Введение. На рубеже XIX—XXвв. с наступлением эпохи империализма в развитии истори­ческой науки отчетливо выступили две противоположные тенденции

На рубеже XIX—XXвв. с наступлением эпохи империализма в развитии истори­ческой науки отчетливо выступили две противоположные тенденции. С одной сто­роны, марксистская историческая мысль вышла на новую ступень с возникновением ленинизма, обогатившего применительно к условиям этой эпохи учение К. Маркса. С другой стороны, в западной историографии все больше проявлялись признаки методо­логического кризиса. Основные принципы методологии истории, характерные для нее во второй половине XIX в., прежде всего позитивизм, подверглись серьезной крити­ке и коренному пересмотру.Причины тако­го пересмотра были двоякого рода. Одни проистекали из социально-политических, идеологических и психологических изме­нений в буржуазном обществе, другие ко­ренились в области гносеологии и были вызваны к жизни прогрессом самой исто­рической науки.

Историки начали утрачивать тот соци­альный оптимизм, который был присущ ро­доначальникам позитивизма — О. Конту, Д. Миллю, Г. Спенсеру. Нарастание клас­совой борьбы, развитие социалистического движения, усиление межимпериалистичес­ких противоречий, бурный рост национа­лизма и милитаризма — все это приводило к тому, что даже либеральными историка­ми все чаще овладевало чувство тре­воги.

Прежние представления о наступлении эпохи мира и социальной гармонии каза­лись наивными и утопическими фанта­зиями.

Рубеж XIX—XXвв. был ознаменован коренным переворотом в естествознании, прежде всего в физике. Открытие первой элементарной частицы — электрона, уста­новление зависимости его массы от ско­рости его движения, обнаружение радио­активности и, наконец, создание выдаю­щимся ученым Альбертом Эйнштейном те­ории относительности поколебали прежние представления об окружающем мире. Они разрушили старые механистические воз­зрения на живую природу. Но из того факта, что некоторые свойства материи, ранее рассматривавшиеся как абсолютные и неизменные, оказались присущи только определенным состояниям материи, многие ученые сделали однозначный вывод о том, что материя как таковая исчезает, а за­коны природы вообще являются простой условностью. Появление философии эмпи­риокритицизма наиболее наглядно отра­зило тенденцию отвергнуть существование объективной истины и свести окружающий мир к субъективным человеческим ощу­щениям, за пределами которых ничего су­ществовать не может. Появление неэвкли­довой геометрии и теории множеств вы­звало потрясение в математике, так как выяснилось, что основания даже этой самой точной науки не являются такими самоочевидными, как полагали ученые XIX в.

Кризис естествознания в начале XX в., глубоко проанализированный В. И. Ле­ниным в работе «Материализм и эмпири­окритицизм», вызвал резонанс и в гума­нитарных науках — психологии, социоло-

гии, истории. Он привлек всеобщее вни­мание к философско-теоретическим осно­вам научного познания. Выявилась острая необходимость тщательной проверки ос­новных понятий и методов науки, выясне­ния соотношения и специфики естествен­ных и гуманитарных дисциплин.

Сыгравший положительную роль в подъеме исторической науки на новую сту­пень позитивизм к началу XX в. обнаружил явную ограниченность и односторонность. Раскрывая единство исторического про­цесса, классический позитивизм игнориро­вал его многообразие. Идея развития по­давалась позитивистами в чрезвычайно упрощенном виде — как плавное и прямо­линейное движение к некоторой изнача­льно поставленной цели. Они настаивали на полной идентичности методов общест­венных и естественных наук, упуская из поля зрения специфику тех и других. Позитивизм всегда фиксировал лишь одну — объективную — сторону истории и оставлял без внимания другую, на кото­рой и сконцентрировался интерес его субъективно-идеалистических противни­ков.

К, этому времени историческая наука значительно продвинулась вперед в рас­ширении своей проблематики и совершен­ствовании техники исследования. Возни­кали новые исторические организации и общества, росло число исторических ка­федр и научно-исследовательских центров. Появился ряд крупных коллективных ра­бот по всемирной и национальной исто­рии. Так, во Франции вышла «Всеобщая история» (в 12 т.), в Великобритании — «Кембриджская история нового времени» (в 12 т.), в США в 1904—1908 гг. была опубликована монументальная «История американской нации» (в 26 т.). Сформиро­валась и окрепла историография соци­ально-экономической истории и проблем рабочего движения.

