ДИНАМИКА ПРОИЗВОДСТВА ЗНАНИЯ

Изучая рост современной науки во всех его аспектах, мы с ясностью обнаруживаем одну вещь: постоянное рождение новых областей исследований и новых сфер знания [144]. В XVII столетии весь физический мир укладывался в границы «натурфилософии», и один человек в это время мог охватить в своих исследованиях всю совокупность наличного знания. К концу XIX века это уже стало совершенно невозможным. Знание о мире природы сделалось куда более разносторонним и обширным, так же как и более сложным и детальным [111], а главные научные дисциплины кристаллизовались в более или менее обособленные интеллектуальные области, каждая из которых получила в центрах высшего образования независимое существование и стала сама контролировать профессиональную подготовку будущих специалистов, равно как и иные пути доступа к ее собственной области знания. Этот процесс интеллектуальной и социальной дифференциации [:127] продолжается вплоть до настоящего времени, так что теперь каждая дисциплина подразделена на множество специальностей. В свою очередь последние распадаются на многочисленные специфические области исследований, большинство из которых имеет дело с явлениями, неизвестными предшествующему поколению[55]. Правда, некоторые наиболее известные достижения научной мысли включали не столько дифференциацию, сколько переконцептуализацию существовавших областей знания [92]. Тем не менее научное знание в весьма значительной степени развивалось на основе идентификации и детального изучения явлений, которые либо были ранее не известны, либо не подвергались ранее сколько-нибудь глубокому изучению. Таким образом, типичный образец научного роста — это не революционное свержение прочно укоренившейся ортодоксии, а рождение и изучение новой неизвестной области [83, гл. 12]. Каждая такая область испытывает постепенную эволюцию, проходя через три хорошо различимые, хотя и перекрывающиеся, стадии: от первоначальной фазы исследований к стадии объединения и, наконец, к конечному периоду упадка [128]. Хотя эта последовательность ни в коей мере не является неизбежной [101], она характерна для большинства областей, [:128] где на деле достигается консенсус, а тем самым удостоверенное знание.

Если мы хотим понять социальный характер производства научного знания, то лучше всего концентрированно рассматривать ранний период постепенных движений по направлению к интеллектуальному консенсусу в науке. Коллинз[56] разъясняет этот момент с помощью аналогии.

«Рассматривая основания знания, мы делаем это на фоне уже установленных объектов знания. Выражаясь фигурально, все происходит так, как если бы эпистемологи интересовались характеристиками корабликов (знание), помещенных в бутылки (обоснованность), обитая при этом в мире, где все кораблики уже упрятаны в свои бутылки, следы клея высохли, а нитки обрезаны. В этом мире кораблик в бутылке — природный объект, и, так как нет способов обратить процесс, посредством которого он оказался в бутылке, нелегко допустить, что когда-то он был всего лишь связкой палочек. По образу и подобию этой аналогии структурирована большая часть нашего восприятия оснований знания» [34, с. 205].

Далее Коллинз говорит, что при изучении научной деятельности эту трудность до некоторой степени удается обойти, ибо здесь мы можем довольно легко выявить круг ученых, разрабатывающих общую проблематику, оказываясь поэтому в состоянии исследовать процессы научного развития в данный период времени так, как они протекают в реальности. Сейчас я намерен рассмотреть некоторые из собранных Коллинзом эмпирических материалов, так же как и другие современные социологические работы, чтобы увидеть, что именно обнаруживается в ходе подробного изучения социального производства научного знания. Будет ясно, что достигнутые в этих исследованиях выводы помогают расширить развитые в предыдущем разделе аргументы. [:129]

