Семейный портрет на фоне похорон

Дождь расстелился по заспанной улице. Прозрачные близнецы сползают по стеклу, сплетая тонкую водяную нить на поверхности оконной рамы. У плиты с алюминиевой ложкой склонился Гена.

Он достаточно деловито (при его-то ломке!) варит дозу. Мутное варево выкипает, норовя выплеснуться на конфорку. Я спокойно попиваю пивко, листая старый семейный альбом.

Отец и мать, маленький Гена на руках у отца. Достаточно мило выглядит, сукин сын. Гена на велосипеде. Я в разноцветной женской рубашке – мне все доставалось от брата и сестры. А вот и Танька – сеструха наша, собственной персоной. Она у нас красавица.

Кстати, это ее хата. Неплохая двухкомнатная квартирка в спальнике, рядом метро, магазины. Муж у нее бизнесмен, это на его башли Танька так круто устроилась. Я за нее очень рад.

Гена снимает ложку с огня, макает ваткой в варево. Аккуратно, стараясь не потерять ни капли драгоценной жидкости, собирает все в вату. Инструмент его разложен тут же, на столе. Инсулиновый шприц, иголка, жгут. Гена все время пользуется новыми иглами – боится подхватить ВИЧ. Только я вот не уверен, что он уже не инфицирован. Но мне по барабану – у него своя жизнь, у меня своя. Мы друг другу не мешаем.

Он засучивает рукав и перетягивает руку жгутом. Я смотрю на его худую исколотую культю и понимаю, что дело его плохо. Если не слезет с иглы, подохнет очень скоро. Сегодня у нас похороны любимейшего папаши, не хотелось бы, чтобы в следующий раз мы собирались уже из-за него.

Гена просит меня уколоть его. Руки его дрожат (как он только сам сварил герыч?), веняки попрятались под бледной кожей. Я долго ищу рабочую вену. Тонкая синяя жилка лениво бьется медленным пульсом, словно чувствуя приближение иглы. В нее-то я и посылаю генин инструмент. Делаю контроль, мутная коричневатая кровь мешается с варевом, заметно светлея. Затем ввожу все без остатка в тело моего пропащего братца.

Он откидывается на стуле и замирает, я отхлебываю пиво из бутылки. Вот-вот должна прийти Танюха. Они с мужем поехали в морг – ну там всякая фигня, связанная с похоронами.

Папашка наш развелся с мамой, когда мне было девять лет, Гене – тринадцать. Танюха, наша старшая, осталась жить с ним, так как уже училась в техникуме и бросать не хотела, а я и Геныч переехали с мамой в ее родной город и жили у бабушки. После этого батя нас практически не навещал, а если вдруг и приезжал, то обычно поддатый и непременно пуская крокодилью слезу по поводу того, как же мы, пацаны, тут без его мужского воспитания растем. Я его не любил. Точнее просто не рассматривал как человека, хоть как-то связанного с моей жизнью.

Я и вспоминал-то о нем крайне редко. А тут вдруг звонит Танька и говорит: «Приезжайте, папаша кони двинул». Сердце. Ну, мы хоть и не очень-то отца любили, все ж махнули проводить его, так сказать, в последний путь. Опять же маму не хотелось расстраивать, она нам сказала: «Езжайте обязательно!» Сама не поехала.

Геныч что-то бормочет, трудно разобрать. Голова его при этом плавно покачивается, словно маятник. Ладно, вроде живой пока.

Я достаю из холодильника бутылку пива и иду в комнату. Включаю телик, у Таньки каналов сто, наверное. У нас в провинции всего пять было. Щелкаю пультом с канала на канал. Новости, бодяга всякая. Сто каналов, а смотреть все равно нечего.

Останавливаюсь на юмористической передаче. Откидываюсь в кресле и отхлебываю из бутылки. Ехать на кладбище не хочется. Поскорей бы развязаться с этим балаганом да свалить. Генычу-то все равно, он от дозы еще не скоро отойдет.

Я слышу, как шаги на лестнице приближаются к двери. Ключ со скрежетом входит в плоть замка, щелкает механизм. Пришли Танька с мужем.

Интересно, сеструха знает, что Геныч сидит на игле? Наверное, мама ей писала. Я пытаюсь вспомнить, сколько Ге колется героином, – получается лет пять уже. Как он еще не сдох? Везучий, сука.

Сестра о чем-то негромко разговаривает с Эдиком – это ее муж. Заходит в комнату.

- Проснулись? – спрашивает у меня сестра, и я в который раз замечаю, какая же она у нас красивая. Это в отца.

- Ага, - киваю я, сглатывая пиво. – У вас все нормально?

- Катафалк подъедет к дому в одиннадцать, - лицо Танькино немного бледное, от чего она выглядит еще лучше, - пусть соседи попрощаются. Сестра садится рядом со мной, вздыхает – поскорей бы уже все прошло, замоталась я с этими похоронами.

