметил. Передо мной лежит увесистый свиной окорок, я прикидываю его на глаз – килограмма три, точно. Мужик выбирает вырезку, по ходу отхлебывая из бутылки, я чувствую слабый пивной запах. Я пил всего один раз в жизни, лет в девять, потом блевал целый день желчью с кровью, так что теперь к алкоголю равнодушен.

Я дожидаюсь момента, когда мужик полностью закрывает меня от цыгана и хватаю окорок, потом со всех ног несусь к выходу с рынка. Слышу, как в спину несется:

- Ах ты, гаденыш, мясо украл, лови его, блядь…

Я не оборачиваюсь, но чувствую, что за мной гонятся. Бегу что есть сил, но окорок оказался гораздо тяжелее, чем я думал, и мешает бежать.

- Стой, сука, поймаю – яйца оторву, - я оборачиваюсь на миг и вижу, что за мной бегут два цыгана: тот худой и другой, невысокий и коренастый, с бритой головой.

Я оборачиваюсь лишь на миг, но кто-то успевает поставить мне подножку. Окорок выскальзывает у меня из рук, а сам я лечу на землю, в лужи и грязь. Я расцарапываю руки и колени, в лицо брызжет вода из луж. Я замираю, как поверженное животное. Я ж говорю: каждый охотник всегда рискует оказаться жертвой.

Мне бьют ногами по ребрам, я не поднимаю головы, наоборот, обхватываю ее руками и погружаю глубже в лужу. Потом бьют по голове и снова по ребрам, со всей силы, я чувствую во рту солоноватый вкус крови, в голове бешено стучит, откуда-то из тумана я слышу голоса:

- Ах ты, щенок, сучий выкормыш, ублюдок малолетний, - и снова удары, без разбору, со всей силой необузданной человеческой ярости.

Потом кто-то хватает меня за волосы и резким движением вздергивает мою голову.

- Что мяска, блядь, захотелось, а, сука? Жри, ублюдок, жри – и мне в рот пихают тот самый похищенный мною окорок, весь в грязи и дерьме, я пытаюсь стиснуть зубы, но меня бьют и кричат в самое ухо:

- Жри, жри!

Я пытаюсь жевать, давлюсь, меня воротит, и я блюю в лужу перед собой.

- А-а, не нравится? Так что же, блядь, воруешь? – и я снова получаю удар по ребрам. Краем глаза замечаю, что бьют меня оба цыгана по очереди, вокруг нас образовался круг из людей, но никто не вмешивается, все просто смотрят за представлением, а одна толстая баба даже умудряется смеяться.

А цыгане все бьют и бьют. Я теряю сознание. Прихожу в себя через некоторое время. Цыган нет, я лежу позади какого-то ларька, весь в грязи. Окорока нет – видимо, цыгане забрали его с собой – а что, помоют и снова выложат на прилавок, с них станется. В голове стоит звон, в ребрах ломит, каждое движение причиняет боль.

Я медленно встаю на колени и ползу к стене ларька, как побитое животное. Опираясь на стену, встаю на ноги. Губы и нос разбиты, с них капает кровь. Запрокидываю голову вверх и стою неподвижно у стены, останавливая кровотечение. Стою так минут пять, по глазам бегут слезы – не от боли, от обиды. Уроды! Как же я вас всех ненавижу!

Через полчаса я сижу на берегу реки. По берегам вдоль уреза к воде склонились деревья, ветер срывает с них последние лохмотья листвы, бросает в воду, течение подхватывает их и несет в последний путь. На той стороне реки среди кривых, похожих на старушечьи руки ветвей торчит труба котельной и ряды старых полуразвалившихся деревянных бараков. Вдалеке виден мост, по нему изредка проезжают машины. Огромные темные призраки скользят по мутной воде, мне кажется, я слышу их плач.

Я ощупываю руками лицо - глаз припух, губы разбиты, под носом застыла тонкая полоска запекшейся крови. Я спускаюсь к реке и умываюсь ледяной водой. Призраки мчатся ко мне, но им меня не достать.