В своей первой работе [33] Коллинз изучает социальную сеть ученых[57], занятых постройкой лазера специального типа, названного «ТЕА-лазер»[58]. Эта сеть проводила исследования в новой области, новой в том смысле, что, хотя уже были созданы различные типы лазеров и общие представления о принципах их работы уже были в достаточной степени доступны, этот специфический образец лазера стал действовать лишь совсем недавно. Впервые о создании эффективного ТЕА-лазера в литературе было сообщено в 1970 году, и с этого времени многочисленные группы физиков стали пытаться создавать свои собственные варианты. Ко времени проведения исследования Коллинза некоторые из этих групп преуспели, некоторые — нет. Коллинз сосредоточивает внимание на передаче информации между этими группами. Его основной результат состоит в том, что даже те ученые, которые действительно создали работающей лазер, были не в состоянии выразить необходимые для этого знания вполне эксплицитным образом. Конечно, во многих случаях ученые просто не желали открыто формулировать свои технические знания. Они предпочитали не открывать все, что им было известно, ибо это уменьшило бы их конкурентные преимущества. Но имели место также и случаи, когда создатели успешно работавших приборов были, казалось, не в состоянии передать другим свои познания. Так, один ученый мог помочь другому построить машину, казавшуюся им обоим точной копией его собственного, успешно работающего лазера, однако обнаруживалось, что [:130] она совершенно необъяснимым образом не способна работать. Более того, ни одной группе ученых не удавалось воспроизвести действующий лазер, пользуясь лишь содержавшейся в формальных публикациях информацией. Успех в постройке работающего лазера всегда зависел от прямых личных контактов. Зачастую они должны были повторяться многократно, до тех пор пока лазер неожиданно не мог быть сочтенным правильно функционирующим [35]. Как полагает Коллинз, личные контакты были столь важными потому, что лишь в ходе непосредственного взаимодействия ученые могли передавать друг другу то скрытое и неформализованное знание, от которого зависела их работа[59].

Отсюда, по-видимому, следует, что в данной области участники исследований на этой ранней стадии не могли убедиться в том, что какой-то ученый усвоил необходимые знания иначе как посредством его успешного взаимодействия с другими специалистами. Научная компетентность членов исследовательской сети и их соответствие техническим стандартам не могли получить полной оценки с помощью применения заранее установленных формальных критериев; это было возможно лишь в проводимых задним числом обсуждениях с теми из участников, которые уже считались в качестве компетентных судей. Здесь возникает интересный вопрос: сделалась ли бы эта опора исследовательской сети на неформальные процессы и скрытое знание менее заметной, хотя и не обязательно менее существенной, на позднейшей стадии, когда у всех заинтересованных групп уже имелись действующие лазеры и было достигнуто внешнее согласие относительно того, что выглядело чем-то подобным множеству «принципов конструирования» этих приборов? Вполне возможно, что на этой стадии как сами участники исследований, так и анализирующий их работу с куда большей ве[:131]роятностью изобразили бы постройку ТЕА-лазеров следствием применения какого-то ряда недвусмысленных специфических инструкций. Однако это лишь умозрительное предположение. Сам Коллинз подчеркивает только, что, по-видимому, неправомерно описывать участников во время его исследования в традиционной социологической манере, то есть как носителей независимого, безличностного знания. «Суть в том, что знание не может быть абстрагировано от его „носителя“. Сам ученый, его культура и навыки это неотъемлемая часть того, что уже известно» [33, с. 183]. Этот скрытый и личностный характер как значительной части научного знания, так и социальных дискуссий (social negotiations[60]) о том, что должно считаться обоснованным знанием, дополнительно изучается в работе Коллинза [34], посвященной исследованиям в области гравитационных волн.

Только недавно феномен гравитационных волн получил более чем мимолетное научное внимание. Вплоть до 1969 года лишь один ученый пытался обнаружить эту форму космического излучения[61]. Однако после того, как он опубликовал формальное сообщение, в котором претендовал на наблюдение гравитационных волн, многие другие ученые быстро перешли в эту область, создав собственное оборудование для наблюдений. Между участниками исследований в данной области царило полное согласие относительно нескольких общих положений. Так, в своем большинстве они признавали, что существование гравитационных волн предсказано общей теорией относительности Эйнштейна и что такие волны должны испускаться при некоторых астрофизических катастрофических событиях. Существовало также общее согласие относительно необходимой для [:132] обнаружения этих волн аппаратуры и относительно лежащих в основе ее фунционирования принципов классической физики. Кроме того, все участники, по-видимому, принимали сходные общие критерии обоснованности; например, они соглашались в необходимости осуществления контролируемых экспериментов и совместных с экспериментальными данными теоретических интерпретаций. Таким образом, все это, по-видимому, было нормальной наукой, то есть попыткой заполнить детали хорошо установленной парадигмы посредством традиционных методов наблюдения. Однако, подчеркивает Коллинз, связанная с этими исследованиями работа ни в коем случае не была рутинной, так как большинство ее участников не имело никакой уверенности относительно того, как именно могло бы быть продемонстрировано существование гравитационных волн, и вся исследовательская сеть глубоко разделялась во мнениях относительно смыслов полученных ее членами экспериментальных результатов. Таким образом, ни установленное знание, ни формальные критерии не обеспечивали никаких однозначных способов различения обоснованных и необоснованных утверждений исследователей. Когда обе эти разновидности культурных ресурсов применялись к новому случаю исследования гравитационных волн, они интерпретировались самыми различными способами.