Активно развивалось экономическое направление в историографии США, наиболее ярко представленное работой Ч. Бирда «К экономическому объяснению конституции США» (1913). В 1910— 1911 гг. в США было опубликовано деся­титомное издание материалов по истории рабочего движения. Социально-экономи­ческие сюжеты изучали Э. Левассёр и

Ж- Вейль во Франции, М. Вебер и В. Зомбарт в Германии, Дж. Клэпем в Велико­британии, Е. В. Тарле в России. В своих исследованиях они ввели в оборот цен­ный фактический материал, но осмыс­ливали его с либеральных позиций, сгла­живая классовые противоречия в исто­рии или же подменяя эти противоречия борьбой групповых экономических инте­ресов. Успехи в изучении истории и куль­туры азиатских, африканских и латино­американских народов серьезно подорва­ли влияние традиционного европоцент­ристского подхода. Заметный шаг вперед сделала историческая наука в странах Восточной и Юго-Восточной Европы, Скандинавии, Латинской Америки. Хотя в этих странах она развивалась под вли­янием историографии ведущих европей­ских государств, тем не менее и там начинали формироваться самобытные на­циональные исторические школы и росло число исследований отечественного про­шлого.

Многие новые открытия в области кон­кретной истории не поддавались объясне­нию с позиций прежних обобщающих схем и понятий, более того, зачастую вступали с ними в противоречие. На смену глобаль­ным обобщениям прошлой историографии, созданным на сравнительно скудной эмпи­рической базе, пришло бесчисленное мно­жество узкоспециальных частных исследо­ваний. Они показали, как много неточного, приблизительного и просто неверного со­держалось в исторических построениях по­зитивизма. Углубление специализации ис­торического знания с новой силой поста­вило проблему воссоздания целостной кар­тины мира.

Но из справедливого обвинения пози­тивизма в неспособности охватить всю многогранность и противоречивость ис­тории некоторые критики сделали прин­ципиально ошибочный вывод о неспособ­ности на верные обобщения исторической науки в целом.

Характерные для западной истори­ческой мысли начала XX в. сомнения в познавательных способностях истори­ческой науки были далеко не новыми. Еще в середине XIX в. немецкий философ А. Шопенгауэр указывал на якобы не­состоятельные претензии истории делать

широкие обобщения и выводить законы развития. Вслед за ним подверг критике веру в возможность точного познания ре­альной картины прошлого главный теоре­тик малогерманской школы И. Г. Дройзен. Сомнения в научном и объективном ха­рактере исторических знаний высказывали отдельные ученые других стран— Н. И. Кареев в России, Ж. Флакк во Франции, Ф. Мейтленд в Англии, Г. Адаме в США. Но до конца XIX в. такие выступ­ления оставались единичными.

Развернутая атака против позитивист­ской методологии началась только в хо­де методологической дискуссии в Герма­нии вокруг позитивистских принципов К. Лампрехта. Именно эта дискуссия и по­служила отправной точкой в формирова­нии субъективистских теорий историче­ского познания, представлений об исто­рии как науке об индивидуальном и не­повторимом явлении. Почти одновременно с Германией начались методологические дискуссии в США и Франции. Все они были выражением общей методологиче­ской переориентации исторической нау­ки, но ее проявления в каждой стране были различны и зависели как от конкрет­ной социальной действительности, так и от традиций и особенностей развития на­циональных историографических направ­лений.

Из многих идеалистических течений, участвовавших в методологических дис­куссиях начала XX в. (неогегельянство в Германии и Италии, интуитивизм фран­цузского философа А. Бергсона, феномено­логическое учение немецкого философа Э. Гуссерля и др.), на теоретические прин­ципы историографии самое большое вли­яние оказали тогда сложившиеся в Гер­мании философия жизни В. Дильтея и учение неокантианства.

Именно в Германии методологический кризис проявился в наиболее чистом виде. Этому способствовала как четко выражен­ная конфронтация реакционного юнкерско-буржуазного блока и организованного в рядах самой массовой и мощной в Ев­ропе социал-демократической партии про­летариата, так и традиции немецкой бур­жуазной историографии: слабое влияние позитивизма, который всегда был заглу­шён в Германии открыто идеалистическими концепциями в исторической науке, имевшей давние и особо прочные связи с философским идеализмом. Поэтому в Германии наблюдалось наибольшее нега­тивное отношение историков к социологии, которая, как писал в 1912 г. руководи­тель Немецкого социологического обще­ства Ф. Теннис, «не принята в герман­ских университетах даже как придаток философии» '. В других ведущих капита­листических государствах положение со­циологии было более благоприятным. В Ве­ликобритании первая кафедра социологии была создана в Лондонском университете в 1907 г. Во Франции уже в 1896 г. в университете Бордо приступил к работе первый профессор «социальной науки», крупнейший социолог Э. Дюркгейм. В США, где в 1893 г. была открыта кафедра социологии, к 1901 г. 169 универ­ситетов и колледжей предлагали своим студентам курсы социологии.

