Романтизм как художественная система

А. Н. Соколов, много занимавшийся проблемами романтизма, приводит в статье «К спорам о романтизме» целый ряд концепций, которые определяют сущность романтизма по какому-то одному признаку. Это «либерализм» (А. Н. Веселовский), «идеализм» (И. И. Замотин), «индивидуализм» и «субъективизм» (В. В. Сиповский, П. С. Коган, Г. А. Гуковский), «отрешение от реальной действительности» (П. Н. Сакулин), «мечта» (Б. С. Мейлах), «утверждение идеала» (Н. К. Гей), «абсолютный характер идеалов при осознании невозможности их осуществления в данной действительности» (А. М. Гуревич) ¹. Этот ряд определений можно продолжить. У. Р. Фохт в статье «Некоторые вопросы теории романтизма» утверждает, что основной отличительной чертой романтизма является «интуитивное познание» действитель-

¹ См.: Проблемы романтизма. Вып. 1. М., 1967, с. 26 — 31.

ности¹. В. В. Ванслов считает, что сущность романтизма заключена в «неприятии капиталистической действительности и в противопоставлении ей гуманистического идеала» ². Из литературы прошлого укажу еще на такие значительные исследования, как «Романтическая школа» Г. Геттнера, где сущностью романтизма объявляется фантазия («Фантазия и бесконечно и всюду фантазия — вот пароль романтиков» ³), и книга Ф. де Ла-Барта «Литературное движение на Западе в первой трети XIX столетия», где романтизм определяется как «новый метод познания, основанный на вере во всемогущество разума и на вере в откровения чувства»⁴.

В заключение своего обзора Соколов пишет, что каждое из определений романтизма «имеет известные основания», но «в то же время ни одно из приведенных определений не оставляет чувства полной удовлетворенности». «Необходимо, — считает он, — раскрыть систему признаков романтизма и по этой системе определить изучаемое явление» ⁵. Конечно, для полного представления о романтизме необходимо учитывать все его особенности, как общие, характерные для этого искусства в целом, так и частные, характерные для отдельных видов, направлений и течений романтизма, для творчества каждого романтика. Но это отнюдь не должно снимать вопрос об основе основ романтического искусства, о содержательных творческих принципах, которые определяют романтическую систему в целом, при всей ее многогранности, при всем многообразии ее конкретного содержания, в том числе и при прямо противоположной направленности творчества разных художников.

Соколов признает, что система признаков романтизма представляет собой «некое единство, в котором есть какое-то объединяющее начало». Судя по тому, что в этой статье говорится о методе как едином «в своем существе, в своей художественно-познавательной природе»⁶, метод и должен рассматриваться в качестве такого «объединяющего начала», общего знаменателя всей романтической системы.

Но по отношению к проблеме метода отдельные признаки, по которым исследователи характеризуют романтизм, нерав-

¹ См.: Проблемы романтизма. Вып. 1, с. 78.

² Ванслов В. В. Эстетика романтизма. М., 1966, с. 36.

³ Hettner Н. Die romantische Schule in ihrem inneren Zusammenhänge mit Goethe und Schiller. Brschw., 1850, S. 70.

⁴ Де Ла-Барт Ф. Литературное движение на Западе в первой трети XIX столетия. М., 1914, с. 138.

⁵ Проблемы романтизма. Вып. 1, с. 29.

⁶ Там же, с. 30, 22.

ноценны. Если понимать под методом принципы художественного воспроизведения общественной характерности жизни, человеческих характеров и обстоятельств, то ближе всего к пониманию романтизма как творческого метода стоят те исследователи, которые обращают внимание на особый характер отношений личности и общества в романтизме, на особую роль в ней человеческого индивида как объекта и субъекта творчества. И очень показательно, что на эту особую значимость человеческой личности в романтизме указывают не только те, кто видит в этом его главную отличительную черту, но в большинстве случаев и те, кто определяет романтизм по какому-то другому его характерному признаку.

Так, Веселовский связывал «либерализм» романтической литературы с идеей свободного самовыявления человеческой личности¹. Замотин, конкретизируя свое понимание романтизма как идеализма в литературе, называл «основным мотивом романтизма... индивидуализм, доведенный... до высокого культа личности»². Геттнер видел первоисточник необузданной фантазии, которую он считал отличительной особенностью романтизма, в крайнем преувеличении роли субъекта в творчестве романтиков. «Только отдельный индивид, субъект, — писал он, — имеет значение. Мир, противостоящий ему, объект, находится в его власти, является игрушкой в его руках» ³. Де Ла-Барт, подчеркивая стремление романтиков создать синтетическое искусство, которое бы вобрало в себя характерные особенности всех прежних художественных систем, замечал: «Такой силой, которая сможет объединить эти различные начала, претворить и переработать их, романтики считали творческую деятельность гениального «я» ⁴.

С особой ролью личности связано и «интуитивное познание действительности» в концепции романтизма у Фохта. «Человек, — пишет он, — оказывается микрокосмом, через изображение которого и осуществляется проникновение в макрокосм. В центр произведения выдвигается личность, отвлеченная в своем изображении от конкретно-исторической действительности, зачастую условная» ⁵. Точно так же концеп-

¹ См.: Веселовский А. Н. Избранные статьи. Л., 1939, с. 517.

² Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе, т. 2. Спб., 1913, с. 20.

³ Hettner Н. Ор. cit, S. 38.

⁴ Де Ла-Барт Ф. Литературное движение на Западе в первой трети XIX столетия, с. 139.

⁵ Проблемы романтизма. Вып. 1, с. 86.

ция Ванслова, выделяющая в романтизме «резкий разрыв идеала и действительности», исходит в конечном счете из противопоставленности человеческой личности окружающей ее действительности. «Объективная действительность, — пишет он, — осознается и изображается романтиками как чуждая субъекту, лишенная гуманистического идеала» ¹.

То, что самоценная личность составляет главную отличительную особенность романтизма, подчеркивалось и на Всесоюзной конференции по вопросам романтического искусства, проходившей в 1968 году². «В центре романтического искусства, — говорил А. Аникст, — одинокая личность, находящаяся в конфликте с окружающей средой» ³. «Это было первое художественное направление XIX века, — говорится в докладе А. Извергиной, — в котором со всей определенностью проявилось осознание творческой личности как субъекта. В этом смысле романтизм противостоит не только классицизму, но и всему предшествовавшему западноевропейскому искусству. В этом первая черта романтизма, его подлинное, принципиальное новаторство» ⁴.

Можно сказать, что такое понимание основной особенности романтизма характерно для всей теории романтизма начиная с первой половины XIX века. Уже Гёте обратил внимание на то, что основу основ байронической, то есть романтической, поэзии составляет неодолимое стремление к неограниченной личной свободе при полном разрыве с обществом. Субъективность считал отличительной чертой романтизма и Гегель. «Подлинным содержанием романтического, — говорил он, — служит абсолютная внутренняя жизнь, а соответствующей формой — духовная субъективность, постигающая свою самостоятельность и свободу»⁵.

Яркая и содержательная характеристика романтизма была дана Тургеневым в рецензии на перевод «Фауста» Гёте, опубликованной в «Отечественных записках» за 1845 год. Тургенев исходит из сравнения романтической эпохи с юношеским возрастом человека, подобно тому как античность соотносят с детством, а Возрождение можно соотнести с отрочеством человеческого рода. И это соотношение, конечно, многозначительно. «Каждый человек, — пишет Тургенев, — в молодости своей пережил эпоху «гениальности», восторжен-

¹ Ванслов В. В. Эстетика романтизма, с. 47.