В комнату заглядывает Эдик, кивает мне: «Привет!» Потом обращается к сестре:

- Тань, я сейчас приду, – сигареты забыл купить.

Лицо у него холеное, отъеденное. Интересно, любит он сестру? Я ее обожаю, поэтому немного ревную к нему.

Эдик исчезает, прикрыв за собой дверь. Танька задумчиво молчит, потом грациозно встает и спрашивает у меня:

- Выпьем?

Я утвердительно киваю. Она исчезает. Я допиваю пиво. Выключаю телевизор. Затрахали меня эти теле-идиоты слащавые.

Появляется Танька. В руках у нее бутылка дорогой водки и два стакана.

- Что это с ним? – кивает она головой в сторону кухни. Я вспоминаю про Геныча.

- Он уже сегодня выпил, перебрал, наверное.

Сестра укоризненно качает головой. Потом ставит стаканы на журнальный столик, откручивает пробку и наливает ровно по половине.

- Ну, давай за упокой души…

Я поднимаю свой стакан. Смотрю на сестру. Ей двадцать девять, женщина в самом соку. Похожа на киноактрису.

Мы молча выпиваем. Хорошая водка, мне такая не по карману.

- Тань, а сколько отцу лет было?

- Сорок девять…

Я молча пытаюсь вспомнить, как выглядел отец, когда я его видел в последний раз. Получается серое пятно.

- Давай, еще выпьем, - Танюха тянется к бутылке. Я молчу.

Дождь по-прежнему атакует стекло с молчаливой яростью и заведомой обреченностью японского летчика-камикадзе. Серый день плавно тает под его натиском. Скорей бы свалить отсюда.

Квартира у Танюхи обставлена что надо. Кожаная мягкая мебель. Стенка, явно иностранная. Живет сестра, блин!

Мы выпиваем. Я чувствую, как мое тело и мозг сдаются алкоголю, меня опутывает пьяная истома.

- Может, положим Гену спать? – сестра смотрит на меня своим пристальным теплым взглядом. Я пожимаю плечами.

Сестра встает и идет на кухню. Я следом. Геныч сидит все в той же позе, в которой я его оставил. Мы его берем и осторожно поднимаем. Он вяло реагирует. Я подставляю свое плечо и тащу его в комнату. Танька показывает мне на спальню. Я затаскиваю Геныча в открытую дверь. Мы его раздеваем и укладываем в кровать. Он явно нас не замечает. Ну и хрен с ним.

Возвращаемся в комнату, и Таня наливает еще по одной. Выпиваем, она достает сигарету и пепельницу из серванта. Я роюсь в кармане и выуживаю свою помятую пачку. Сестра прикуривает и протягивает зажигалку мне. На ее конце дрожит небольшой бутончик желтого пламени. Я затягиваюсь и откидываюсь в кресло.

Интересно, что было бы, если бы отец с мамой не развелись? Жили бы все вместе: я, Танька, Геныч. Может, он даже не подсел бы на героин. Может…

Танька курит красиво. Вообще в ее жестах столько грации, что хватило бы на двоих. Я думаю, забрал ли Геныч свой инструмент. Не хотелось бы, чтобы сестра его нашла.

- Тань, я щас…

- Ага, - кивает сестра.

Первым делом я иду в сортир. Выпитое пиво дает о себе знать неприятными позывами распухшего мочевого пузыря. Я с удовольствием мочусь, попутно разглядывая устройство толчка. Здесь, как и во всей Танькиной квартире, царит красивый, аристократический порядок. Все белое, все расставлено по своим местам.

Сделав свое мокрое дело, я спешу на кухню. Ну, бля! Геныч совсем башней двинулся. Все, и шприц, и жгут, нагло лежат на столе, словно ожидая своей следующей жертвы. Как только Танька их не заметила? Или заметила? Я снимаю иглу со шприца, стараясь не пораниться ей (а вдруг у Геныча действительно ВИЧ), и выбрасываю ее в форточку. Шприц и жгут прячу в карман.

Слышу, как открывается входная дверь, – это, видимо, вернулся Эдик. Я возвращаюсь в комнату и в прихожей сталкиваюсь с ним. Он бросает взгляд на часы (не уверен, но, по-моему, это Ролекс) и говорит мне:

- Пора бы собираться.

Тон хозяйский. Бля, за кого он меня держит? Будто я не знаю, что пора. Если бы не сестра, я б разбил ему рожу. Вместо этого я только киваю головой.

Из комнаты выходит сестра.

- Иди – посмотри, как там Гена, – это мне, – Ну, что, надо соседей звать? – мужу.

Я иду в спальню. Геныча явно коматозит. Я отвешиваю ему пару нехилых пощечин (сука, а помнишь, как в детстве закатывал меня в матрас, а потом, сидя сверху, подолгу ржал, когда я задыхался?). Геныч слабо шевелится.

- Гена, бля, хорош спать, сейчас люди придут.

- У-у-у, - тянет Геныч.

- Брат, ебаный в рот, ты че не понял, сейчас люди придут!