Наступление немецких историков на по­зитивистскую методологию и на неправо­мерное, с их точки зрения, преувеличение роли социально-экономических факторов общественного развития опиралось на но­вейшие разновидности субъективно-идеа­листической философии.

Большую роль сыграли в этом отноше­нии выступления профессора философии Берлинского университета Вильгельма Дильтея(1833—1911), автора не только работ по проблемам теории познания в об­щественных науках, но и блестяще напи­санных исторических биографий Гарден-берга, В. Гумбольдта, Гнейзенау, Лессинга, Гегеля, книг по истории гуманизма, Ренессанса, Реформации.

Свои взгляды Дильтей развивал в энер­гичной полемике против методологии англо-французского позитивизма, кото­рый, по его выражению, «уродует истори­ческую действительность для того, чтобы подогнать ее к понятиям и методам, свой­ственным естественным наукам» ². Обще-

1 Tцnnies F. Gemeinschaft und Gesellschaft. Leipzig, 1932. S. XXVI.

2 Dilthey W. Einleitung in die Geisteswis­senschaften: Leipzig, 1883. Bd. 1. S. XVI.— Фрагмент работы Дильтея в русск. пер.: Диль­тей В. Введение в науки о духе//3арубежная эстетика и теория литературы XIX—XX вв. М., 1987. С. 108—135.

ственные науки Дильтей рассматривал прежде всего как науки о духе, исходя из той посылки, что они в отличие от естественных наук исследуют не предмет­ные явления реальной действительности как таковой. Он утверждал, что общест­венные науки имеют дело с познанием принципов духовного мира, которое, сле­довательно, может осуществляться только в области явлений духовных, а не мате­риальных.

Все теоретические построения Дильтея пронизывало глубокое противоречие. С од­ной стороны, он стремился разработать для общественных наук специфическую теоретико-познавательную основу и всю жизнь доказывал возможность объектив­ного познания истории. С другой — его главный тезис, гласивший, что «природу мы объясняем, а духовную жизнь пони­маем», справедливо указывал на одну из основных слабостей позитивизма — пре­небрежение ролью субъекта историческо­го познания, но вел к неминуемому заклю­чению, что любое знание в истории являет­ся релятивным и субъективным. Не в силах разрешить это противоречие, Дильтей оставил незаконченным свой главный труд — «Введение в науки о духе», опубли­ковав в 1883 г. только первый том.

Дильтей настаивал на том, что можно обладать точным знанием только о челове­ческом мире, но не о мире природном, поскольку объект естествознания известен нам лишь опосредованно, как внешнее по отношению к нам явление. Поэтому его можно объяснить, но нельзя понять. В об­щественных же науках возможно подлин­ное познание, поскольку социальные факты не просто объяснимы, но и доступны человеческому пониманию. Следователь­но, определяющим методом познания в науках о духе является непосредственное внутреннее переживание, которое и служит основой интуитивного понимания, т. е. рас­шифровки чужого внутреннего мира.

Теория понимания Дильтея была важ­на как первая попытка решить проблему постижения человеческим разумом скрыто­го внутреннего смысла социальной деяте­льности. Но, решая ее на идеалистической основе, Дильтей пришел к чистому субъ­ективизму и даже иррационализму. Он писал, что «жизнь невозможно поставить

перед судилищем разума». В его теории познающий субъект и исследуемый объект истории оказывались неразделимо слиты­ми. Поэтому все прежние понятия о народ­ном духе, нации, социальном организме, которыми оперировали буржуазные исто­рики, Дильтей объявил мистическими кате­гориями, непригодными для историческо­го познания. Для него история превраща­лась в процесс освобождения творящего ее человеческого духа от оков религии, нату­рализма и метафизики, в саморазвитие этого духа, которое выступает в форме определенных исторических феноменов, таких, как семья, общество, государство и право, искусство, религия и наука. Их можно понять, считал Дильтей, лишь пото­му, что они являются продуктами челове­ческой деятельности, т. е. созданиями ак­тивного человеческого духа.

