Б. Иноязычные слова

Можно сказать, что нет такого иностранного слова, которое фантазия писателя или говорящего не смогла бы нарядить в русский кафтан, и едва ли можно с уверенностью утверждать, что то или иное подобное слово подвергается такому переодеванию впервые. Набор фантазийных заимствований, приводимый в хорошо известной лексикографам заметке Н. Безобразова ^[1] (Письмо изъ страны далекой съ утръ-томбною сенсацiею. Изд. 2-е. Спб., 1862) ^[2], служит тому замечательным свидетельством. Из этого следует, что область заимствований всегда имеет в русском языке границы весьма нечеткие, определяемые словарями весьма плохо или, во всяком случае, произвольно.

Русская революция ввела в эти границы значительное число слов, без сомнения, бывших уже известными людям образованным, но в значительной своей части ждавших еще подтверждения, дабы войти в «обиход» или, во всяком случае, в употребление более широкое; она, говоря кратко, популяризировала их.

Так, некоторые латинизмы парламентского и административного лексикона, заимствованные русскими непосредственно из латыни или, чаще всего, через посредничество французского или немецкого языков, со времени Февральской революции утратили свой ученый, технический характер, сохранявшийся ими до тех пор, несмотря на работу Государственной и городских дум. Это произошло со словами кворумъ и особенно пленумъ и президiумъ (см. ниже), широко употребляемыми полуграмотными и даже безграмотными людьми по отношению к работе различных общественных собраний. Аналогичный случай демонстрирует слово коллегiя, представляющее собой старый административный термин, не употреблявшийся с XVIII в. (ср. камер-коллегiя), возродившийся благодаря созданию таких институтов, как Морская коллегия. Затем этот термин быстро распространился и начал обозначать самые разные союзы, вплоть до собраний ресторанных официантов и железнодорожников: «коллегия официантов», «кол­легия железнодорожников» (Из., 29 декабря 1918 г.); интересно, что во французском языке полуученое слово collègue за последние несколько лет, в особенности во время войны, также стало весьма распространенным. Наконец, такова же судьба слова коммуна, которое из термина, обозначавшего исторические события или иностранные институты («Палата коммунъ», «Парижская коммуна» и т. д.), превратилось под влиянием советской пропаганды в слово общеупотребительное, обозначающее либо новую российскую административную единицу: «Петроградская коммуна», «Союз коммун Северной области» (соответствующее прилагательное — коммунальный: «ком­му­нальные театры, издания»), либо сельскохозяйственное поселение, реорганизованное по принципам коммунизма (см. брошюру С. А. Преображенского ^[3] «О крестьянских коммунах». М., 1918), либо всякое обобществление собственности, и даже всякое согласие с обобществленной экономической действительностью: «У нас коммуна», или «Мы с ними образовали коммуну», или «Мы живем коммуной».

В разной мере подобной же популяризации подверглись следующие существительные:

– в области внутренней политики: дирек­тóрiя («Kiевская Директорiя» и «Омская Директорiя»), комиссáръ и комиссарiáтъ, ми­ли́цiя («городская милицiя»), монопóлiя («хлебная монополия»), сéкцiя («авто­секцiя»), а также коллективизáцiя, ликви­дá­цiя, мелiорáцiя, муниципализáцiя, нацио­нали­зáцiя; форма Конституáнцiя («Учредительное собрание»), употреблявшаяся некоторыми членами этого собрания, не получила никакого распространения;

– в области внешней политики: аннéксiя (со словами аннексiони́змъ и аннексiо­ни́стъ), дезаннéксiя (С. С. Кондурушкинъ. Толковый словарь, пособiе при чтенiи газет, изданiе газеты «Земля». Спб., 1917. С. 5), контрибу́цiя, имперiали́змъ и имперiали́стъ;

– в лексиконе нынешних политиков: агитáцiя и агитáторъ, варваризáцiя, га­рáн­тiя, делегáцiя и делегáтъ, диску́ссiя (с его производными-прилагательными дис­кус­сióнный и дискутáбельный), коали́цiя, орiен­тáцiя, платфóрма, привиллéгiя, ре­прéс­сiя, ратификáцiя и т. д.