Я снова поднимаюсь и сажусь среди сухой травы и павшей листвы. Я привык к жестокости, привык к побоям, иного жизнь мне не предоставила, извините. Еще в детстве я научился переносить боль; за годы, проведенные в детдоме, я научился ее не чувствовать вообще.

Мой поход бесславно окончен, увы. Добытые продукты либо растеряны, либо раздавлены во время избиения. Хорошо, хоть ботинки успел купить…

Пора возвращаться на Живодерню. Там и только там я - настоящий хозяин жизней и герой. Там мой мир, мир, в котором все подвластно лишь моей воле и ничьей другой. Мир, в котором боль причиняют не мне, а я сам – Властелин Боли.

На обратном пути я обхожу город окраинами, по объездной дороге. Меньше всего на свете сейчас я хочу видеть людей.

Короткие осенние сумерки наползают со стороны реки и ложатся во дворы густой липкой патокой, начинает накрапывать мелкий осенний дождь. Включают фонари, и в лужах плавает их мутный, словно глаза тяжелобольного человека, свет. Вдалеке лают собаки, и я снова вспоминаю Живодерню. Я ускоряю шаг.

2.

 

Когда я возвращаюсь на Живодерню, кругом уже совсем темно. Дождь кончился, ветер шевелит верхушки деревьев в перелеске и гонит тяжелые вонючие испарения с речки. В доме Безумной Старухи горит слабый свет от костра.

Безумная Старуха – еще один из жителей брошенного поселка. Она живет в небольшом доме вроде моего, у нее бывают бомжи и бродяги, там они пьют и дерутся, иногда убивают друг друга, тогда в речке можно найти изуродованный труп, покрытый струпьями и болячками, его даже вороны не трогают.

Сама Безумная Старуха – женщина неопределенного возраста, у нее грязные седые патлы и почти нет зубов. Она любит выпить, иногда выходит в город, там раздевается догола и бегает за детьми, те швыряют в нее камнями и палками. Странно, что ее до сих пор не забрали в дурдом, но, может быть, просто не хотят связываться – взять с нее нечего, документов и родных у нее нет, да и сама она вряд ли помнит даже собственное имя.

Я прохожу через сад, прислушиваясь, - на Живодерне тихо. Мои пленники чувствуют приближение своего хозяина. Ну что ж, выбирайте, кого из вас мне принести в жертву первым.

Я захожу в дом, в углу врассыпную бросаются крысы. Я хватаю камень с пола и швыряю в них, но промахиваюсь. Ладно, черт с вами, уж до вас-то я всегда доберусь.

Я поднимаюсь на чердак, там у меня хранятся Инструменты. Сквозь щели в крыше я вижу, что ветер разорвал пелену туч, и в разрывах проглядывает кровавая луна. Хорошее время для жертвы.

Беру Инструменты и спускаюсь вниз. Но на этот раз я крадусь тихо, очень тихо – столь привычной мне походкой охотника. Сжимаю в руке Каратель, чувствую, как оружие дрожит в моей ладони, прося крови.

Пока я ходил за Инструментами, я привык к темноте и теперь вижу очень хорошо – крысы вернулись в свой угол. Я замираю на лестнице, не дойдя до конца пару ступеней. Заношу Каратель, его острие хищно смотрит в стаю крыс, собираясь полакомиться кровью. Выбираю самую толстую из крыс, прицеливаюсь. Короткий взмах и Каратель летит в цель, крысы вновь бросаются по углам к спасительным провалам в полу, но моя жертва уже не успевает этого сделать. Каратель с легкостью вспарывает ее шкуру, перебивает позвоночник и пригвождает ее к полу. Я ж говорю, в свои годы я достаточно силен, и со своими Инструментами управляться умею замечательно.

Крыса делает несколько резких движений в агонии и медленно замирает. Ее тело и лапы обмякают, она растягивается по полу. Из-под брюха ползет кровавая клякса, которая все ширится и ширится. Я подхожу к ней и отрубаю ей голову Большим Ножом. Маленькая головка отлетает, как гнилое яблоко.