Геныч привстает и садится на краю кровати. Взгляд его мутен, голова безвольно повисла, словно вместо шеи ему пересадили одуванчиковый стебель. Я боюсь, как бы он не двинул кони прямо сейчас.

И вдруг он бодро вскакивает и, не обращая внимания на меня, вылетает из спальни. Я вслед за ним. Он в своей наркотической прострации проносится мимо Таньки и Эдика и влетает в туалет. Следом следует раскатистый рев опорожняющегося желудка. Эдик брезгливо морщится. Сука, откуда он знает, что такое героин? Сидел бы сам на этой системе, не такие бы рожи корчил.

Минут пять Геныч пропадает в недрах Танькиного сортира. Потом выходит, уже куда более бодрый и свежий, хотя присутствие наркотика в его крови заметно и невооруженным глазом.

- Привет, - говорит он Таньке.

- Привет, - довольно сумрачно бросает сестра.

Я ее понимаю – у нее и так с этими похоронами забот полон рот, а тут еще этот мудила охуительной проблемой повис. Эдик не говорит ничего.

Раздается звонок в дверь. Танька открывает. Это приехал дядя Миша, батин друг детства, с женой. Следом начинают подтягиваться другие знакомые и соседи.

Наползает до жопы всяких разных бабок – соседки по подъезду, по дому и еще хрен знает по чему. Какие у них общие с батей интересы? Они, бля, может, и не здоровались даже никогда. Бухнуть хотят на халяву, суки.

Начинаются всякие причитания и прочее говно. Ненавижу. Я иду в комнату и наливаю себе полный стакан водки. В несколько глотков осушаю его. Геныч снова вырубился – на этот раз в кресле. Вот, блин, дерьмо.

В комнату заходит Таня – видимо, гости заебали и ее – садится рядом со мной.

- Ну, что буди его, да пойдем.

Я толкаю Геныча. Он просыпается гораздо лучше, чем в предыдущий раз.

- Гена, пора, - говорит ему Танька.

Геныч моргает глазами. Я помогаю ему подняться. Мы втроем выходим из комнаты. Большая часть гостей уже свалила на улицу.

Я натягиваю свои гады. Танька напоминает мне, чтобы накинул куртку – на улице по-прежнему дождь.

Мы выходим из подъезда в мокро-серую канитель. Бабки охают да ахают, беся меня и, похоже, сеструху. Эдик стоит в стороне и курит. Знакомые отца, друзья и сослуживцы, молчат, некоторые изредка обмениваются короткими фразами.

Из серой пелены ползет горбатый катафалк, беременный новым гробом с телом нашего непутевого папашки. Медленно притормаживает у подъезда. Из кабины выпрыгивают водитель и молодой парень моего возраста. Они деловито открывают заднюю дверь и вытаскивают две табуретки. Поставив их на асфальт, достают гроб и приземляют его на табуретки.

Батя в костюме, сером, как этот смазанный день. Лицо его бледное, губы посинели. Но в принципе выглядит достойно. Вот только я все равно не хотел бы, чтобы кто-то на меня смотрел, когда я подохну. Я застенчивый. Даже мертвый.

Народ обступает гроб со всех сторон. Я замечаю Геныча. Он вышел в домашних тапочках. Меня начинает с этого переть, я с трудом сдерживаю смешок. Во мудила!

Сестра плачет. Не очень понимаю всех этих женских сантиментов. Дождь тоже плачет. Не понимаю погоду. Поскорей бы все.

Геныч смотрит на гроб тупым взглядом. Он похож на удава. Водитель подходит к Эдику и что-то негромко ему говорит. Эдик подходит к Тане и обнимает ее за плечи. Таня кивает ему головой.

Бабки отступают от гроба. Ритуальная церемония исполнена, теперь можно на халяву побухать на поминках. Водитель с парнем закрывают гроб и поднимают его в катафалк. Мы рассаживаемся по машинам.

Черно-белый фильм дождливого дня тянется долгим марафоном, изматывая город, людей. Непрерывный фильм, от которого я хочу убежать.

Теперь я отматываю назад всю пленку этого черно-белого кино, пропитанного дождем и грязью. Мы приехали на кладбище.

Геныч по-прежнему был под кайфом. Я хотел с ним побазарить, но он ответил лишь тупым ничего не выражающим взглядом. Я послал его в жопу.

Свежая могила встретила нас хмурым взглядом мокрого песка. Мне удалось прихватить с собой из Танькиной квартиры остатки водки, и я хлопнул с горла в сторонке. Сразу стало теплей и веселее. Только дождь бесил по-прежнему.

Потом подъехал катафалк. Из глубины кладбища вылезли трое могильщиков. Бухие в говно. От них несло перегаром и чесноком. Ублюдки. Хотя какая разница?

Долго прощались. Танька плакала. Ненавижу, когда кто-то или что-то заставляет ее плакать. Ей это не идет. Бля буду, убил бы любого, кто доведет ее до слез. Даже родного папашу. Правда, он и так уже мертвый.