Из слов латинского происхождения стоит напомнить о судьбе слова коллекти́въ (нем. Kollectiv или Kollectivum), обозначающего «группу людей» или «сообщество»; ср.: «Русскiй народъ всегда любилъ жить въ теплѣ коллектива» (Н. Бердяевъ. Судьба Рос­сiи. М., 1918. С. 6) — и: «Когда должны поступать в агитаторский коллектив сведения о собраниях?» (В. Войтинский. Луч света среди ночи. Петроград, 1918. С. 5). Редкие гостиницы, еще сохранившиеся в коммунистической России, управляются своими «коллективами официантов».

Менее интересна судьба слов персонáлъ (нем. Personal), церемонiáлъ (нем. Ceremonial; на первой странице большевистских газет от 31 августа 1918 г. крупно напечатан заголовок: «Церемониал похорон товарища Урицкого») и феодáлъ (таково было определение, которое большевики дали Мирбаху, послу Германии в Москве: «старый феодал»).

Здесь также стоит упомянуть о всё более частом употреблении слова инстру́кторъ с новым значением «работник политпросвещения» (см. ниже, в разделе «Семантика и стилистика»).

Слово кулина́рия, напротив, несмотря на поддержку Комиссариата народного просвещения («детская кулинария»), на сегодняшний день не пользуется существенным успехом. То же относится к слову кримина́лъ, хотя оно и встречается у такого замечательного писателя, как Сологуб: «Вотъ и весь криминалъ» (Ө. Сологубъ. Заклинательница змѣй, сборникъ «Эпоха». М., 1918).

Из французских слов революция возвратила к жизни слово мародёръ, которое могло быть заимствовано в русский язык в эпоху войн революции и Империи (насколько нам известно, впервые оно встречается в книге «Новый Словотолкователь» Н. Яновского — СПб., 1803—1806, 2 часть, стр. 674): революция вбросила его в партийную борьбу, а большевики отвели ему почетное место, рядом с буржуа́, буржу́й ^[5], в том наборе оскорблений, каковые они использовали по отношению к своим противникам. Одновременно с этим революция, а именно Октябрьская революция, ввела в свой полемический арсенал слова ба́нда («чехо-словацкия банды») и кли́ка («буржуазная клика»). Что касается слова коммуна́ръ, то приход коммунизма превратил исторический термин («парижские коммунары») в совершенно живое слово, обозначающее либо «члена коммунистического сообщества», либо, в языке петроградских революционеров, «активиста Северной коммуны» ^[5]: коммуни́стъ (жен. р. ком­муни́стка) означает всего лишь «члена коммунистической партии» или даже «сторонника коммунизма» — оба существительных, путем скрещивания, дали в языке народа, в частности крестьянства, одно слово коммуни́р (произносится комуни́р).

В отношении двух французских заимствований наблюдается колебание между, так сказать, «сырой» формой, не имеющей русского окончания, и русифицированной формой с русским окончанием женского рода. Во-первых, это напрасно заимствованные русским языком и употребляющиеся наряду со словом Согласiе («l’Entente») существительные муж. р. Анта́нтъ и жен. р. Анта́нта. Первое из них вышло из употребления, тогда как второе стало широко использоваться. Во-вторых, наряду со словом мужского рода аллю́ръ, заимствованным в давние времена кавалеристами и конезаводчиками в значении «походка лошади», имеется женская форма аллюра в значении французского allure ^[6], используемая теми большевистскими писателями, которые предпочитают «международную» манеру письма собственно русской.

Итальянское studio, перешедшее в русский язык в форме женского рода сту́дiя, стало одним из наиболее любимых слов художников и литераторов. Используется оно для обозначения либо молодежного крыла Московского художественного театра (новый небольшой театр, называемый Студiя), либо артистического и литературного кабаре, либо объединения писателей или художников.

Вклад английского языка весьма незначителен. Мы не рассматриваем здесь просто затранскрибированные слова, русификация которых носит чисто графический характер, например тредъ-юнионъ или синъ-фейнер: они употребляются по отношению к иностранным институциям и остаются иноязычными словами. К новациям, действительно вошедшим в язык для обозначения новых реалий, можно отнести лишь следующие: ми́тингъ, старое заимствование, решительно популяризированное революцией; ска́утъ, скаути́змъ (scout), перед которыми большевики обычно ставят буквенное сокращение ю.к. (юные коммунисты): юк-ска́ут, юк-скау­ти́змъ, — а также первый элемент в сложном слове юзогра́мма, вошедшем в народ во время войны в значении «телеграмма, переданная с помощью аппарата Хьюза» ^[7].