Но это не означало приближения Диль­тея к теории гегелевского абсолютного ду­ха. Для Гегеля все явления истории были конкретными формами выражения этого прогрессивно развивающегося духа, кото­рые можно понять и объяснить научно. Дильтей же повернул в сторону иррацио­нализма, считая, что история — это непо­средственное проявление жизни, которую можно познать только интуитивно, мето­дом сопереживания, впечатления и воспо­минания.

Наряду с Дильтеем настойчивыми по­исками нового методологического обосно­вания специфики исторического познания занимались создатели баденской школы неокантианства Вильгельм Виндельбанд(1848—1915) и Генрих Риккерт(1863— 1936), работы которых положили начало интенсивной деятельности неокантианцев в области теории общественного познания и его логических основ. Главные положе­ния неокантианской концепции были изло­жены Виндельбандом во введении к его «Истории философии» (1889) и докладе в Страсбургском университете «История и естествознание» (1894).

Виндельбанд решительно возражал против свойственного позитивизму игно­рирования специфики различных областей знания. Он предлагал исходить не из тра­диционного деления наук на естественные и гуманитарные по предмету их изучения, а из разработанной им классификации

наук по их методу. Он подчеркивал, что «опытные науки ищут в познании реально­го мира либо общее, в форме закона при­роды, либо единичное, в его исторически обусловленной форме... Одни из них суть науки о законах, другие — науки о собы­тиях; первые учат тому, что всегда имеет место, последние — тому, что однажды было» ³. Поэтому, Виндельбанд делил все науки на две большие группы — номотетические науки (т. е. науки о законах развития, от греческого nуmos — закон) и науки идиографические (т. е, науки, опи­сывающие единичное и неповторимое, от греческого idнos — своеобразный).

Более подробно развил,такое деление Риккерт в книге «Границы естественно­научного образования; понятий» (1902). Он не соглашался с мыслью о том, что естествознание имеет дел.о только с общим, а история — только с индивидуальным, подчеркивая, что «всякое научное мышле­ние должно быть мышлением в общих понятиях». Риккерт разграничивал исто­рию и естествознание постольку, посколь­ку для естествознания общие понятия представляют цель познания, а для исто­рии — необходимое средство познания индивидуального. Естественнонаучное по­нятие предполагает выделение из мно­жества индивидуальных явлений общего им всем; историческое же понятие, наобо­рот, выделяет из них то, чем эти индиви­дуальные явления друг от друга отли­чаются. Поэтому в принципе, как считал Риккерт, индивидуализирующий метод можно применять, и в естественных науках, например, описывая индивидуальные осо­бенности какого-либо явления природы и выделяя его из ряда однородных фактов. Генерализирующий же метод применим в таких гуманитарных науках, как социо­логия, психология, лингвистика, где уста­навливаются общность и, типичность про­цессов.

Специфику исторического познания Риккерт видел в то что оно не находит нечто среднее и общее, ряду: действитель­ных явлений, а выделяет в них индиви­дуальное и особенное путем сопоставления с общезначимыми культурными ценностями, которые он определял как «смысл, лежащий над всем бытием». Раскрыть смысл или ценность культурных явлений — задача философии истории, которая дает самой истории критерий для разграниче­ния существенного и несущественного. Настаивая на том, что отнесение к цен­ности не является субъективным произво­лом, Риккерт, однако, так и не сумел убе­дительно обосновать критерии объектив­ности предлагаемого им метода.

Во многом это объяснялось тем, что Риккерт отрицал характер социального развития как процесса объективного, есте­ственного и закономерного и не мог найти в нем самом объективных критериев рас­членения. Единственным выходом из тупи­ка было признание каких-то трансценден­тальных общих ценностей, априорных по отношению к реальному историческому процессу.

Работы неокантианцев были первой попыткой анализа логических основ гума­нитарного познания и рельефно показали те сложности, с которыми связано приме­нение теоретического метода в историче­ском исследовании. Но они не смогли ре­шить эту проблему, как не сумели и опро­вергнуть диалектико-материалистическую теорию отражения, на что постоянно пре­тендовали. Более того, ратуя в принципе за расширение познавательных возможно­стей исторической науки и ее прочное теоретико-методологическое основание, сам Риккерт смог сделать из своих по­строений лишь вывод о том, что истори­ческое познание не в силах адекватно от­разить реальную действительность. Тем самым он приблизился к принципиаль­ному агностицизму, опровергнуть который намеревался вначале⁴. В конечном счете неокантианство оказалось в замкнутом круге, оно теоретически обосновало и на­долго закрепило тот разрыв между исто­рией и социологией, кoторый уже суще­ствовал в Германии.