Я тоже подошел к гробу, хотя смотреть на отца мне не хотелось. Я от него ничего хорошего не видел. Помер и помер. Свалить бы отсюда. Так думал я.

Плохо помню, что было потом. Могильщики подняли гроб на веревках, принялись опускать его в яму. Кто-то из них поскользнулся и отпустил свою веревку. Гроб полетел к ебени-фени в могилу, сломался, и из него вывалился труп нашего дорогого папаши. Прямо в грязь.

Пиздец, что тут началось! Танька впала в истерику, Эдик принялся метаться и материться на могильщиков. Я психанул. Говорю же, ненавижу, когда сеструху заставляют плакать.

Я съездил по морде одному из могильщиков и засадил ногой по яйцам другому. Тут подрубился и Геныч. Началась настоящая бойня.

Потом я вообще не помню. Кажется, откуда-то появились еще какие-то небритые мудаки (наверное, тоже могильщики), удары посыпались отовсюду. Правда, тех долбоебов, из-за которых плакала сестра, мы все ж успели нехило отмудохать! А после можно было уже огребать и самим.

Потом приехали менты и нас с Генычем забрали в мусарню. Перед этим неплохо обработали резиновыми дубинками и ногами. Умеют бить, суки…

В ментовке нас немного попрессовали, но, видимо, памятуя о том, что мы и так совсем недавно потеряли любимейшего папашу, быстро отстали, определили в камеру и больше не трогали. Я очень боялся, что Геныч пальнется на наркоте, но эта хитрая сука за годы ширки так научилась притворяться, когда надо, трезвым, что ни один мент героина в его крови и мозгах не учуял.

И вот, значит, сидим мы в ментуре, рядом спит жуткого вида бомж. От него воняет мочой и перегаром. У Геныча начинается отходняк. Я вижу, как его начинает слегка трясти. Он сидит молча, уткнувшись головой в ладони. Точно говорю, жить ему на этом говне недолго осталось.

Я хочу с ним поговорить.

- Геныч, а ты отца любил?

Он словно меня не слышит. Проходит минута, а то и две, когда он вдруг говорит:

- Любил. Я всех люблю.

- Ты гонишь, брат.

- Блядь, а ты любил?

- Нет.

- А я любил…

Геныч вновь опускает голову в податливый туман своих ладоней. Он далеко отсюда.

Сипло хрипит дверь. Появляется мент. Он недобро смотрит на нас и пихает ногой вонючего бомжару. Тот что-то мычит, но не просыпается.

- Эй, бля, давайте на выход, - говорит мент нам.

Я толкаю Геныча, тот нехотя поднимает голову.

- Быстрее, суки, - рычит мент, - пришли за вами.

Нас ведут по коридору. Мимо проходят менты в серой форме, похожие на засохшую сперму. Ненавижу ментов. Ненавижу…

Мы входим в какую-то комнату, такую же серую, как и все вокруг. Там сидит еще один спермообразный мент. Рядом Танька.

Мент смотрит в протокол, потом на нас.

- Ну что, граждане хулиганы? Будем исправляться? - мент ехидно улыбается, обращаясь к нам обоим одновременно.

Сразу видно, что сеструха отвалила ему на лапу бабла. Иначе он не стал бы так с нами разговаривать. Мы молчим. Геныч, наверное, думает о героине. Я о том, как меня угораздило вмазаться в эту говеную тему с похоронами. Надо сваливать.

- Понимаю, что у вас несчастье, но вести себя надо подобающе, - мент продолжает лыбиться, - нехорошо сестру расстраивать, - он кивает на Таньку. Я б его замочил.

Мент смягчается, говорит почти отеческим голосом. Словно решил занять вакантное место безвременно оставившего нас родителя.

- Ладно, на первый раз мы вас прощаем, так что можете быть свободны, - бля, меньше всего я хотел получать подачки от тебя, ментовская сука.

Он поворачивается к Таньке:

- Можете забирать их.

Она встает и глухо говорит:

- Идем, - и направляется к выходу. Мы за ней.

- Да и еще… - окликает нас мент. Поворачивается только сестра. – Соболезную…

«Пошел ты в жопу», – думаю про себя я. Вместе со своими ментовскими соболезнованиями.

Мы выходим из ментовки во все тот же серый, холодный дождь. Сестра говорит нам:

- Отца похоронили…

Я молчу. Похоронили и ладно. Мы идем дальше. Мимо кадрами непрекращающегося черно-белого фильма плывет мокрая аллея. Пусто.

Я останавливаюсь у ларька, Танька с Генычем идут дальше. Мне нужно купить сигареты.

Они удаляются. Я беру пачку из рук хмурой продавщицы, расплачиваюсь и, на ходу доставая сигарету, принимаюсь догонять брата с сестрой.

Закуриваю. Таня и Геныч плывут впереди, словно две каравеллы. По серому морю дождя. Они прекрасны. «И все-таки у нас дружная семья», - думаю я.