² См.: Искусство романтической эпохи. Материалы научной конференции (1968). М., 1969.

³ Там же, с. 9.

⁴ Там же, с. 53 — 54.

⁵ Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика в 4-х т., т. 2. М., 1969, с. 233.

ной самонадеянности, дружеских сходок и кружков... Он становится центром окружающего мира; он (сам не сознавая своего добродушного эгоизма) не предается ничему; он все заставляет себе предаваться; он живет сердцем, но одиноким, своим, не чужим сердцем, даже в любви, о которой он так много мечтает; он романтик, — романтизм есть не что иное, как апофеоза личности. Он готов толковать об обществе, об общественных вопросах, о науке; но общество, так же как и наука, существует для него — не он для них»¹.

Тургенев полагает, что романтическая эпоха началась в Германии в период «Бури и натиска» и что «Фауст» явился ее наиболее значительным художественным выражением. «Фауст, — пишет он, — с начала до конца трагедии заботится об одном себе. Последним словом всего земного для Гёте (так же как и для Канта и Фихте) было человеческое я... Для Фауста не существует общество, не существует человеческий род; он весь погружается в себя; он от одного себя ждет спасения. С этой точки зрения трагедия Гёте является нам самым решительным, самым резким выражением романтизма, хотя это имя вошло в моду гораздо позже»².

Тургенев не единственный, кто относит начало немецкого романтизма к штюрмерской литературе 70-х годов XVIII века. Уже де Сталь в своей книге «О Германии» (1810) рассматривала литературу «Бури и натиска» как возрождение «романтической» традиции средневековья и противопоставляла ее вместе с собственно романтической литературой в Германии «классической» поэзии французского Просвещения. Почти так же как Тургенев, объединяли штюрмерскую и романтическую литературу Г. Геттнер, Юл. Шмидт и В. Шерер. В настоящее время этой точки зрения придерживается Фр. Штрих, который видит в раннем Гёте родоначальника европейского романтизма³.

Между литературой «Бури и натиска» и романтической литературой действительно есть большое сходство и преемственная связь. Действительно, и в той и другой на передний план выдвигается личность, ее неповторимые качества и возможности, ее индивидуальная судьба. И штюрмерский и романтический герои резко противостоят окружающей среде, чувствуют себя внутренне независимыми от нее, живут жизнью своего сердца. В этом отношении литература «Бури

¹ Тургенев И. С. Полн. собр. соч. в 28-ми т., т. 1. М. — Л., 1962, с. 220.

² Там же, с. 224 — 225.

³ См.: Sirich Fr. Goethe und die Weltliteratur. Bern, 1957.

и натиска» является ближайшей предшественницей романтической литературы, а романтическая литература — непосредственной преемницей ее.

Однако, несмотря на бросающееся в глаза сходство, общее между штюрмерской и романтической литературами относится лишь к внешнему слою их образных систем, оно не затрагивает тех творческих принципов, на основе которых создавались эти системы, в частности характеры их ведущих героев. О штюрмерском герое отнюдь нельзя сказать, что он «не предается ничему», но «все заставляет себе предаваться», что он «весь погружается в себя» и «от одного себя ждет спасения», что он живет «одиноким, своим, не чужим сердцем» и т.п. Нет, штюрмерский герой не отчужден от мира, не одинок. Его характер не является исключительно его собственным достоянием. Напротив, сущность его заключена во всеобщей природе человеческого рода, в его естественной природе, а индивидуальная неповторимость героя, самобытность его личности есть лишь неповторимое, самобытное, «гениальное» выражение этой естественной природы. Он ее «сын», «Друг», «возлюбленный», как Вертер; он весь отдается служению, весь «предается» «Духу Земли», как Пра-Фауст; им руководят, по выражению Куно Фишера, «волшебная сила гения, сила глубочайшего чувства природы, непосредственного ее откровения, стремление и возможность пережить природу до ее глубочайших оснований» ¹.

Не герой-штюрмер отчужден от мира, а, напротив, среда, окружающая его, находится в отчуждении от подлинной, естественной с точки зрения штюрмерской литературы природы человеческого общества. И именно поэтому он противостоит, враждебен своей жизненной среде. Но он всегда находит в своем окружении родственные себе души, наделенные тем же «глубочайшим чувством природы», что и он. Вертер нашел такую душу в Лотте, Пра-Фауст — в Маргарите. И они живут вовсе не только своим сердцем, но в равной мере и тем, что находят в своей любви высший смысл человеческого существования, непосредственное бытие сущностных сил природы. Поэтому штюрмерская литература — это еще прежде всего «апофеоза» природы, а уж затем — личности, и лишь постольку «апофеоза личности», поскольку личность выступает ярчайшим носителем сокровенных сил природы.

Характеры штюрмерских героев еще целиком стоят на почве просветительского универсализма и являются художественно-творческим воспроизведением реальных жизненных

¹ Фишер К. «Фауст» Гёте. М., 1887, с. 192.

характеров в виде неповторимо индивидуальных проявлений всеобщей, естественной природы человека.

Но если сказанное Тургеневым о Фаусте оказывается, в сущности, несостоятельным применительно к штюрмерской литературе, к которой он относит «Фауста», то применительно к собственно романтической литературе его характеристика заключает в себе глубокую научную истину. Романтизм действительно родился на свет прежде всего как «апофеоза личности», самоценной, целиком независимой по существу своего характера от окружающего мира, полностью предоставленной самой себе. О романтическом герое — но не о Пра-Фаусте и не о Фаусте — можно в самом деле сказать, что для него «не существует общество, не существует человеческий род: он весь погружается в себя; он от одного себя ждет спасения». Так покидает свою родину и скитается на чужбине одинокий и ко всему равнодушный Чайльд Гарольд Байрона; бродит по свету и не находит своего места в жизни герой Шатобриана Рене; мечется в чуждом ему мире и умирает никем не понятый Иозеф Берглингер Вакенродера; бредит о любимой разочаровавшийся в жизни и порывающий с ней герой «Фантастической симфонии» Берлиоза; мучается тоской и скорбью всеми покинутый юноша в песнях Шуберта; вырваны из родной среды и брошены на произвол судьбы отверженные Гюго; выбит из своей привычной жизненной колеи Михаэль Кольгаас Клейста; изгнан из общества Петер Шлемиль Шамиссо... и множество других отверженных, изолированных, обособившихся от общества романтических героев.

Исследователи, специально занимавшиеся сравнительным изучением штюрмерской и романтической литературы, давно уже заметили, что между ними существует принципиальное различие и что оно заключается в разных типах штюрмерского и романтического характеров и их отношений к обстоятельствам. Ценные наблюдения в этом отношении были сделаны А. Шаховым в лекциях по истории немецкой литературы, читанных им в начале 70-х годов прошлого века и изданных посмертно в книге «Гёте и его время». Для Шахова, представителя русской культурно-исторической школы в литературоведении, литература есть не что иное, как образное воссоздание исторически сложившихся типов мировоззрения. «Фауст» Гёте, которого он, как и Тургенев, относит в основном к штюрмерской литературе, представляет, по Шахову, три эпохальных типа мировоззрения, последовательно сменявших друг друга: слепую религиозную веру в образе Маргариты, метафизические колебания между верой в абсолют и научными знаниями, характерные для XVIII века, — в

образе Фауста и, как выход в будущее, тип «трезвого реализма», опирающегося только на данные научных исследований, — в образе Мефистофеля.