Преодолеть этот разрыв стремился крупнейший немецкий социолог, историк и экономист Макс Вебер(1864—1920),

3 Виндельбанд В. Прелюдии. СПб., 1904. С. 320.

4 Именно за такой агностицизм критиковал теорию Риккерта Г. В. Плеханов. См.: Плеха­нов Г. В. О книге Риккерта//Избранные фило­софские произведения. М., 1957. Т. 3.

круг интересов которого был необычайно широк: он занимался историей мирового хозяйства, социальных и аграрных отно­шений в античности, проблемами права, религии, искусства, осуществил ряд зна­чительных эмпирических социальных ис­следований, изучал проблему происхожде­ния современного капитализма, много размышлял над вопросами логики име­тодологии социальных наук, соотнесением этики, науки и политики, проблемами взаимосвязи религиозной этики и повсе­дневной хозяйственной деятельности че­ловека.

Вебера постоянно интересовали акту­альные вопросы современной ему полити­ческой жизни. Он подвергал острой кри­тике засилье реакционного юнкерства в Германии. Во время революции 1905 г. в России он за несколько недель выучил русский язык, чтобы по русской литера­туре и прессе составить собственное пред­ставление о происходящих событиях.

Самой характерной чертой методоло­гического учения Вебера явилась разрабо­танная им категория идеального типа, соз­даваемого на основе выделения элементов реальной действительности. В результате такой абстрагирующей операции возни­кала свободная от реальных противоре­чий мысленная конструкция. По своей сути идеальный тип Вебера представлял собой аналогию идеальной модели в есте­ственных науках и должен был служить инструментом для познания исторической реальности, средством и масштабом ее измерения.

Вебер считал идеально-типическими конструкциями такие понятия, как эконо­мический обмен, ремесло, капитализм, цер­ковь, секта, христианство, город и город­ское хозяйство и т. п. Все они рассматри­вались Вебером как средства для изобра­жения индивидуальных исторических феноменов, а сам идеальный тип — какчисто логическое, доведенное до предельно полного выражения средство познания, упорядочивание множества реальных яв­лений на основе выделения их существен­ных отдельных аспектов и соединение по­следних в единый мысленный образ.

При помощи идеального типа Вебер пытался разрешить сложную проблему социального познания: как можно сочетать индивидуальный и неповторимый ха­рактер исторических явлений с возможно­стью их научного познания, выраженного в обобщающих понятиях? Но он так и не довел до полного завершения исследование о принципах образования идеального типа. С одной стороны, Вебер подчеркивал уто­пический характер идеального типа, с дру­гой— то, что идеальный тип извлекается из самой реальной действительности. Поэтому у него идеальный тип означает то чисто мысленную конструкцию, то поня­тие, обобщающее эмпирическую действи­тельность. Во многом это было связано с тем, что для Вебера история и социоло­гия тесно переплетались друг с другом, а идеальные типы являлись методологи­ческим средством познания как той, так и другой науки.

В отличие от неокантианцев Вебер ви­дел задачу истории в том, чтобы устано­вить причинные связи между индивидуаль­ными историческими явлениями, а социо­логии — в том, чтобы установить общие правила (законы) событий независимо от места и времени их свершения. В истори­ческом познании его идеальный тип высту­пал поэтому как обобщающий реально­сти, а в социологическом — как чистый идеальный тип, которого в действитель­ности нет и быть не может. Вебер вполне резонно считал, что абстрактные модели и категории нельзя смешивать с реаль­ностью, нельзя живые общества подгонять в качестве видового экземпляра под какую-нибудь общую схему.

Поскольку идеальный тип понимался Вебером как созданный в зависимости от направления интересов исследователя, отсюда вытекало, что на одном и том же материале можно сконструировать самые разнообразные идеальные типы. Вместо фактической взаимосвязи явлений Вебер выдвигал на первый план мысленную взаимосвязь проблем в человеческом соз­нании. Поэтому абсолютно все теорети­ческие понятия, в том числе и марксист­ские категории, были в его представлении лишь действенным теоретическим инстру­ментом познания, а не категориями, не­посредственно отражающими реальное содержание и сущность исторического яв­ления. Но если бы они не были упрощен­ным отображением некоторых черт или

явлении реального мира, то просто не мог­ли бы выполнять признаваемые за ними Вебером функции инструментов анализа.