Свинья

Он был Свиньей. Самой что ни на есть, точно говорю. Свиньей от головы и до ног, под мышками и в паху; Свиньей он и родился.

Такого ублюдка надо было еще поискать. Из всех отморозков, каких я знал, он был самым отмороженным. И он мог по праву этим гордиться.

Подонком он был еще с детства: на его счету значились семь задушенных собак и свыше десятка сожженных кошек; голубей и прочих мелких животных в расчет можно было даже не брать.

В школе Свинья был самым тупым из всех, что, однако, с лихвой окупалось природной физической силой. Его три раза оставляли на второй год и, если бы не гуманизм отечественной образовательной системы, непременно выгнали бы совсем, потому что Свинья был не только необучаем, но еще и неуправляем. Он всячески издевался над своими одноклассниками, нередко избивая иных до полусмерти.

Однажды один из них задолжал ему денег, и тогда Свинья, не долго думая, опустил его головой в унитаз школьного сортира и спускал воду так долго, что бедняга чуть было не захлебнулся. Свинье все всегда сходило с рук.

Когда его кое-как выпустили из школы, многие, если не все, вздохнули с облегчением. Свинью не любил никто.

Из ПТУ его исключили уже через три месяца после поступления. Он так избил мастера, что тот несколько недель потом провалялся в больнице. Уголовного дела, правда, так и не завели. Свинье везло всегда.

Честно вам скажу, иметь дела со Свиньей было просто опасно. Этот парень был невменяем, он мог стоять с чашкой горячего чая в руке, смотреть на вас и улыбаться, а потом внезапно плеснуть его вам в лицо. Такое бывало.

Однако он был незаменим, если дело доходило до драки. В том случае, если вам удалось склонить Свинью на свою сторону, конечно же. Подойти тогда к нему было невозможно. Свинья был ужасен в ярости.

Он никогда нигде не работал. Но деньги у него водились всегда. Спросите как?

Все очень просто. Неужели вас ни разу не опускали на бабки или на мобильник где-нибудь в темном переулке или же не вырывали из рук сумочку, предварительно слегка стукнув бейсбольной битой по голове? Бывало такое? Так вот, скорее всего, это как раз и был Свинья. Свинья умел зарабатывать деньги, не работая. Свинья не останавливался ни перед чем.

Понятий чести и долга для него не существовало. Он мог запросто кинуть человека, который считал его своим другом, для него это было обычным делом. Свинья был свиньей во всем.

В тот день он как обычно проснулся с больной от перепоя башкой. Сильно хотелось пить и есть. Мать, а жил он с одной матерью – папаша его давно окочурился в зоне – ушла на работу, ничего не приготовив ему пожрать. Она уже давно не готовила ему жратву, он и ее успел допечь. Матерясь, Свинья пошел в сортир. Посрал, попил воды из-под крана и начал думать, что делать. Мыслей не было никаких.

Тогда он открыл свой бумажник, но денег в нем не оказалось – все деньги он пропил еще вчера. Потерпев фиаско и тут, Свинья принялся соображать, где хранит свои деньги мать. Однако ни в одном предполагаемом месте денег не оказалось: мать уже давно знала, чего можно ждать от своего сынка, а потому прятала деньги надежно.

Свинья понял, что без денег красиво и комфортно пожить сегодня не получится. Это его сильно огорчило. Однако тут на счастье он вспомнил, что один кент из центра должен ему целую тысячу. Такой случай вернуть себе деньги упускать было нельзя.

Свинья оделся и пошел на улицу. Был октябрь, в синем небе светило уже теряющее свое тепло солнце, клочья оранжевой листвы кружились над головой и всюду валялись на асфальте. Несколько малых пацанов сидели на скамейке возле подъезда и курили. Свинья направился к ним.

- Эй, пацаны, деньгами на автобус не выручите?

Один из них, видимо, главный, нехотя протянул:

- Э-э-э… Не, извини, сами на мели.

Он прогадал. Свинью в таких вещах провести было нельзя.

- Меня это не ебет, пацаны. Мне нужны деньги.

Однако малой оказался не из трусливых либо, что более вероятно, просто не знал, кто перед ним стоит:

- Извини, я же уже сказал, что у нас нет денег.

Больше Свинья спрашивать не стал. Он провел свой фирменный удар головою прямо в нос. Свинья не любил долго объяснять.

Пацан полетел со скамейки, носом брызнула кровь. Остальные малые притихли, с ужасом глядя на Свинью.

- Ну, че, сучата, теперь-то деньги есть?

Пацаны испуганно зашарили по карманам. Их главный кое-как поднялся на колени, но Свинья тут же со всего маху врезал ему ногой по ребрам. Малой снова упал и больше встать не пытался, из карманов посыпалась мелочь.

В общей сложности пацаны наскребли около полтинника. Свинья ссыпал мелочь себе в карман и улыбнулся:

- Ну, вот, а говорили, что денег нет. – Он заржал. – Врать нехорошо.