Романтических героев Шахов ставит ближе всего к типу Фауста и Вертера, в разряд так называемых «скорбников», так как они, подобно этим героям Гёте, скорбят об абсолютном, сознавая отсутствие его в мире реальных отношений. Однако внутри этого общего ряда героев Шахов проводит такие различия, которые при всей очевидной ограниченности его культурно-исторической концепции вскрывали существенные особенности романтической литературы по сравнению со штюрмерской и всей предшествовавшей литературой. «В XIX веке мировая скорбь усиливается другим началом — протестом социальным против общественных форм, государственного деспотизма, против всего общества. Зародыши этого мы видели в Вертере; критикой общественных учреждений проникнута вся литература XVIII века; но вместе с тем XVIII столетие было исполнено надежд и чаяний на более светлое политическое будущее. В начале XIX века поколебались надежды, и социальный протест становится гораздо резче, непреклоннее... личность совершенно отделяет себя от общества, становится особняком, презирает окружающее, знает только самое себя и как будто больше знать ничего не хочет»¹. В другом месте Шахов замечает по поводу отношения периода бурных стремлений к эпохе романтизма: «В первую эпоху борьба с действительностью, во вторую — непризнание действительности...»².

Аналогичной точки зрения, с акцентом на особенности немецкой действительности конца XVIII — начала XIX века, придерживается известный немецкий литературовед нашего времени Г.-А. Корф в своем монументальном труде «Дух эпохи Гёте». В целом он относит и штюрмерскую и романтическую литературу к одной эпохе (1770 — 1830), включая в нее и литературу «веймарского классицизма» и немецкую классическую идеалистическую философию. «Пра-состоянием» духа этого времени он, как и Шахов, считает «мировую скорбь», «вертеровскую болезнь», источник которой видит в «противоречии между идеализмом духа («образованных бюргеров». — И. В.) и реализмом их бюргерского положения»³. Но это «пра-состояние» проходит несколько этапов диалектического, в духе гегелевской триады, развития, в котором

¹ Шахов А. Гёте и его время. Спб., 1908, с. 187.

² Там же, с. 40.

³ Korff H. A. Geist der Goethezeit. Th. 1. Leipzig, 1964, S. 12.

штюрмерство и романтизм оказываются в разных циклах, причем своеобразие этих циклов столь велико, что оно при более широком взгляде на историю искусства выходит далеко за рамки эпохи Гёте и может служить (в одном очень важном отношении) разграничением между искусством до романтизма и всем последующим художественным творчеством. Это разграничение Корф проводит опять-таки по линии отношений личности к обществу, субъекта к миру объективного бытия. «Движение «Буря и натиск», — пишет он, — тоже было прорывом того, что мы назвали субъективизмом, но только в романтизме он выступил в своем, так сказать, чистом виде. И только в этом виде он предстал в том опасном качестве, которое и составляет общую болезнь романтизма. Это — полное обособление субъекта. В этом все дело: романтизм есть в конечном счете тип обособившейся личности» ¹.

По существу, и Шахов и Корф ведут речь о полной эмансипации личности от прежних, феодальных связей, если иметь в виду реального человеческого индивида, и об освобождении человеческого характера от изначальной универсальной предопределенности его, если иметь в виду героев художественных произведений. Иначе говоря, речь идет о самоценности человеческого характера, о характере как собственном достоянии индивида, личности, а не заранее заданном ему кем-то или чем-то. Такого характера не знало искусство до романтизма, если не считать воспроизведения индивидуальных характерных черт на уровне «эмпирического реализма». Когда искусство поднималось до художественного освоения связей личности с миром в целом, оно воспроизводило исторически сложившиеся характеры своих современников, но воспроизводило их как изначально заданные в своей сущности кем-то или чем-то: мифологическими героями, божеством, как в античном и средневековом искусстве, неким всеобщим содержанием жизни человеческого рода — в эпоху Возрождения, извечными законами разума — в классицизме, естественной природой человека — в просветительском искусстве, включая литературу «Бури и натиска».

Именно романтизм открыл для искусства личность как таковую — неповторимую не только своими индивидуальными чертами, но и своим внутренним содержанием. Этого не было еще и у Гёте — не только в «Пра-Фаусте», но и в окончательном варианте «Фауста».

Пра-Фауст обретает высший смысл жизни в свободном выражении своего естественного чувства, заданного ему «Духом

¹Korff Н. А. Ор. cit, S. 45.

Земли». В «Фаусте» это состояние оказывается недостаточным для человека, оно является здесь лишь моментом, начальным этапом на долгом и сложном жизненном пути человека. Характерное содержание жизни в «Фаусте» находится в процессе многоступенчатого развития, качественного обновления, совершенствования. Движущей силой такого развития служит диалектическое взаимодействие противоположных начал. Но при всей их органической взаимосвязи, при всех их взаимопереходах они предстают в «Фаусте» все же только как всеобщие, универсальные начала жизни, а Фауст и Мефистофель выступают в качестве их индивидуальных проявлений. Противоположные силы общественного бытия не соединились еще здесь в одной человеческой личности, не стали ее собственным, внутренним достоянием.

Вопрос о том, составляют ли Фауст и Мефистофель одно «лицо» или это разные «лица», возник давно и не случайно. Он возник на основе художественного опыта XIX — XX веков, когда в искусстве утвердились яркие самоценные характеры с острыми внутренними противоречиями, противоположными стремлениями, контрастными свойствами. Фауст и Мефистофель приближаются к таким характерам. Вплотную приблизились, но еще не образовали такого характера. Они составляют две неразрывно связанные стороны общественной жизни в целом, но не отдельной человеческой личности.

Личность в «Фаусте» еще художественно не эмансипировалась, не обрела внутренней самоценности. В романтизме это уже совершилось, здесь личность действительно становится «центром окружающего мира», сама в себе таит смысл своего бытия, сама является первопричиной своего настоящего и первоисточником своего будущего. В «Манфреде» Байрона, написанном под явным влиянием «Фауста» Гёте, герой, в котором сам Гёте узнал «сына» своего Фауста, изучил, как и его «отец», все науки и понял, что «Древо Знания — не Древо Жизни», познал и «Жизнь», но, в отличие от «отца», не нашел в ней смысла. Как и Фауст, он обращается к магии, но не для того, чтобы проникнуть в тайну мироздания, а чтобы разгадать свою собственную тайну, тайну своих сердечных мук. Однако внешние силы мира не имеют власти над внутренним миром героя, они не могут освободить его от страданий. Только одна душа, та, что лично причастна к этим страданиям, — только Астарта может понять и облегчить их.