Коллинз в особенности выступает против наиболее, казалось бы, очевидной интерпретации деятельности ученых в данной области, состоящей в том, что они были заняты непосредственным опровержением или воспроизведением результатов того ученого, который впервые заявил об обнаружении волн. Трудность, возникающая в связи с этой интерпретацией, состоит в том, что на практике того и другого можно достичь лишь тогда, когда имеется ощутимое согласие относительно смыслов наблюдений, адекватности экспериментальных процедур и т. п. Для того чтобы имело место воспроизведение, участники исследования должны быть в состоянии решить, что именно считать надежными наблюдениями и какие наблюдения следует признавать эквивалентными. Большая часть исследований по ТЕА-лазерам хорошо укладывается в обычную концепцию воспроизводи[:133]мости, поскольку здесь был в наличии некоторый критерий, позволявший измерить успех или неудачу, и были «компетентные судьи», с которыми можно было прийти к согласию относительно определений «успеха» и «неудачи», хотя даже и в этом случае данный критерий было трудно специфицировать, а его приложение было предметом социальных дискуссий. Однако в случае гравитационных волн в распоряжении ученых не было ни общепринятых критериев, ни компетентных судей.

Коллинз представляет разнообразные свидетельства, чтобы продемонстрировать отсутствие общей оценки экспериментальных процедур или результатов работы любого члена этой исследовательской сети. То, что один ученый считал интересным, другой отклонял как не производящее впечатления, а третий резко отбрасывал как совершенный обман. Соответственно никто не был заинтересован в детальном повторении исходного эксперимента, создавшего в свое время импульс для всех последующих исследований в данной области. Не было никакого смысла дублировать эксперимент, ибо можно потерпеть неудачу и получить результат, который не имеет научного смысла. Поэтому участники исследования были более непосредственно заинтересованы в изобретении некоторого нового способа наблюдений, имевшего, как они думали, лучшие шансы на признание в качестве «адекватного способа измерения гравитационных волн».

Хотя большинство участников явно считали себя занятыми теми или иными проверками как исходной заявки на новое знание, так и последующих результатов по гравитационным волнам, Коллинз полагает, что делали они это косвенным образом, вступая в «дискуссии относительно смысла эксперимента, отвечающего требованиям» [34, с. 216]. Из-за столь значительного разнообразия мнений в данной области исследователи были озабочены прежде всего тем, чтобы установить, что же следует считать «действующим детектором гравитационных волн». Коллинз отмечает, что, если бы им удалось добиться в этом пункте успеха, они могли бы затем прийти к эффективной интерпретации самого феномена волн тяготения. Это можно проиллюстрировать на простом [:134] примере тепловых экспериментов. Поскольку о природе тепла существует всеобщее согласие, то великое многообразие внешне различных процедур в глазах ученых выглядят эквивалентными в том отношении, что все они являются «экспериментами по измерению температуры, отвечающими требованиям». Считая различные измерения эквивалентными, например приравнивая в этом плане друг к другу погружение в жидкость стеклянной трубки с ртутью или соединенной с вольтметром термопары, ученые исходят из своих знаний свойств тепла; и чем полнее ряд эквивалентных процедур этого рода, тем ближе мы к определению природы тепловых явлений. Более того, если бы некоторые эксперименты и способы измерений, которые сегодня исключены из класса «экспериментов, отвечающих требованиям», пришлось бы включить в него, то это означало бы, что изменились принятые физиками свойства тепла [34, с. 217]. В случае температурных измерений, а в меньшей степени и в случае постройки лазеров техническая культура уже стабилизирована настолько, что ее носители могут (относительно) легко отличать компетентную работу от некомпетентной, а правильные измерения — от неправильных. Но в ситуации с исследованием волн тяготения это уже не так. Поэтому в данной области исследователи, по мере того как они обсуждали между собой, какие эксперименты должны рассматриваться как адекватные и эквивалентные, определяли природу своего проблематичного эмпирического феномена и создавали специфический сектор научной культуры.