Огласив эту простую истину, Свинья быстрым шагом пошел прочь.

На остановке он купил сигарет и закурил. Вокруг толпился народ, большинство спешило на работу. Свинья еще раз оценил про себя все преимущества своего положения. Не работать ему нравилось больше. А денег он всегда мог надыбать и так.

Медленно подкатил автобус. Толпа хлынула к открывающимся дверям. Свинья оттолкнул двух или трех человек и оказался у самого входа первым. Нехотя взобрался по ступенькам, позлив напирающую сзади толпу. Уселся на свободное место. Двери закрылись. Автобус постоял еще секунд двадцать и тронулся.

Свинья уставился в окно. Мимо плыли многоэтажки, грязные квадраты строек – район разрастался – какие-то люди, машины. Сквозь толпу протиснулся кондуктор.

- Ваш билет?

Свинья сделал вид, что не замечает его.

- Ваш билет? – кондуктор потряс его за плечо. Свинья нехотя обернулся:

- Пошел на хуй!

- Не понял… - кондуктор смотрел на него вопрошающим взглядом.

- Иди на хуй, баран, - Свинья снова отвернулся к окну.

Но кондуктор не отстал:

- Либо оплачивайте проезд либо выходите из автобуса!

Свинья резко обернулся и схватил кондуктора за руку. Притянул его к себе.

- Ты че пизды хочешь получить?

Кондуктор испуганно завертел головой, ища поддержки других пассажиров, но все либо отвернулись, либо уставились в пол. Никому не хотелось связываться с этим отмороженным типом, всех ждала их очень важная работа. Кондуктор понял, что он в безнадежном положении.

- Ладно, можете ехать без билета, - сдался он, - но учтите: на линии контроль.

- Иди ты на хуй вместе со своим контролем. – Свинья вновь повернулся к окну. Кондуктор принялся протискиваться через толпу дальше.

Больше Свинью никто не беспокоил. Если кто и осмелился посмотреть на него с осуждением, то тут же поспешил отвести глаза, едва Свинья бросил на него ответный взгляд.

Свинья вышел в центре. Вокруг начинала кипеть утренняя жизнь, только-только открывались магазины, текли хаотическим потоком люди. Он прошел метров триста по проспекту, потом свернул на тихую улочку. Здесь народу было поменьше. Еще через сто метров он нырнул в знакомую арку.

Несмотря на ранний час во дворе уже бухали местные пьянчуги. Свинья вошел в подъезд, который встретил его резким запахом сырости, гнили и мочи. На ступеньках растеклась лужа блевотины. Лифт как всегда не работал. Ему пришлось подниматься по лестнице. Свинья этого не любил.

Он долго звонил в дверь, пока ему не открыли. Вышел Беня – тот самый кент, который задолжал ему денег, заспанный, в семейных трусах. Видимо, он только вылез из кровати.

- Здорово, Беня.

- Ну, здорово.

- Ничего не хочешь мне сказать?

Беня почесал репу.

- Слушай, у меня зарплата в пятницу. Может, подождешь?

Свинья очень не любил ждать. Он взялся за дверную ручку и со всего размаху въехал дверью Бене в лоб.

- Ой, бля, - Беня схватился за поврежденное место, - ты че, совсем охуел?

- Это ты охуел, пидор ебаный, - Свинья схватил Беню за волосы и как следует приложил головой об косяк, - деньги мне нужны сейчас.

Беня издал какой-то нечленораздельный звук. А Свинья принялся молотить его головой об косяк. Свинья любил такие развлечения.

- Ладно, постой-постой, - Беня попытался вырваться, - я отдам, все отдам, сейчас…

Но Свинья не хотел останавливаться. Если он что-то начинал, то обязательно доводил до конца. На лбу у Бени показалась кровь.

- Ну, пожалуйста, - Беня почти плакал, - я сейчас принесу тебе деньги.

Свинья нехотя отпустил свою жертву.

- Давай, и без шуток, бля.

Беня, пошатываясь, пошел по коридору. Квартира была коммунальная, из ближайшей двери выглянула какая-то старуха, Свинья показал ей фак. Старуха тотчас же скрылась за своей дверью.

Через пару минут вернулся Беня, сжимая в дрожащей руке несколько мятых купюр.

- На вот, держи, - по его лбу струилась кровь.

Свинья пересчитал деньги: все верно, ровно штука. Он улыбнулся:

- Спасибо, что вовремя отдал, а то другие, бывает, задерживают.

Бене было не до шуток, он размазывал кровь и хлюпал носом. Свинья сделал шаг к лестнице, намереваясь уйти. Потом вдруг резко повернулся на пятках и сделал ложный замах. Беня вжался в косяк, в его глазах мелькнул неподдельный страх, получать пиздюлей ему больше не хотелось.

- Да шучу я, не ссы - еще раз улыбнулся Свинья, - бывай. И Свинья пошел прочь по лестнице.