Перед смертью за душу Манфреда, как и за душу Фауста, борются посланники неба и ада. Но притязания той и другой стороны оказываются здесь совершенно беспочвенными — дух Манфреда не принадлежит никому и ничему, кро-

ме себя самого. Манфред говорит в ответ на увещевания Аббата покаяться в грехах и попросить прощения:

Старик! Ни власть людей святых, ни счастье

Молитв, ни очищенье покаяньем,

Ни скорби взор, ни пост, ни агония,

Ни худшие — врожденные терзания

Глубокого отчаянья, того,

Что гложет сердце вне боязни ада,

Но так, что может и оно одно

Рай сделать адом, — это все не в силах

Изгнать из духа вольного сознанье

Грехов, неправд, падений и возмездья

В самом себе. И нет загробной муки,

Способной так воздать, как воздает

Нам самоосуждепье!

(Перевод Г. Шенгели)

Тем же сознанием самоценности всех своих дел, всего жизненного пути своего проникнута и отповедь Манфреда духу ада:

Ты надо мной не властен — вижу это,

Ты мной не овладеешь — знаю это!

Что я свершил, то я свершил — и муку

Моей души не увеличишь ты.

Бессмертный ум наш — сам таит возмездье

За добрые и злые мысли,

Он сам — родник и завершенье зла,

И с ним сроднен навеки...

Твоею жертвой не был я; добычей —

Не стану! Сам себя сгубил, и сам я

Хочу карать. Не вышло, бесы!..

(Перевод Г. Шенгели.)

Гёте писал в письме к Кнебелю в октябре 1817 года, что в «Манфреде» все мотивы его «Фауста» преобразились так, что получили качественно новое звучание, пафосом которого стал «мрачный пыл безграничного, великого отчаянья»¹. Ту же мысль он высказал вслед за тем в печатной рецензии на «Манфреда», опубликованной в журнале «Искусство и древность». В восторженном послании «Лорду Байрону» Гёте сочувствует «глубочайшей боли» поэта, говорит о его «внутренней борьбе с самим собой» и выражает пожелание, чтобы музы помогли ему преодолеть свои страдания. В статье «Отношение к Байрону», написанной вскоре после смерти поэта, Гёте снова сожалеет по поводу «бурного образа жизни и внутренней неудовлетворенности» английского поэта, но вместе с

¹ Гёте. Собр. соч. в 13-ти т., т. 13. М., 1949, с. 434.

тем сознает, что о «столь редкой жизни и поэзии во всей их эксцентричности» ¹ нельзя судить по мерке прошлых времен, так как в прошлом не было ничего ему подобного. В дальнейшем эту мысль Гёте развил в представление о Байроне как о самом ярком поэте новейшей европейской литературы.

В разговорах с Эккерманом, где они снова и снова возвращаются к Байрону, Гёте проникает в основу основ байроновского романтизма. Определяющим моментом жизни и творчества Байрона Гёте считает неодолимое стремление к «неограниченной личной свободе» при полном разрыве с обществом. «Все позволяя самому себе и порицая в других, — говорит Гёте, — он вступил в разлад с самим собой и восстановил против себя общество... Этот ни с чем не считающийся образ действий заставил его покинуть Англию и со временем заставил бы покинуть Европу. Ему было всюду тесно: он, при своей ничем не ограниченной личной свободе, чувствовал себя всюду в тисках, мир стал ему тюрьмой. Отъезд в Грецию не был свободным выбором, его привел туда разлад с обществом»² (24 февраля 1825 года).

В разговоре с Эккерманом 5 июля 1827 года, в котором Байрон назван «величайшим представителем новой поэтической эпохи», Гёте замечает, что «Байрон не антик и не романтик, он такой же, как сама современность». В данном случае под романтизмом понимается выражение субъективного авторского представления о мире, а под антикой — воспроизведение мира в его объективной значимости³. Гёте вполне сознает здесь, что каждый стоящий художник сочетает и то и другое начало и что не следует сводить его творчество к одному из этих начал.

Но у Гёте есть и другое понимание романтизма, раскрывающее существенную особенность того исторически сложившегося в его время нового типа творчества в целом, ярчайшим представителем которого был Байрон. Это понимание романтизма он развернул в статье «Шекспир и несть ему конца». Гёте сравнивает там античную, классическую и новую, романтическую драму по тому, какую роль в той и другой играют долг, долженствование и личная воля, воление. В классической драме, замечает он, все личное, индивидуаль-

¹ Goethes Werke. Bd 7. Weimar, 1957, S. 111.

² Gesprache irrit Goethe. Von J. P. Eckermann. Th. 1. Leipzig, 1883, S. 141.

³ В разговоре 21 марта 1830 года Гёте пояснил, что такое понимание антики и романтики восходит к тому разделению литературы на наивную и сентиментальную, которое они с Шиллером проводили еще в конце XVIII века.

ное подчинено должному, необходимому, тогда как в романтической драме все определяется велением, личной свободой героя.

То, что Гёте называет здесь долженствованием, есть не что иное, как изначальная предопределенность человеческого характера в искусстве универсалистского типа. То же, что он говорит о волении, есть не что иное, как утверждение полной самоценности характера в романтическом искусстве: «...всякое долженствование, — пишет Гёте, — деспотично: исходит ли оно от разума в качестве закона нравственного или гражданского или от природы в качестве законов становления, роста и увядания, жизни и смерти. Все это заставляет нас содрогаться, и мы забываем о том, что оно направлено на благо целого. Воление же, напротив, свободно и споспешествует отдельным личностям. Поэтому ведение льстиво, и оно неизбежно должно было овладеть людьми, как только они его познали. Оно — божество новейшего времени; преданные ему, мы страшимся всего, что ему противостоит» ¹.

Гёте понимал, что человека XIX столетия не удовлетворить искусством одного лишь долженствования, но он видел и ограниченность искусства, все сводившего к свободе человеческой воли. Свой идеал Гёте видел в таком художественном творчестве, в котором принцип личной свободы находился бы в равновесии с принципом объективной необходимости общественного бытия. Однако источник такого равновесия он ищет не в конкретно-исторических связях индивида с обществом, а в художественном примирении воления нового человека с принципом долженствования в старом, классическом искусстве. Другими словами, он полагал, что противоречие между личностью и обществом, непримиримое для романтизма, можно разрешить только на основе прошлого, универсального типа творчества. Иной, качественно новой основы для художественного решения этого противоречия Гёте еще не знал. Но в самой постановке этой проблемы скрывалась уже историческая необходимость появления новой творческой основы — конкретно-исторического типа реализма.

В современном буржуазном литературоведении широко распространен взгляд на Гёте как на человека и художника, который оказался достаточно сильным, чтобы противостоять отчуждению личности от общества, чтобы преодолеть свой разлад с окружающим миром и утвердить в поэзии единство индивидуального и общественного бытия. Считается, что во времена Гёте мир уже представлял собой тот хаос из изоли-

¹ Гёте И.-В. Об искусстве, с. 416.

рованных, «потерявшихся», отчужденных друг от друга индивидов, каким рисуют современный мир экзистенциалистские теории. Гёте не выдается более за олимпийца — сверхчеловека, невозмутимо возвышающегося над своим временем и другими эпохами. И он испытал на себе тот конфликт между индивидом и обществом, который раздирает современный, буржуазный мир. Величие же Гёте в том, что он сумел творческой силой своей личности преодолеть этот конфликт. Тем самым он показывает современному человеку путь к избавлению от своего одиночества, «самоотчуждения», вечного страха перед угрозой смерти. «Слово Гёте, — пишет, например, Т.-Е. Хольтузен, — способно вернуть нас (к целостному восприятию мира. — И. В.) из заблуждений эксцентрического, истерического сознания, провоцирующего Ничто» ¹.