Я поднимаю ее и рассматриваю: красные глазки только-только подернуло мертвенной пленкой, я еще чувствую тепло убитого животного. Я выхожу во двор и насаживаю ее голову на тонкую палку рядом с входом в дом. Тут уже с десяток таких палок, на которых торчат сморщенные крысиные головы.

Но крыса – это ерунда. Близится время Большой Охоты. Я прохожу через сад к Живодерне. Открываю дверь, в это время из-за туч снова показывается луна и заливает все мертвенным серебристым светом. Хороший знак: Охота будет славная.

Я прохожу внутрь сарая и осматриваю клетки. В одной из них сидит большая черная собака, достаточно большая, чтобы постоять за себя, но и она теперь мой пленник. Точнее, жертва – потому что именно на нее я сегодня устрою Охоту. Я открываю клетку.

Собака смотрит на меня, но не лает. На Живодерне это табу. И животные это знают. Они вообще очень хорошо знают, что их ждет, поэтому очень боятся своего хозяина. Но Смерть никого не обойдет стороной, уж поверьте. Рано или поздно она выбирает всякого.

Я хватаю собаку за загривок и вытаскиваю из клетки. Внезапно животное выходит из ступора и в приступе бессильной ярости рычит и лязгает зубами возле моей руки. Но я – достаточно опытный охотник, чтобы пропустить этот выпад. Я отдергиваю руку и швыряю ее на пол. Потом пинаю под зад и кричу: «Пошла!» Собака взвивается и несется к открытой двери сарая, к своему спасению от меня, от горькой участи всех обитателей Живодерни. Наверное, так она думает, не знаю. Я считаю иначе.

Собака выскальзывает в проем. А я аккуратно закрываю клетку. Потом осматриваю остальные. Звери в ней замерли, только тяжело дышат и все. Я победоносно улыбаюсь. А потом бросаюсь в погоню за беглецом.

Я хорошо чую своих жертв. Я прорываюсь через сад, сквозь заросли чертополоха и вижу свою цель, несущейся к берегу речки. В одной руке у меня Бумеранг, в другой Каратель. За поясом Большой Нож. Я замахиваюсь Бумерангом, оценивая расстояние и прицеливаясь. Затем резким движением метаю его, он взвивается, чуя добычу, и несется вперед, прорезая густой воздух. Короткая вспышка в лунном свете, считанные доли секунды – и он поражает цель. Точный бросок – собака припадает на лапах и катится по грязи. Следом ей летит Каратель. Он впивается в бок, грызя плоть, пуская кровь.

Я настигаю свою жертву, взмахиваю Большим Ножом и приканчиваю ее. Из ран в боку и на шее собаки фонтаном хлещет кровь. Я падаю на колени и начинаю ее пить. Кровь сладкая и теплая.

Животное еще бьется в судороге, но это длится недолго. Смерть прибирает свое добро, и я вижу ее усмешку, косой тенью скользящую сквозь перелесок, над ядовитой гладью речки; усмешку, пляшущую среди туч и их отражений на земле, в этом сжатом пространстве, где только и есть Смерть и я – ее посол, ее жрец и служитель.

Я беру Большой Нож и так же, как и недавно крысе, отсекаю животному голову. Потом аккуратно вспарываю шкуру, и, ловко орудуя ножом, снимаю ее целиком. Вырезаю внутренности и кидаю их в траву. На моих руках кровь и клочья шерсти.

Взяв окровавленную тушу и свои Инструменты, я возвращаюсь в дом. Луна исчезла, и по саду бродят темные тени. Снова начинает накрапывать дождь.

Войдя в дом, я кладу освежеванную тушу на стол в углу, потом иду на чердак и убираю Инструменты. Спускаюсь, ищу спички, потом развожу костер в глубине дома, кидаю в него доски, оторванные от прогнившего пола. Огонь разгорается быстро, пламя начинает лизать доски. Я беру нож и разделываю тушу собаки.