Беня ничего не ответил. Должно быть, он здорово испугался. По крайней мере, в следующий раз долг будет возвращать вовремя, это уж точно. Свинья был доволен.

Он вышел из парадной, вдохнул холодного октябрьского воздуха, похрустел костяшками и направился на остановку. У него уже были планы, как потратить только что полученные деньги.

Свинья сел на автобус и так же, не платя за проезд, поехал назад. Он вышел из автобуса, не доезжая трех остановок до дома. Здесь были неплохие игровые автоматы, и компания там собиралась своя. Свинья направился туда.

Он проиграл половину своих денег в автоматах и тогда решил пойти в знакомый кабак. По дороге он купил банку крепкого пива и выпил ее в сквере во дворе одного из домов.

В кабаке, учитывая время суток, было довольно немноголюдно, но постепенно выпивохи подтягивались. Свинья брал кружку за кружкой, постепенно снова надираясь. Приходили знакомые, угощали его – а Свинью угощали всегда, со Свиньей лучше было дружить, - и мало-помалу он хорошо набрался. Когда его начало клонить к столу, Свинья понял, что пора сваливать.

Он распрощался со всеми знакомыми, пропустил с ними еще по рюмке водки и выполз на улицу. Сгущались октябрьские сумерки, вдоль улицы горели фонари и рекламные вывески. Иногда проезжали автобусы. Домой идти было неохота.

Свинья зашел за угол дома и помочился на стену. Над головой ветер шелестел ветвями раскидистой липы. Внезапно свинья понял, что очень сильно хочет ебаться. Выход был один: идти к Зайчихе. Зайчиха давала всем.

Зайчихой ее звали за оттопыренные вперед зубы. Сама по себе она относилась к той категории женщин, которых нельзя было назвать ни красивыми, ни уродинами. Зайчиху драл весь двор и еще несколько соседних. Это было известно всем.

Свинья пошел напрямик, дворами. По пути он перемахнул через забор детского сада, затихшего в сумерках, срезал большой угол. В окнах домов зажигался свет, в темноте сновали не люди – тени. На город надвигалась ночь. Прекрасное время для ебли.

Свинья миновал несколько дворов, кое-где на скамейках сидели компании, судя по голосам, тоже подвыпившие. Блочные многоэтажки нависали громадами, словно скалы, острыми зубами они врезались в вечернее небо, допивая алую кровь заката. Свинья подошел к зайчихиному дому.

Зайчиха жила с матерью. Отца ее никто никогда не видел, наверное, и самой Зайчихе ни разу в жизни не удалось лицезреть своего родителя. Мать ее крепко пила, нередко у них на квартире собирались алкаши, часто после этого зайчихину мать можно было видеть с фонарем под глазом. Попадало и самой Зайчихе. Свинья надеялся, что сегодня у Зайчихи не бухают. Хотя, по большему счету, ему было плевать.

Свинья набрал знакомый код у входа в парадную. Поднялся и вызвал лифт. Лифт нехотя проскрежетал по шахте и открыл свои двери. Свинья вошел в него, навстречу ударил кислый запах мочи. Свинья нажал кнопку нужного этажа.

Свинья вышел из лифта и подошел к зайчихиной двери. Обивка из дерматина давно ободралась, из-под нее торчала обшарпанная фанера. Свинья прислушался. Ни звука. Он нажал на кнопку звонка, местами подпаленную и оплавленную. Плевать.

Дверь долго не открывали, потом из-за двери послышался зайчихин голос:

- Кто?

- Это я, открой.

- Кто, я?

- Хуя, - Свинья начинал злиться.

Это подействовало. Заскрежетал замок, и дверь открылась. На пороге стояла Зайчиха в старом халате, на рукаве виднелась большая дырка. Свинья прислушался еще раз: вроде, в квартире не было никого.

- Привет, - сказал Свинья, - у тебя дома кто-нибудь есть?

- Привет, никого нет.

- Я хочу ебаться.

Свинья сразу пошел в атаку, медлить было бессмысленно: Зайчиха часто слышала этот вопрос, она привыкла, с ней никто никогда особо не церемонился.

- Извини, я не могу.

- Почему? – Свинья не любил, когда телка начинала ломаться.

- У меня месячные.

Свинья разозлился:

- Какие на хуй месячные? Ты че совсем охуела, проблядь?

- Обычные месячные, - Зайчиха сохраняла спокойствие, - когда кровь течет.

Зайчиха никогда не ломалась и вдруг такое, Свинья готов был ее убить.

- Меня не ебет, я тебя выебу и прямо сейчас. – Он толкнул ее в квартиру. Зайчиха попятилась. Свинья вошел вслед за ней и закрыл за собой дверь. Теперь Зайчиха испугалась.

- Нет, пожалуйста, не надо.

Свинью не остановили бы никакие мольбы.

- Надо. – Он ударил Зайчиху по лицу и в живот. Потом повалил ее на пол. Она не сопротивлялась, только жалобно стонала. Свинья сорвал с нее халат.