Все сводится к надеждам на заразительный пример, без учета исторических особенностей нашего и того времени, без выяснения подлинного характера гётевской целостности мира и ее объективно-исторической основы.

Творчество Гёте действительно утверждает единство личного и общественного интереса, и оно действительно противостоит буржуазному индивидуалистическому сознанию. Но единство, которое утверждает Гёте, зиждется еще на добуржуазной общественно-исторической основе — на основе общего интереса всех антифеодальных сил при господстве феодальной общественной системы — и осознается в духе просветительской идеологии XVIII века как выражение заданного человеку от природы его родового человеческого содержания. Это единство не знает еще буржуазного разъединения человеческих индивидов и не прошло еще через осознание конкретно-исторической самоценности отдельного человеческого характера. К нашему времени общество испытало уже все блага и муки буржуазной эмансипации и капиталистического отчуждения личности, прошло долгий путь борьбы за личную свободу человека и имеет колоссальный опыт сознательного участия человеческого индивида в строительстве такой общественной системы, которая предусматривает максимально благоприятные условия для раскрытия оригинальных творческих возможностей каждого члена общества.

Не назад к Гёте, выражаясь словами Бехера, сказанными им в ответ на призывы буржуазных идеологов искать спасение от современных бед в истории прошлого, — а с Гёте вперед. Но чтобы идти о Гёте вперед, надо идти вперед и с романтиками. Правда, романтики потеряли ту целостность ми-

¹ Holthusen Н. Е. Der unbehauste Mensch. München, 1952, S. 225.

pa, которую воспроизводил Гёте, но зато они высвободили из нее отдельную человеческую личность, без чего невозможно было бы нынешнее представление о гармонии личного и общественного.

Мицкевич в статье, посвященной сопоставлению Гёте и Байрона, проводит следующее очень тонкое и глубоко принципиальное различие между их художественно-творческими восприятиями человеческой личности: «Гёте, быть может, приказал бы изваять статуи своих возлюбленных идеально прекрасными, не сохранив их особенных, слишком индивидуальных черт. Байрон предпочел бы портрет своей возлюбленной менее прекрасный, но более верный, даже с сохранением неправильных черт ее лица...» То же различие он обнаружил и в их отношении к содержанию своей собственной личной жизни в процессе художественного творчества: «Гёте как человек, как европеец также был подвластен страстям, испытывал на себе влияние духа времени, давал волю своим чувствам, говорил голосом современников, но совершенно иначе, нежели Байрон. Гёте, очевидно, рассматривал свои страсти как источник вдохновения, которое должно было дать жизнь его произведениям. Страсти Байрона, подобно року древних, управляли всей его жизнью — физической и нравственной. Для Гёте они были кубками фалернского вина, которым любил себя освежать Гораций. Муза Байрона одурманивалась страстями, как Пифия вещим дымом треножника... Он (Гёте) сам сознается, что каждый раз, изливая свою страсть в поэзии, он чувствовал себя успокоенным и чуть ли не совершенно излечивался от этой страсти» ¹.

У Гёте индивидуальное содержание человеческого бытия, в том числе и своего собственного, растворяется еще во всеобщем родовом содержании жизни. У Байрона оно выступает, напротив, как содержание первостепенной поэтической значимости. И это не просто разница в конкретном идейно-тематическом содержании их творчества, разница их творческих индивидуальностей. За всем этим скрывается принципиальное различие их творческих основ, методов: универсального историзма Гёте и романтизма Байрона.

В книге профессора К. Шмита «Политическая романтика» перечислено множество определений, данных романтизму в свете разных областей общественного сознания — философской, политической, нравственной, религиозной, эстетической, — и убедительно показано, что большинство из них, «вы-

¹ Мицкевич А. Гёте и Байрон. — Собр. соч. в 5-ти т., т. 4. М., 1954, с. 63 — 64.

ражаясь языком грамматической логики, рассматривает романтизм только в качестве сказуемого, но никоим образом не в качестве подлежащего дефинируемого предложения). Этим и объясняется такое множество разноречивых дефиниций. Но если определять романтизм по его предметности, то все будет сходиться к одной точке — к особой роли личности в романтическом восприятии мира, к представлению о субъекте как «последней инстанции, абсолютном центре мира». Шмит сравнивает роль субъекта в романтическом восприятии жизни с ролью божества у окказионалистов, которые все происходящее, случающееся в мире считают проявлением деятельности бога или поводом к его деятельности. «Романтизм, — пишет Шмит, — это субъективированный окказионализм, иначе говоря, в романтизме субъект смотрит на мир как на повод или благоприятный случай для своего романтического самовыявления» ¹.

Шмит связывает романтическое мировосприятие с определенной, а именно буржуазной общественно-исторической системой, «которая изолирует духовный мир индивида, предоставляет его самому себе и возлагает на него все то бремя, которое при прежней социальной организации иерархически распределялось между различными видами занятости»². И это, конечно, верно. Но Шмит не учитывает при этом, что буржуазное обособление индивида проявилось в романтизме не только в виде окказионалистской абсолютизации субъективного начала, но и как освобождение индивида от феодального принципа личной зависимости человека от человека и как утверждение самоценности каждой человеческой личности. А это имело колоссальное значение для дальнейшего исторического прогресса — как в области духовного освоения мира, являясь одной из необходимых предпосылок для формирования конкретно-исторического мировосприятия, так и в области практического преобразования общества, являясь одной из необходимых предпосылок для успешной борьбы за такое общественное устройство, которое гарантировало бы реальную личную независимость, личную свободу каждого человеческого индивида.

Как справедливо заметил А. Н. Соколов в упоминавшейся статье, буржуазный индивидуализм явился почвой не только для романтического восприятия человеческой личности, но и для модернистского искусства конца XIX — XX века. Существует, пишет Соколов, «коренное различие между романти-

¹ Schmitt С. Politische Romantik. Munchen und Leipzig, 1925. S. 23.

² Ibid., S. 26.

ческим индивидуализмом, утверждающим личность, и модернистским индивидуализмом, разрушающим личность» ¹.

Романтизм как целостная художественная система сложился на рубеже XVIII — XIX веков в эпоху решительной, революционной смены феодальной системы общественных отношений капиталистической. То было время, когда недавно всевластный монарх отправлялся на гильотину, а его блистательные и гордые аристократы становились нищими прислужниками иностранных феодалов; когда духовные и светские господа лишались всех вековых привилегий и уравнивались в правах со своими бывшими подданными; когда народ, уничтожая господствующие феодальные сословия, уничтожал одновременно и свое собственное, так называемое третье сословие. Цеховые организации горожан и патриархальные крестьянские общины на помещичьей земле окончательно распадались теперь вместе с ликвидацией феодальных привилегий. Порывались, казалось, всякие связи между людьми, и человек представлялся совершенно обособленным от общества индивидом.

Один я в мире средь пустых,

Необозримых вод;

Зачем мне думать о других?

Кто обо мне вздохнет?

Быть может, пес повоет мой,

Но, у другого сыт,

В меня ж, пришедшего домой,

Свои клыки вонзит.