В своих получивших мировую извест­ность работах по социологии религии — «Протестантская этика и дух капитализ­ма» (1904—1905) и «Хозяйственная эти­ка мировых религий» (1916—1918) — Вебер рассмотрел такой аспект проблемы генезиса капитализма, как влияние на этот процесс протестантской религии и соот­ветствующей ей этики поведения и эконо­мической деятельности. Исходя из мысли (которую в свое время высказывал и К. Маркс) о том, что между кальвинизмом и становлением капитализма существует определенная связь, Вебер пришел к выво­ду, что протестантская религия воплотила самую суть новой цивилизации — дух ка­питализма. Вебер не считал протестантизм ни единственной, ни даже просто достаточ­ной причиной возникновения капитализма, но подчеркивал, что это был элемент, без которого историческое развитие в Европе могло бы не привести к такому результату. В тех или иных формах капитализм, как утверждал Вебер, существовал в любую историческую эпоху и во всех регионах Земли. Но только протестантская этика пробудила к жизни европейский рацио­нальный капитализм, базирующийся на частной собственности на средства произ­водства и формально свободной наемной рабочей силе.

Современный ему капитализм Вебер рассматривал в духе социального дарви­низма — как царство жестокой и неумоли­мой экономической и социальной борьбы внутри каждой отдельной нации и на меж­дународной арене. Отсюда он еще в конце XIX в. сделал вывод о неизбежном в не­далеком будущем столкновении между крупнейшими мировыми державами за обладание экономически и стратегически важными для них территориями, видя в этом вечный и неустранимый закон исто­рии.

Отмечая постоянно возрастающее зна­чение науки и техники, машинизацию и бюрократизацию человеческого общества, Вебер приходил к пессимистическому вы­воду о том, что дело идет к созданию «дома рабства», обитатели которого по­теряют все способности и возможности

противостоять давлению государственной машины и превратятся в манипулируемых сверху марионеток. Уловив бесчеловечную тенденцию развития капитализма, Вебер не видел выхода из этого положения и при социализме, который рассматривал как в принципе вполне осуществимый обще­ственный строй. Однако Вебер истолко­вывал социализм как государственный капитализм и писал, что «любое рацио­нально-социалистическое единое хозяй­ство сохранило бы экспроприацию (т. е. отделение от средств производства.— А. П.) всех рабочих и только дополнило бы ее экспроприацией частных собствен­ников»⁵. Глубокая противоречивость и научной концепции, и личности самого Вебера отражала тот духовный перелом, который охватил западный мир.

Вслед за Германией резкой критике позитивистская методология подверглась в Италии. В начале XX в. позитивизм в итальянской историографии уступал ве­дущие позиции неогегельянству, видным представителем которого был историк и философ Бенедетто Кроче(1866—1952). В отличие от представителей неокантиан­ства Кроче настаивал на познавательных возможностях исторической науки. Но при этом он утверждал, что исторические источники сами по себе ничего не значат вне человеческой мысли, которая есть единственная реальность. Главной движу­щей силой истории Кроче считал взаимо­действие и борьбу идей. Марксизм Кроче отождествлял с вульгарным экономизмом. Он трактовал исторический процесс как непрерывное эволюционное движение, как саморазвитие мирового духа, который реализует себя через деятельность людей.

В Великобритании, Франции, США и России продолжала в целом господство­вать позитивистская историография, влия­ние которой было поколеблено, но оста­валось определяющим.

5 Weber М. Wirtschaft und Gesellschaft. Tьbingen, 1925. I Hlb. S. 79.— Русск. пер. произ­ведений Вебера: Вебер М. Город. Пг., 1923: Вебер М. История хозяйства. Очерк всеобщей социальной и экономической истории. Пг., 1923: Вебер М. Избр. произведения. М., 1990.

Попытки румынского историка А. Д. Ксенопола пропагандировать во Франции идеи специфичности историче­ского познания, во многом близкие нео­кантианским ⁶, были отвергнуты большин­ством французских историков. В противо­вес Ксенополу крупный историк-экономист Ф. Симиан настаивал на том, что история является социальной наукой, которая в состоянии раскрывать структурные взаимосвязи явлений с помощью точных объясняющих теорий ⁷.