У нее было худое слаборазвитое тело. Ее небольшие груди с маленькими розовыми сосками не имели выраженной формы, они скорее напоминали какое-то бледное месиво. Но свинье было плевать. Он быстро стянул джинсы.

Свинья отодрал ее как следует. Пусть знает, сука, как ломаться. Он кончил и слез с нее, надел джинсы и вышел из квартиры, не говоря ни слова. Зайчиха тупо смотрела в потолок и дрожала. Никаких месячных у нее не было и в помине.

Когда он вышел из подъезда, на улице уже сгустился ночной сумрак. Резкий прохладный воздух хлынул в легкие, унося опьянение. Свинья понял, что устал и хочет спать. Он направился к дому – здесь было недалеко.

Он шел, глядя себе под ноги и пиная попадавшиеся камни, когда из темноты выдвинулись несколько теней. Свинья не успел сообразить, что произошло, он только увидел белую дугу бейсбольной биты над головой, а потом все провалилось во мрак. Он слышал какие-то голоса и звуки, но они больше не принадлежали этому миру. Кто-то шарил по его карманам.

Свинья очнулся только утром. На траве лежал иней, ясно чувствовался холод. Видимо, он провел всю ночь на улице.

Свинья попытался припомнить, что же произошло. События всплывали в голове неясно, размыто, было ощущение, что мысли просто не помещаются внутри черепной коробки. Он попытался встать на ноги.

Но не тут-то было. Словно за ночь он разучился ходить на двух ногах. Ему было просто не встать, его тело не позволяло этого.

«Что за хуйня?» – хотел было сказать свинья, но вместо этого получилось: «Х-р-р-р-хрр-у». Он не понимал, что стало с его голосом. Свинья попытался сказать еще раз, но вышло то же самое «Х-р-р-р-хрр-у».

«Как свинья», - подумал он. И тут его взгляд упал в лужу, рядом с которой он провалялся всю ночь.

На него смотрела самая настоящая свинья. Огромный грязный боров с маленькими глазками и розовым пятачком, весь покрытый густой жесткой щетиной. Сзади вился небольшой хвостик, похожий на закрученную проволоку.

«Не-е-е-т», - закричал Свинья в ужасе, - этого не может быть! - но услышал лишь уже знакомое «Х-р-р-р-хрр-у».

Он заметался, по-прежнему не веря в происходящее. В реальности такое невозможно, это должно быть страшным сном! Свинья со всей силы потряс головой. Мир хаотически завертелся перед глазами, но через некоторое время остановился, так и оставшись прежним.

Какое-то вязкое нутряное чувство подсказывало Свинье, что произошедшее с ним не является сном, это было реальностью – такой, какая она есть. Внезапно Свинья со всей ясностью осознал это.

И тут же он почувствовал страх. Что-то подсказывало ему, что нужно бежать, прятаться, что на каждом шагу его подстерегает опасность. Возможно, это заговорили инстинкты животного.

Потихоньку Свинья начинал привыкать к своему новому телу. Метаморфоза была непонятна, чудовищна, невозможна, но нужно было жить.

Он побежал. Побежал, как могут бегать только свиньи, мелко-мелко семеня ножками с копытцами. Ему хотелось жрать. Срать. Жить.

Он пересек небольшой скверик с качелями, навстречу не попалось ни одного человека. Это радовало. Это давало шанс на жизнь. Кто, кто это сделал с ним? Что за ублюдок? Свинья готов был заплакать. Он никогда не плакал до этого, уж точно.

Нужно было добраться до дома. Там можно было бы обдумать свое положение. Свинья бежал, изредка похрюкивая, он чувствовал вонь, вонь, исходившую от него самого.

Он пересек полосу теплотрассы. От люков шел густой белый пар.

Внезапно сзади раздался окрик. Неведомым ему доселе чувством Свинья ощутил опасность, а затем понял, что за ним гонятся. Он вспомнил: на теплотрассе обычно грелись местные бомжи. Они ночевали в люках, там было тепло и сухо, даже зимой. Пронзенный ужасом, он оглянулся.

К нему приближался невысокий ободранный бомж в слишком длинном для его роста грязном пальто. В руке он что-то сжимал. Что?..

Сверкнуло, так могла блестеть лишь сталь. Свинья все сразу понял. Он рванул со всех своих коротеньких ног, напрягая каждый мускул под толстым слоем свиного сала. Он хрюкал, хрипел и визжал от страха.

Но далеко убежать он не смог. Его преследователь настиг его. На свинью пахнуло запахом немытого тела и перегара. Он вжался в землю, дико визжа. Им овладел животный ужас, умирать ему не хотелось. Податливая грязь поехала у него под ногами, и он плюхнулся в нее. Все свиньи любят грязь, но не при таких обстоятельствах.

Последним, что он увидел, были кухонный нож, несомненно, острый, и хищная голодная улыбка да гнилые зубы в трещине рта, из которого воняло дешевым вином.