(Байрон. «Паломничество Чайльд Гарольда». Перевод Г. Шенгели)

Нельзя сказать, чтобы люди того времени совсем не видели, что это разобщение в капиталистическом мире представляло собой лишь специфическое выражение новых, единых для всего общества товарно-денежных отношений, которые шли на смену пестрым территориальным, сословным, патриархально-семейным и прочим феодальным связям. Но они видели лишь, как эти отношения разъединяют людей, но еще не знали, что именно на основе всеобщего господства товарно-денежных отношений могли сложиться самые крупные и наиболее ясные социально-классовые объединения — буржуазия и пролетариат, — борьба между которыми должна привести к установлению единого социалистического союза личностей, народов, наций, государств. Романтики того времени и не могли этого знать, так как жили в таких условиях,

¹ Проблемы романтизма. Вып. 1, с. 30.

«когда существование этих новых, порождаемых капитализмом, связей было еще в зародыше» ¹. Человек, к какому бы сословию он ни принадлежал, уже отрывался тогда от своей старой среды, но еще не вошел в устойчивую связь с новой, стихийно зарождавшейся общественной средой.

Этот процесс разрушения старой и рождения новой системы общественных связей наиболее ярко протекал в конце XVIII — начале XIX века во Франции, а в области чисто экономических отношений особенно глубоко проник в английскую действительность того же времени. Но он привел в движение и все остальные европейские государства, по-новому осветив их внутренние общественные противоречия и значительно ускорив разложение феодальной системы и там, где оно шло тогда замедленно, например в Германии и России. Решающую роль в вовлечении этих стран в общеисторический процесс сыграли наполеоновские войны и антинаполеоновские национально-освободительные движения, пробудившие европейские народы к активной исторической деятельности. В этом отношении Отечественная война русского народа в 1812 году явилась таким событием для России, в результате которого она окончательно включилась в общеевропейский исторический процесс, особенно в политической, идеологической и художественной областях.

Правда, антинаполеоновские освободительные войны закончились временной победой европейских монархов, заинтересованных в реставрации и укреплении старых, феодальных порядков в Европе. Однако феодальная реакция была уже не в силах приостановить всеобщий процесс разложения старого мира. Несмотря на ее военную победу над буржуазной Францией, несмотря на объединение европейских монархий в единый реакционный Священный союз, все в Европе было ненадежным, все шаталось, готово было рухнуть, а впереди не видно было никакой твердой опоры, кроме опоры на самого себя или на другую самоценную личность — «великого человека», «спасителя», «освободителя».

Переходный характер сложившихся тогда объективно-исторических обстоятельств состоял в том, что они, разрушая старые, некогда казавшиеся вечными связи человека с обществом, не давали человеческой личности иных, прочных, надежных связей, как бы предоставляя ее самой себе, то есть погружая ее в буржуазную стихию отношений между индивидами. На этой общественно-исторической основе, которая в силу своей неопределенности никого не могла удовлетворить,

¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 208.

сложился особый, романтический тип духовного и духовно-практического освоения жизни, основную особенность которого составляет расчет на отдельную человеческую личность как на самоценную силу, единственно способную освободить себя и других от чуждых им жизненных обстоятельств и утвердить иной, желаемый образ жизни.

Реальный разрыв старых, локальных связей между людьми и переход к единой буржуазной системе связей преломился в романтическом типе сознания в виде полной независимости человека от условий его жизни, в виде абсолютной самоценности индивида и его неограниченных возможностей. Этот тип сознания охватил в конце XVIII — начале XIX века самые различные сферы общественной жизни, образовав широкое, сделавшее целую эпоху общественно-историческое движение.

По своим социально-историческим истокам и конкретной идеологической направленности романтическое движение было внутренне чрезвычайно неоднородно и противоречиво, заключая в себе и прямо противоположные общественно-исторические тенденции. Единство заключалось главным образом в общности основных принципов освоения жизни, в общем типе методологии, порожденной аналогичным положением разных общественных сил в переходный период.

В философии наиболее полным выражением романтического типа сознания явился субъективный идеализм Фихте, провозгласивший «человеческое «я» единственной реальностью, всемогущей творческой силой, все созидающей и совпадающей в конечном счете с самосознанием всего человечества» ¹. Конечно, нельзя утверждать, что все романтики были по своим философским взглядам субъективными идеалистами, но ясно, что именно субъективный идеализм наиболее последовательно обосновывал романтический культ личности². «Из современных... им философских учений, — писал И. И. Замотин, — романтики усваивали главным образом то преклонение перед сильно выраженной индивидуальностью, то любование своим «я», то порывание к неограниченной личной свободе, нередко даже к необузданному произволу, которых не было еще ни в трактатах Петрарки, ни в философских утопиях Руссо, несмотря на все их уважение к че-

¹ История философии. В 4-х т., т. 2, с. 56.

² Речь идет здесь о философском соответствии романтическому искусству, а не об адекватной философской теории романтического искусства; последняя полнее всего была разработана в философии Шеллинга.

ловеческому индивидууму. Особенно в этом отношении действовало на романтиков учение Фихте» ¹.

Крайне субъективистская форма философского романтизма ярко воспроизведена Гёте в свете его универсально-исторического реализма в образе Бакалавра из второй части «Фауста» — самоуверенного, заносчивого, все ниспровергающего и только самого себя утверждающего персонажа.

Вот назначенье жизни молодой:

Мир не был до меня и создан мной.

Я вывел солнце из морского лона,

Пустил луну кружить по небосклону,

День разгорелся на моем пути,

Земля пошла вся в зелени цвести,

И в первую же ночь все звезды сразу

Зажглись вверху по моему приказу.

Кто, как не я, в приливе свежих сил

Вас от филистерства освободил?

Куда хочу, протаптываю след,

В пути мой светоч — внутренний мой свет.

Им все озарено передо мною,

А то, что позади, объято тьмою.

(Перевод Б. Пастернака)

Для Гёте Бакалавр — это обычная, повторяющаяся от поколения к поколению юношеская самонадеянность, очередное заблуждение молодости, виноградное сусло, которое со временем перебродит в вино, как прокомментировал монолог Бакалавра Мефистофель. Но в своей конкретно-исторической значимости тип сознания, представленный Бакалавром, означал нечто гораздо большее, чем заблуждение молодости, в нем находился зародыш качественно нового и наиболее перспективного взгляда на человека как исторически неповторимую в своей сущности, самоценную личность — взгляда, который на романтическом этапе своего становления выразился в виде крайнего преувеличения, абсолютизации индивидуальной человеческой самоценности.

В политической сфере самым ярким выражением романтического типа сознания и деятельности был бонапартизм, культ Наполеона, созданный его окружением и им самим, — того самого Наполеона, перед которым преклонялся стендалевский Жюльен Сорель как перед великой личностью, во всем обязанной самой себе; того самого Наполеона, которого Л. Толстой вывел в «Войне и мире» в образе крайне самообольщенного человека, убежденного, что все в мире зависит

¹ Замотин И. И. Романтизм двадцатых годов XIX столетия в русской литературе, с. 35.

от его воли, что все, что он говорит и делает, есть история. Конечно, образ Наполеона у Толстого в значительной мере искажает, вернее, принижает историческую роль французского диктатора, но что касается романтического культа Наполеона, того, как он сам понимал свою роль и как ее понимали его сторонники, то толстовский образ дает о нем в основном верное представление — это, в сущности, художественно заостренное воспроизведение романтического типа сознания с позиций конкретно-исторического критического реализма XIX века.