Критика позитивистских концепций получила во Франции иную направлен­ность, нежели в Германии. Во Франции усилились тенденции к обновлению пози­тивистской методологии с позиций широ­кого обобщения или «исторического синтеза», наиболее радикальным сторон­ником которого выступал А. Берр. В тео­ретической работе «Синтез в истории» (1911) Берр резко критиковал как пози­тивистский плоский эмпиризм, так и нео­кантианский субъективизм. Главной зада­чей историографии он считал синтез на базе тесного взаимодействия философии истории, социологии и самой исторической науки. Последнюю Берр рассматривал как науку о причинных и закономерных свя­зях, доступных познанию и объяснению. Однако на первое место среди различных типов причинных связей Берр ставил «внутреннюю причинность», т. е. мотивы человеческих действий, что роднило его с Вебером и уводило в сферу индивидуаль­ной психологии. Прежнее позитивистское понимание закономерности и причинности было переосмыслено Берром в плане уси­ления субъективно-иррационалистического момента, поскольку основу историческо­го процесса он искал в действии челове­ческой воли, свободы и принципа случай­ности.

Если во Франции позитивизм подвергся пересмотру с позиции «исторического син­теза», то в Великобритании, где среди историков продолжал господствовать са­модовольный эмпиризм, его серьезным соперником выступило неогегельянство во главе с Ф. Г. Брэдли, а в США — субъ­ективно-идеалистическая философия праг­матизма, представленная Ч. Пирсом, У. Джеймсом, Д. Дьюи. В России пози­тивизм еще сохранял относительно прог­рессивное значение и оставался платфор­мой большинства буржуазных историков. Признаки его кризиса проявились здесь позднее, чем на Западе, и стали заметны лишь после революции 1905—1907 гг. Эволюция в направлении неокантиантства и субъективного идеализма произошла только у отдельных ученых, преимуще­ственно античников и медиевистов — А. С. Лаппо-Данилевского, Р. Ю. Вип­пера, Д. М. Петрушевского. Позитивист­ская методология продолжала в целом господствовать в историографии стран Восточной Европы и государств Латинской Америки, хотя и там проявилось некоторое усиление субъективно-идеалистических и иррационалистских тенденций, выражен­ных пока довольно слабо.

Под влиянием критики позитивистская методология в начале XX в. претерпела оп­ределенные изменения. Положение позити­вистской историографии было поколебле­но не только внешне, но и внутренне; она была вынуждена начать пересмотр неко­торых своих общих принципов. Отвергая обвинения в материализме, позитивистские историки выдвигали на первый план плю­ралистическую интерпретацию истории и все чаще подчеркивали важность и цен­ность психологического объяснения исто­рического процесса.

В целом позитивистская историогра­фия и в начале XX в. удерживалась на более научных позициях, чем ее субъектив­но-идеалистическая критика. Она исходи­ла из признания объективности историче­ского знания, существования законов исторического развития, возможности обобщающих исторических работ и кон­цепций. По-прежнему позитивистских ученых привлекала проблема существова­ния определяющих движущих сил в исто­рии. Позитивисты справедливо указыва­ли своим оппонентам на деструктивный в основном характер их критики, на важ­ность исследования социально-экономи­ческих аспектов истории, на необходимость новых позитивных обобщений историческо­го процесса.

6 Xenopol A. Les Principes fondamentaux de l'Histoire. P., 1899.

7 Simiand F. Methode historique et science sociale//Revue de Synthese historique. 1903. T.6.

Подчеркивание: научного характера истории привлекало к позитивистскому направлению внимание и симпатии многих видных представителей немарксистской исторической науки и социологии. Не слу­чайно, М. Вебер в своих работах по со­циально-экономической истории пытался синтезировать элементы неокантианства, позитивизма и материалистического пони­мания истории. Такой синтез представлял­ся многим ученым наиболее плодотворным и свидетельствовал о начале перераста­ния классического позитивизма Конта, Спенсера и Милля в позитивизм XX в.

Большую роль в международных мето­дологических дискуссиях начала XX в. играли два новых журнала. С 1900 г. в Па­риже А. Берр приступил к. изданию «Обо­зрения исторического синтеза» («Revue de synthйss historique»), посвященного, главным образом теоретическим пробле­мам исторической науки; В журнале Берра публиковались не только его единомыш­ленники в области методологии истории — Ф. Симиан, П. Лакомб, К. Лампрехт, но и противники — А. Д. Ксенопол, Б. Кроче, Г. Риккерт. Еще ранее, в 1893 г., в Вене стал выходить «Журнал социально-эконо­мической истории» («Zeitschrift fur So­cial— und Wirtschaftsgeschichte»), изда­ние которого в 1903 г. под новым названием («Ежеквартальник социально-экономиче­ской истории») было перенесено в Гер­манию. Основателями журнала явля­лись австрийские социал-демократы Л. М. Гартман, С. Бауэр, К. Грюнберг, а с 1903 г. им руководил архиконсерва­тивный пангерманский историк Г. фон Бе­лов, что, однако, не снизило ценности пуб­ликуемых в нем эмпирических исследова­ний по проблемам социально-экономиче­ской истории. До первой мировой войны журнал имел международный характер, в его редакционный совет входили бель­гийский историк-позитивист А. Пиренн и русский профессор, переехавший в начале века в Оксфорд, П.Т. Виноградов, а статьи печатались на немецком,- английском, французском и итальянском языках в со­ответствии с национальностью их авторов.