Я нахожу в углу закоптелое ведро, в котором я обычно готовлю, и выхожу во двор. Там под деревьями скрыт полуобвалившийся колодец. Вода в нем мутная, с кусками мха, отдающая гнилью. Но это в любом случае лучше, чем вода из речки. Я набираю полное ведро и возвращаюсь в дом, там ставлю его на огонь, укрепив на кирпичах. Кидаю в него разделанную тушу.

Знаете, если вы брезгуете собачатиной, то я вам скажу, что вы полные дураки. Или зажрались. Когда живот подводит от голода, съешь и не такое. А собак я научился есть еще в детдоме. Там мы все время недоедали, поэтому в свободное от занятий время ловили собак и кошек и варили их в большом котле, украденном в детдомовской столовой, на заднем дворе за бомбоубежищем. Детдом стоял на краю города, но местные все равно знали об этом нашем гастрономическом пристрастии и поэтому называли нас людоедами. Правда, людей мы не ели, хотя если бы нам представилась такая возможность, вряд ли кто-то отказался бы от куска человечины – уж поверьте.

Я нахожу соль в целлофановом пакете и бросаю горсть в ведро. Вода немного пузырится, а это верный признак того, что скоро она закипит. Я думаю, что Большая Охота сегодня удалась на славу. А еще о Пилигриме.

Пилигрим впервые появился здесь, в заброшенном поселке, в то самое лето, когда сюда нагрянул и я. Я мало знаю о нем, знаю только, что он все время путешествует и надолго в одном месте не останавливается. И здесь он появляется раз в год и то на пару дней. Кажется, когда-то у него здесь был дом, не знаю точно. Он немного странный, этот Пилигрим. Кстати, Пилигримом он сам себя называет, но я так понимаю – это ненастоящее имя, правда ведь? Так вот он все время путешествует, бродяжничает и говорит о боге. Он может бесконечно говорить о боге. И толку? Даже если бог и есть, ему плевать на всех: и на меня, и на вас – иначе сидел бы я сейчас здесь и рассказывал бы вам все это?

Но вообще Пилигрим – хороший человек, наверное. Возможно, единственный в своем роде. Правда, я точно не знаю, что такое хорошо и что такое плохо. Как-то обхожусь я без этих понятий. Но Пилигрим, по крайней мере, не причинял мне зла. Так, разговаривал со мной пару раз – и все.

И вот сижу я и думаю, что, наверное, это вообще-то интересно – путешествовать. Я-то кроме этого города, детдома, да того города, где я родился, ничего больше и не видел. И то тот город, где я родился, – не в счет, я о нем почти ничего и не помню.

Я бы и сам отправился путешествовать, но у меня есть Живодерня. На ней я тоже совершаю свои маленькие открытия, не хуже любого путешественника, только лежат они в области Смерти. Смерть – прекрасный рассказчик, не хуже Пилигрима, она поведает вам, насколько скоротечна жизнь каждого из нас, любого живого существа на земле.

Ну, да ладно, - что-то я разговорился, а вода меж тем закипела. Мясо плавает в ней и издает приятный сладковатый аромат. Но я вам так скажу – нет ничего на свете вкуснее и слаще свежепролитой крови. Когда она бьет из тела поверженной жертвы горячим алым фонтаном. Попробуйте – потом еще меня и благодарить будете.

Я достаю металлическую миску, найденную в сарае и отдраенную мной от ржавчины и грязи, и наливаю в нее горячее жирное варево. Оно вкусно пахнет. Не свиной окорок, конечно, но тоже сойдет – голод, как говорится, не тетка.

Я ем и смотрю в окно, в разрывах туч вновь видна луна, по верхушкам перелеска идет бесшумной волной ветер. На Живодерне тихо и тихо в саду, лишь изредка со стороны дома Безумной старухи доносятся голоса: верно, там снова бомжи жрут дешевый вонючий портвейн или денатурат.

Поев, я ставлю миску на подоконник – помою завтра, остатки варева туда же. Гашу костер и иду на чердак. Поднимаюсь по лестнице и снова слышу крысиную возню – ладно, на сегодня и с вас хватит, зато завтра с утра я начну настоящую охоту, ждите.