Коллинз не уделяет большого внимания детальному уточнению той конкретной формы, которую в данном случае приняли социальные дискуссии между учеными. Однако приблизительно вся картина выглядит следующим образом. Исследователи привносят в изучение гравитационных волн определенные общие исходные положения, которые все они, по-видимому, разделяют. Как мы видели, положения эти включали такие различные интерпретационные ресурсы, как эйнштейновская теория и вера в экспериментальные методы. Эти ресурсы привлекаются к изучению почти не исследованной до сих пор области волн тяготения, однако они не приводят ни к какой единственной или [:135] однозначной интерпретации. Участники исследований действительно имеют между собой достаточно общего, чтобы сосредоточить внимание на изучении ограниченного круга эмпирических переменных, которые они в состоянии рассматривать в качестве взаимосвязанных, в качестве элементов одного и того же множества. Однако Коллинз показывает, что в аргументах, высказываемых в поддержку различных новых научных утверждений, эти переменные используются селективно и интерпретируются неодинаково. То, что один исследователь принимает как данность, другой считает проблематичным и даже подрывающим адекватность утверждения своего коллеги.

Таким образом, каждый экспериментатор или исследовательская группа с гибкостью использует наличную техническую культуру и свой собственный опыт, чтобы обнаружить неадекватности в результатах других ученых и поддержать свои собственные претензии. Более того, те, кто занят в исследованиях, по-видимому, не проводят четких различий между техническими и нетехническими оценочными критериями (см. также [22]). Дело в том, что, как говорят сами участники исследования, суждения относительно достоинств заявок на новое знание зависят от личностных характеристик — таких, как доверие к способностям и добросовестности экспериментатора, мнение относительно его личности и интеллекта, его репутация, социальное положение и психологическая ориентация, возможности его доступа к «внутренней информации» и т. д.

Конечно, как мы видели в предыдущем разделе, вряд ли эти словесные формулировки определяют в каком бы то ни было строгом смысле технические оценки ученых. Более вероятно, что посредством таких формулировок усиливаются уже осознанные оценки. Однако тот же вывод в равной степени применим, по-видимому, и к использованию научных и технических формулировок (см. также [13]). Как социальная, так и техническая культура науки, судя по всему, снабжает своих носителей гибкими символическими ресурсами, которые могут комбинироваться и в действительности комбинируются с целью изобретения заметного разнообразия интерпретационных позиций в связи с какой-то общей исследователь[:136]ской проблемой. Ученые действительно обладают социальной и технической культурой, обеспечивающей нечто подобное разделяемому контексту в данной области исследований. Поэтому, хотя некоторые неортодоксальные идеи, подобно существованию «пятой физической силы» или действию психических сил, иногда неформально использовались для объяснения особенно затруднительных результатов, они редко допускались на публичный форум. Они не были частью принятого репертуара. Однако в этой только лишь создающейся области точный смысл ортодоксального культурного репертуара должен быть установлен заново в процессах символических интерпретаций и дискуссий. Как выражает это Коллинз, цитируя Макхью, любой результирующий консенсус «может быть понят лишь как социально организованный итог в той или иной мере случайных направлений лингвистического, концептуального и социального поведения» [113, с. 329].

Одно из главных достоинств работ Коллинза — использование новейших данных. Фиксируя неформальные события, предшествовавшие принятию жесткой научной интерпретации изучаемых явлений и закреплению установленного фонда знания, кажущегося затем единственной рациональной возможностью, Коллинз предлагает нам довольно необычный взгляд на науку (см. также [87]). К подобным выводам пришли и авторы нескольких других новейших исследований, хотя по своему характеру эти последние являются ретроспективными, а не изучающими современные им события. Такие ретроспективные исследования имеют одно важное преимущество перед работами Коллинза — оно состоит в возможности с легкостью прослеживать с начала до конца весь процесс дискуссий. Поэтому такие исследования могут изучать, как именно устанавливается консенсус, как он поддерживается и как иногда от него отказываются. Например, проведенное Гилбертом[62] изучение радиолокационных исследований метеоритных потоков [65] показывает, как возник консенсус [:137] относительно главного вопроса (происхождение спорадических метеоров), даже при том, что главные участники исследований, как принимавшие этот консенсус, так и выступавшие против него, в то время считали имеющиеся в наличии научные данные неполными или неубедительными. Другими словами, не одни лишь интеллектуальные соображения лежали в данном случае в основе достижения консенсуса. В другом ретроспективном исследовании Пинч[63] [138] обращается к квантовой механике 50-х годов и показывает, как физики смогли защитить свою уже установленную структуру интерпретаций от угрожающей заявки на новое знание посредством высокоселективного использования теоретических ресурсов в различных социальных контекстах[64]. Он полагает, что этот случай подкрепляет «ту точку зрения, что сами научные теории многомерны, а то, что составляет теорию в науке, вариабельно и будет означать разное для различных групп ученых».