На профессиональную историческую науку методологические дискуссии начала XX в. непосредственного влияния почти не оказали. Практика исторических исследований изменялась гораздо медленнее, чем их теория. В ней продолжали господст­вовать традиционные описательно-пози­тивистские методы, на основе которых освещалась не только политико-диплома­тическая, но и социальная сторона исто­рического процесса. Дальше других в практическом осуществлении синтезирую­щего рассмотрения всех аспектов истории продвинулись тогда А. Пиренн (Бельгия) и Л. Февр (Франция).

В мировой историографии начала XX в. становилось все более заметным размеже­вание между различными идейно-полити­ческими направлениями. Наблюдалось явное усиление антидемократических и экспансионистских тенденций, опирав­шихся на псевдонаучные концепции геопо­литики, расизма и социального дарвиниз­ма. Наиболее откровенно выступала с та­кими идеями пангерманская историогра­фия, поставившая задачу планомерной и целенаправленной подготовки народа к войне за мировую гегемонию Германии. Усиленно пропагандировало «божествен­ное предначертание латинской нации» дви­жение националистов в Италии. Амери­канские историки экспансионистского на­правления громогласно провозглашали исконные политические права англосак­сонской расы распространить мирно или силой свои «принципы свободы и демокра­тии» на весь Земной шар.

Мелкобуржуазным слоям наступление империализма несло разорение, питало в них чувство неуверенности, усиливало их склонность к политическим колебаниям. Но в этих слоях развивались и антимоно­полистические тенденции. В сфере исто­риографии возникло пестрое и разноликое мелкобуржуазно-демократическое направ­ление, которое, располагаясь слева от ли­берально-буржуазного реформизма, в ряде пунктов смыкалось с ним. Критикуя за­силье монополий и реакционные тенден­ции, представители мелкобуржуазно-демо­кратической историографии испытывали подчас определенное влияние марксизма, но, не понимая до конца классовой при­роды и сущности империализма, обычно считали его чисто политическим явлением, которое можно ликвидировать без изме­нения социально-экономических основ капиталистического строя.

Наиболее ярким примером мелкобур­жуазной критики империализма была кни­га британского экономиста Д. Гобсона «Империализм» (1902), в которой автор, по характеристике В. И. Ленина, «...дал очень хорошее и обстоятельное описание основных экономических и политических особенностей империализма» ⁸.

В международном рабочем и социали­стическом движении в большинстве разви­тых стран оформилась историография, пы­тавшаяся соединить новейшие рефор­мистские концепции с марксизмом, преж­де всего выделением социально-экономи­ческих аспектов как одного из наиболее важных факторов общественного разви­тия. Наиболее значительными представи­телями социал-реформистской историо­графии являлись Э. Бернштейн в Герма­нии, Р. Гильфердинг в Австро-Венгрии, Ж. Жорес во Франции, супруги Д. и Б. Хэммонд в Великобритании, М. Хилквит

в США. В их сочинениях, посвященных главным образом проблемам истории орга­низованного рабочего движения и социа­лизма, содержался богатый и ценный фактический материал. Однако труды их были пропитаны апологией реформизма и верой в возможность примирения между пролетариатом и буржуазией.

Наиболее выдающимися марксистски­ми исследователями проблем истории в на­чале XX в. обычно были не профессио­нальные историки, а политические деяте­ли и идеологи социалистического движе­ния — Ф. Меринг в Германии, П. Лафарг во Франции, Д. Конноли в Ирландии, Ю. Мархлевский в Польше. Несмотря на известные упрощения и некоторую схема­тизацию исторического процесса, склон­ность к прямолинейно экономическому объяснению многих надстроечных явлений и недооценке субъективного фактора исто­рии, произведения марксистских исследо­вателей представляли собой значительное достижение исторической науки начала XX в.

8 Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 27. С. 309.