К немецким словам, которые, по-види­мому, успели войти в арсенал повседневного языка, хотя долгое время оставались частью жаргона политических эмигрантов, относятся следующие:

– ло́зунгъ (Losung) — старое военное заимствование, использовавшееся в значении «приказ» (оно встречается уже в «Письмовнике» Курганова ^[8] 1769 г.), ставшее очень модным в период Февральской революции в значении «политический девиз, формула, резюмирующая программу, credo, заключенное в одной фразе» («Дайте намъ лозунгъ, мы и пойдемъ», — говорили солдаты своим офицерам при Керенском) и окончательно закрепленное после празднования 1 мая 1918 г., когда лозунги левых социалистических фракций были крупно напечатаны на первых полосах газет, а также золотыми буквами выведены на транспарантах демонстрантов;

– штрейкбре́херъ (нем. Streikbrecher, первый элемент которого — англ. strike) — слово, попавшее в язык народа из арго рабочих организаций;

– педантские термины, вошедшие в широкое употребление в качестве клише языка народных собраний: аппара́тъ (Apparat: «государственный аппаратъ», «аппаратъ власти») и парите́тъ (Parität: «паритетъ голосов»).

Другими любопытными свидетельствами проникновения немецкого языка в язык деятелей рабочего движения через марксизм являются использование некоторыми рабочими, более приобщенными к коммунизму, чем большинство их товарищей, слова цуза́­менбрухъ (Zusammenbruch ‘крушение, крах, развал’: «Всѣ фабрики и заводы отобрать надобно, а этого безъ цузаменбруха не сдѣлаешь», — читаем мы в романе Сологуба «Заклинательница змѣй» — сборникъ «Эпоха», М., 1918), постоянное использование в большевистских текстах немецких слов, спокойно склоняемых авторами (например, Parteitag ‘партийный съезд’: «Это было на партейтагѣ въ Iенѣ», — отмечает Зиновьев в своей брошюре «Второй Инер­нацiонал и проблема войны» — СПб., 1917, стр. 43), образование шутливых сложных существительных с немецким префиксом ober ‘старший’, как, например, о́беръ-знахарь («Сам главный оберъ-знахарь Вильсон едет в Европу предложить всем правительствам применить его знаменитую систему борьбы с большевистской эпидемией» // Из., 5 декабря 1918).

К немецкоязычным заимствованиям стоит отнести и Предпарла́ментъ Керенского ^[9], построенное по аналогии с франкфуртским Vorparlament ^[10].

Шведский язык, а точнее шведская политика, оставила в языке русской революции лишь одно партийное наименование — активи́сты. В октябре 1918 г. меньшевики-оборонцы Либер и Потресов начали употреблять его по отношению к новой фракции, которую они составили: меньшевики-акти­висты ^[11].

Что касается славянских языков, то за время войны они обогатили русский язык лишь несколькими терминами социального и политического характера, степень русификации которых крайне неравномерна. Польский, в той мере, в какой русская пресса успевала следить за польской политикой, дал разнообразные названия парий, уже хорошо известные профессиональным политикам: народо́вцы и прилагательное народо́вский (Из., 12 декабря 1918: narodowcy — национальная партия), людо́вцы (Из., 5 декабря 1918: ludowcy — популистская партия), леви́ца (lewica — левые социалисты). Болгарский дал слово тесняки́ со значением «партия тесных социалистов», т. е. левых социалистов, в противоположность «широким социалистам» ^[12]. Но и болгарские, и польские слова являются преходящими заимствованиями: речь идет скорее об иноязычных словах, просто приведенных в печати по-русски, чем о русифицированной лексике.

Только украинцы оставили в русском языке широко употребляемые в народе и, по всей видимости, прочно вошедшие в язык слова, например:

– в политической сфере: Ра́да ‘Верховный совет’, универса́л ‘декрет’ и самостíйность ‘украинская независимость’ с производными самостíйный и самостíйникъ;

– в социально-экономической области: хлѣборо́бы ‘землевладельцы’ и смешанная аббревиатура протофи́съ (промышленно-торгово-финансовый союзъ).

Другие подобные слова перешли в русский язык в качестве шутливых украинизмов, например: державная варта ‘государственная охрана’ или голодра́нцы ‘рабочие’. Слово самостíйность, напротив, русифицировано, хоть и употребляется, следует признать, с ироническим оттенком даже вне сферы украинской политики: «…одной из главных причин экономической разрухи является самостийность на местах» (Из., 14 ян­варя 1919).