В области социологии и политэкономии романтический тип породил в переходный период целый ряд социальных утопий — от феодально-христианских до коммунистических. При всем различии социально-классовых основ все они исходят из того, что реально существующие условия жизни враждебны отдельной человеческой личности, что переход к идеальному общественному устройству будет осуществлен «силой примера», личной изобретательной деятельностью, как писали Маркс и Энгельс о методологии критически-утопического социализма¹.

Характеризуя реакционную мелкобуржуазную утопию Сисмонди, Ленин в известной статье об экономическом романтизме подчеркивает, что эта утопия возникла на почве «разорения мелкого производителя» в переходный период², что она рассматривала капиталистическую форму обмена только с точки зрения того, как она разъединяет людей, не видя, как она в то же время «соединяет людей, заставляя их вступать в сношения между собой при посредстве рынка»³. А о противопоставлении мелкобуржуазного производства крупному капиталистическому производству Ленин писал, ссылаясь на Маркса, что оно означало у Сисмонди и его сторонников противопоставление блага отдельных индивидов развитию производительных сил человечества, означало утверждение, что «развитие всего человеческого рода должно быть задержано ради обеспечения блага отдельных индивидов»⁴.

В искусстве романтический тип духовного освоения жизни сложился в виде особых, только романтизму свойственных принципов воспроизведения характеров и обстоятельств, а именно в виде художественного воспроизведения индивидуального характера как абсолютно самоценного и внутренне независимого от окружающих его жизненных обстоятельств.

¹ См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 455 — 456.

² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 2, с. 125.

³ Там же, с. 213.

⁴ Там же, с. 201.

Романтики воспроизводили типические характеры своего времени — характеры людей, отрывавшихся от своих старых, феодальных связей и только еще вступавших в новую, буржуазную систему отношений. Но осваивали они эти характеры таким образом, что разрыв со старыми условиями жизни абсолютизировался ими в виде полной независимости индивидуального характера от окружающих его обстоятельств, в виде абсолютной самоценности отдельной человеческой личности.

Так, совершенно очевидно, что характер Чайльд Гарольда имеет своим первоисточником типические характеры передовых людей Англии начала XIX века, например самого Байрона или Шелли. Как и Гарольд, они испытывали чувство одиночества и разочарования в жизни английского света и навсегда порвали с ним. Но характеры Байрона и Шелли продолжали затем развиваться и обогащаться новым качеством под влиянием сложной общественно-политической борьбы в Европе, прежде всего под влиянием освободительного движения европейских народов, в котором они принимали непосредственное участие. Гарольд же, находясь, подобно своим прототипам, в центре этих бурных исторических событий, живет лишь прежними чувствами личной тоски и страданий. Вспомним, как Гарольд покидает Грецию, которая предстала перед ним замученной турецким рабством, поруганной английским «покровительством», но не потерявшей надежду на освобождение:

Его и здесь друзья не провожали,

Не кинулась любимая на грудь,

Чтоб знал беглец, о ком ему вздохнуть.

Хоть красоты иноплеменной гений

И мог порой в нем сердце всколыхнуть,

Он скорбный край войны и преступлений

Покинул холодно, без слез, без сожалений.

(Перевод Г. Шенгели)

Оторванность героя от окружающих обстоятельств характеризует не только пассивного романтического героя вроде Чайльд Гарольда или Рене. Лара в одноименной поэме Байрона становится во главе крестьянского восстания, но его связь с восставшими носит чисто внешний характер; по существу же он далек от их интересов и до конца остается замкнутым в сфере своих личных переживаний. Героям Шелли в «Восстании Ислама» чужд этот исключительный интерес к своей личности, образы Лаона и Цитны исполнены героического пафоса борьбы за освобождение порабощенного

народа, но этот пафос не возникает в результате стихийного пробуждения масс к освободительной борьбе, а является внутренним, субъективным качеством романтических героев, которые и привносят в нерасчлененную массу народа тираноборческую устремленность.

Романтики открыли типические характеры переходной эпохи, но осваивали их не как исторически обусловленные, а как исключительное достояние отдельных личностей. Глубинная сущность общественно-исторических отношений, порождающих «обособленного» от общества индивида, была еще скрыта от романтиков, поэтому они опираются в своем творчестве не столько на объективные закономерности общественного развития, сколько на субъективный опыт отдельной личности в этом развитии, преимущественно на свой собственный жизненный опыт, что, между прочим, и обусловливало столь значительный «автобиографический» элемент в искусстве романтизма.

Субъективное содержание романтического характера, взятое из реальной действительности, но не подверженное в художественном раскрытии ее непосредственному влиянию, получает в произведении независимое существование. Дальнейшее развитие (или развертывание) этого содержания мотивируется в произведении искусства не внешними обстоятельствами, какой бы характер они ни принимали, а лишь собственным, идущим изнутри отношением героя (или его автора) к миру. Как весьма показательно замечает Гофман о своем герое в «Повелителе блох», «он понимал и увлекался только тем, что затрагивало внутренний мир его души, а все остальное бесследно проскальзывало мимо». Или вот еще очень наглядный пример романтической мотивировки характера — портрет Паганини у Делакруа: черное пятно, расплывающееся на темном фоне в человеческую фигуру, и светлое выразительное лицо, целиком обращенное внутрь; белые пятна рук и смычка, извлекающие музыкальный аккомпанемент лирическому настроению знаменитого скрипача.

Но при всем том, что самоценность человеческой личности крайне преувеличивалась в романтизме, абсолютизировалась, уже само по себе открытие этой самоценности явилось великим художественным завоеванием романтизма, еще более сблизившим искусство с реальной человеческой жизнью. Ведь в реальной действительности характер каждой человеческой личности есть характер именно данной личности, неповторимый результат ее собственного общения с другими людьми и миром в целом. Поэтому, когда романтик творит свой художественный мир из материала современной ему реальной

действительности, он воспроизводит ее человеческие характеры не как всеобщие, универсальные, а как собственные характеры оригинальных человеческих личностей, живущих в данной конкретно-исторической действительности.

Характер Чайльд Гарольда — это характер именно Чайльд Гарольда, юного английского аристократа, который пресыщен паразитическим существованием своей среды, порывает с ней и оказывается целиком предоставленным самому себе. Чайльд Гарольд живет в определенную историческую эпоху, в начале XIX века, когда английская аристократия распадалась, и поэтому отчуждение Чайльд Гарольда от своей среды является конкретно-историческим воспроизведением типического для того времени отчуждения человека от старых общественных связей и перехода к новой системе отношений. Так же и бегство героя «Кавказского пленника» Пушкина от великосветского общества, где он жил раньше, воспроизводит в определенной конкретно-исторической индивидуальности типичное для начала XIX века отчуждение лучших представителей русского дворянства от своего класса.