На чердаке в углу у меня лежак, на нем старый ватник, тоже найденный в сарае – немного, конечно, но я к удобствам не привык. Я ложусь, укрываюсь ватником и тихо, прислушиваясь к ночным шорохам, лежу.

Я слышу очень хорошо, я даже не слышу, а чую каждое движение, любой звук или чужой запах – за годы общения с животным миром я и сам с ним породнился и научился у своих жертв многому. Я даже превзошел их в чем-то, ведь не зря они – жертвы, а я – охотник.

Лежа, я думаю о сегодняшней Охоте и о том, сколько их мне еще предстоит. Также я думаю о надвигающейся зиме и о предстоящих холодах, я думаю, что в связи с этим надо бы пополнить состав обитателей Живодерни. Тем более, на днях я уже приметил в городе новую стаю бродячих собак.

Что ж займусь этой стаей завтра же. А пока я мечтаю. Вот именно – мечтаю. А вы что думали? Я умею мечтать так же, как и вы. Может, когда-нибудь я и расскажу вам о своих мечтах.

3.

 

Был у нас в детдоме один пацан по прозвищу Одноглазый. Прозвище его говорило само за себя: одного глаза у него не было, вместо него зияла подернутая розовой пленкой дыра. Он говорил, что глаз ему выбили, когда он был совсем маленьким - то ли камнем, то ли осколком стекла. Единственный уцелевший глаз у него был постоянно воспален, и в уголках его копился гной, который застывал некрасивой бледно-желтой коркой. Одноглазый был уродом, и - ясное дело - никто из детдомовских с ним не водился. Его презирали и избегали. Видимо такова участь любого, кто хоть немного отличается от большинства.

Один только я не сторонился Одноглазого. Как ни странно, он мне нравился, этот малый. Глаза у него не было - это да, но зато умом и фантазией он в отличие от многих не был обделен. А значит, с ним можно было иметь дело, считал я. К тому же, на руку мне играло то обстоятельство, что его сторонились как прокаженного, - а это значило, что ему можно было доверить свои тайны: даже если он захотел бы рассказать о них кому-нибудь еще, его никто не стал бы слушать.

В общем, мы сошлись. Как раз тогда я начал свои эксперименты со Смертью. Одноглазый по-своему помогал мне. Мы вместе шатались в окрестностях детдома и ловили бродячих животных и птиц.

Одноглазый не мучил их, только ловил. Все остальное делал я. Одноглазый молча наблюдал. Он был хорошим партнером, он не осуждал меня и уж точно не заложил бы. Я думаю, ему по большему счету было все равно.

Детдом стоял на краю города, сразу за ним начиналась промзона, рассеченная шрамом железной дороги. Вдоль нее росли высокие кусты чертополоха, высились развалины давным-давно заброшенных пакгаузов. Кое-где был бетонный забор, увенчанный гирляндой колючей проволоки. Из кирпичных труб керамического завода постоянно валил серый дым, застилавший небо, отчего оно даже в солнечную погоду казалось затянутым тучами. Там же было кладбище старых вагонов.

Они стояли вдоль железнодорожной насыпи, окруженные чертополохом, с оторванной или сгнившей обшивкой и ржавыми каркасами. Их поливал дождь, и жгло солнце. Внутри гулял ветер, и иногда ночевали бездомные. Мы с Одноглазым облюбовали их для своих игр.

Тогда у нас была еще одна забава - мы рассказывали друг другу разные истории, большинством своим придуманные. Правды в них было с гулькин нос - это, конечно, так, - но что мы могли рассказать друг другу без вранья и разных прикрас, если ничего кроме детдома, по сути, и не видели.

Правда, случилось, что однажды Одноглазый поведал мне историю, которая, как он утверждал, имела место быть на самом деле. По крайней мере, так он сказал. Сомневаюсь. С другой стороны - Одноглазый не был вруном, это вряд ли. Фантазером – да, но не вруном.


Поделиться:

Дата добавления: 2015-09-15; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы!; Нарушение авторских прав





lektsii.com - Лекции.Ком - 2014-2024 год. (0.008 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
Главная страница Случайная страница Контакты