По отношению к романтическим произведениям такого рода можно говорить, что они дают правдивые конкретно-исторические воспроизведения типических характеров определенной эпохи и самой этой эпохи. В таких случаях романтики вплотную подходят к реализму XIX века. Принципиальное различие между романтическим воспроизведением жизни в конкретно-исторических формах и критическим реализмом XIX века заключается в типе связей между характерами и обстоятельствами в этих художественных системах. В романтизме конкретно-исторический характер героя и окружающие его конкретно-исторические обстоятельства находятся лишь во внешней взаимосвязи, по существу же они оказываются здесь вполне самостоятельными и независимыми друг от друга. В реализме XIX — XX веков между конкретно-историческими характерами и обстоятельствами идет сложное диалектическое взаимодействие, определяющее сущность того и другого. При этом необходимо учитывать, что в художественной практике существуют и переходные формы, в которых диалектическое взаимодействие между характерами и обстоятельствами только намечается. И тогда бывает особенно трудно точно определить принадлежность художественного произведения к той или иной художественной системе — например, «Дон Жуана» Байрона, «Шуанов» Бальзака, «Дубровского» Пушкина, «Героя нашего времени» Лермонтова.

Особое значение конкретно-исторической формы в романтизме явственно обнаруживается, если сравнить ее с конкрет-

но-исторической формой в предшествовавшем художественном творчестве. И просветители воспроизводили современные им характеры и обстоятельства, как правило, в соответствующей им конкретно-исторической форме, но там эти конкретно-исторические характеры и обстоятельства становились художественным выражением неких всеобщих, по представлению просветителей, вневременных, естественных (или противоестественных) свойств человеческого рода в целом. У романтиков же появился конкретно-исторический герой — современник не только по своей внешней закрепленности за определенным временем и средой, но прежде всего по индивидуальной неповторимости своего внутреннего мира, по сущности своего характера. Гарольд, Дельфина, Октав, Петер Шлемиль, Крейслер — все они «живые» современники своих авторов, все выражают характерные черты человека переходного исторического периода и в то же время отличаются своеобразными национальными, социальными и индивидуальными чертами. И Гарольд Байрона и Рене Шатобриана — оба покидают родовые замки своих предков, оба одиноко блуждают по свету. Но один переносит свою горестную судьбу с присущей английскому аристократу гордостью и хладнокровием; другой, нежный и чувствительный, как истинный француз, — в состоянии полной растерянности и тревоги, как многие французские дворяне в годы революционных бурь. Гарольд страдает, не питая более никаких надежд на свое будущее, с замкнутым «адом» в груди; Рене еще на что-то надеется, ищет успокоения, ему чудится идеальный образ подруги, которой он мог бы посвятить свою жизнь.

Но и Гарольд и Рене — дворяне, они материально независимы и могут действительно уединиться от общества. В ином положении находится герой Гофмана, все богатство которого — в его музыкальной одаренности. Крейслер физически не может существовать без той среды, которой он также совершенно чужд, но которую вынужден развлекать своим искусством, и это делает его жизнь еще более мучительной, чем скитания Гарольда и Рене. Но, так или иначе, все они — и Гарольд, и Рене, и Крейслер — живые человеческие существа, сотканные из постоянных мук, тоски, страданий. И то, что каждый из них страдает по-своему, тоже свидетельствует о художественной правдивости образов романтических героев.

Особой художественной полноты и выразительности конкретно-историческая правдивость романтического воспроизведения жизни достигла в лирической поэзии и музыке. В образе лирического героя человек переходной эпохи предстает не только как неповторимая индивидуальность, но и во

всем многообразии своих отношении к миру, в том числе и как активный участник ожесточенной общественной борьбы своего времени.

Эмоционально проникновенное, философски насыщенное, жизнеутверждающее восприятие природы; нежное, чистое и до самозабвения страстное отношение к любимой женщине; жгучая тоска о счастье, взволнованная озабоченность за судьбу человечества, пылкая и самоотверженная любовь к простому народу, горячая ненависть ко всем его угнетателям и какое-то стихийное чувство исторического превосходства над ними, могучая устремленность к светлому будущему и пламенные призывы к последовательной борьбе за него — таков лирический герой «гениального пророка» Шелли. Близко к нему стоит лирический герой Байрона. В нем нет такой цельности, как у Шелли, но он находится в процессе бурного поступательного развития: от гордого одиночества и мрачной неудовлетворенности жизнью к грозным проклятиям в адрес всех поработителей человечества, к горячему сочувствию и активной поддержке борющегося пролетариата своей родины и освободительных движений других народов и, наконец, к героическому участию в этих движениях. Жить для борьбы за будущее счастье народа — в этом находит байроновский герой выход из состояния личной тоски и душевных страданий:

Жаль молодости невозвратной —

Так жить зачем? За светлый край

Ступай, боец, на подвиг ратный

И жизнь отдай!

(Перевод Л. Шефферса)

Лирический герой Шелли и Байрона выразил самые передовые, самые революционные устремления в европейском обществе начала XIX века. На другом полюсе романтической поэзии находится лирический герой йенских и гейдельбергских романтиков в Германии, наиболее полно представленный в лирике Новалиса и Брентано. Исходным состоянием лирического героя у Новалиса, как и у Байрона, являются разбитые мечты, погребенные желания и безнадежное одиночество. Но если в байроновском герое бьется и в конце концов торжествует горячее сердце борца за реальное счастье людей, то герой Новалиса находит успокоение и душевную гармонию в мистическом созерцании потустороннего совершенства.

Но как бы ни различались образы лирических героев по своему содержанию, все они сходятся по исторической конкретности этого содержания. Романтики стремились передать

всю полноту внутренней жизни своей личности, вплоть до тончайших, неуловимых переживаний. Поэтому их лирика так близка к музыкальному раскрытию человеческой души. Собственно, именно поэзия и музыка получили в романтизме наибольшее развитие. Подобно поэзии, романтическая музыка впервые открыла реального человека во всем богатстве его переживаний. И, подобно поэзии, романтическая музыка носит глубоко субъективный характер. По справедливому замечанию одного советского музыковеда, музыка у романтиков — «это прежде всего звучащая автобиография, своего рода симфонический, вокально-песенный или фортепьянный дневник. Каждая страница романтической музыки — это есть прежде всего исповедь. Невозможно понять шумановскую музыку оторванно и от гофманических настроений Шумана и от всей шумановской биографии. Невозможно понять многое в Берлиозе, в Листе, в Вагнере, если отрешиться от этой автобиографической исповеди, которая сквозит в каждом их произведении» ¹.

Некоторых исследователей смущает, когда по отношению к романтизму говорят о конкретно-исторической правдивости художественного воспроизведения жизни. «Да ведь это — реализм!» — восклицают они. Но, позвольте, на каком основании конкретно-историческая правда характера считается исключительным достоянием реалистического искусства? Ведь реализм предусматривает такую конкретно-историческую правдивость, при которой типический характер воспроизводится как обусловленный соответствующими ему исторически сложившимися (типическими) обстоятельствами. А как быть, если художник берет типический характер своего времени, раскрывает его во всем богатстве его конкретно-исторических проявлений, но мотивирует все это богатство не историческими условиями его существования, даже если они непосредственно присутствуют в художественном произведении, а лишь внутренней самоценностью человеческого индивида? И как быть, если такого конкретно-исторического характера еще не знало искусство, предшествовавшее романтизму, если он явился собственным художественным завоеванием романтизма — завоеванием, которое потом было творчески освоено искусством критического реализма? Ведь уже давно замечено, что конкретно-исторический реализм XIX века — явление послеромантическое и романтизмом подготовленное. «Критический реализм, — пишет, например, Днепров, — по

¹ Соллертинский И.