Особенно хорошо документированное исследование этого рода [178], некоторые детали которого я рассмотрю, выполнено Винном[65] и описывает историю Чарлза Баркла[66] и так называемого J-феномена. [:138] Цель Винна состоит в том, чтобы пересмотреть господствующие представления относительно «дела о J-феномене» и исправить интерпретацию, типичную для «устного фольклора» научного сообщества. С точки зрения этой интерпретации споры о J-феномене разрешились в пользу противников Баркла, причем произошло это посредством применения объективных и независимых от социального контекста правил, позволяющих однозначно отделить истину от заблуждений. В противоположность этому Винн выдвигает иную точку зрения: «научные основания», на базе которых в литературе были отклонены претензии Баркла, можно лучше понять как риторическое стремление к оправданию этого отклонения, в действительности обязанного совсем другим причинам. Эти последние, полагает Винн, включают в себя социальные факторы и указывают на существование «иной версии научной рациональности и научного знания» [178, с. 308][67].

Вот две различные фазы в истории J-феномена. В первой ее фазе, длящейся с 1912 по 1923 год, известный физик Баркла предложил теорию, объясняющую новую разновидность рентгеновского излучения, [:139] «J-излучение», испускаемое электронами, принадлежащими некоторой специфической атомной «оболочке», или серии. Теория была сформулирована в терминах «классической» интерпретации рассеяния рентгеновских лучей и поначалу широко принята. Однако к началу 20-х годов стали появляться экспериментальные аномалии. В частности, физики, работавшие с приобретавшей все большую популярность в силу ее точности и широких экспериментальных перспектив спектрометрической техникой, были не в состоянии подтвердить результаты Баркла. С точки зрения самого Баркла, этого в действительности и следовало ожидать, ибо рентгеновские пучки, которые он хотел измерять, имели столь низкую интенсивность, что, как он заявлял, не могли быть обнаружены с помощью этой новой техники наблюдений. Прежде всего по этой причине Баркла принял неортодоксальное решение использовать относительно «старомодные» абсорбционные методы, имевшие, несмотря на трудности экспериментирования с ними, то решающее преимущество, что они обладали большей чувствительностью к слабому излучению. Винн утверждает, что эта необычная, но вполне обоснованная техническая стратегия никогда полностью не учитывалась при оценке работ Баркла. Вместо этого физики просто использовали несамокритичным образом свои собственные — в данном случае неподходящие — «технические нормы», чтобы с их помощью оспаривать адекватность исследований Баркла и обоснованность его заявок на новое научное знание.

Вскоре к этим экспериментальным затруднениям добавились и теоретические возражения. В 1922 году Комптон[68] предложил новую теорию, которая, будучи подкреплена неожиданными эмпирическими данны[:140]ми, а также точными и сложными вычислениями, полностью опрокинула классическую теорию рассеяния. Одно из важных следствий этого события состояло в том, что принятие теории Комптона уже не оставляло места для теоретического существования J-ceрии в атоме. Поскольку теория Комптона привлекла всеобщий интерес и поскольку выросла оппозиция J-серии, Баркла предпринял новые абсорбционные эксперименты и в 1923 году отказался от теории J-серии как обоснованного объяснения своих результатов. Однако теоретического анализа Комптона он также не принял. Баркла продолжал верить, что как явление наблюдения J-феномен все же реально существует и требует надлежащего теоретического объяснения.

Отречение Баркла от его собственной теории J-серии не было полностью негативным актом, ибо он видел «эти неясные, но дразнящие очертания вещей куда более революционно» [178, с. 314]. Поэтому в течение следующего десятилетия он стремился разработать альтернативную теоретическую модель, отличную как от его первоначальной теории, так и от господствующей интерпретационной схемы. В течение этой второй фазы его работа все больше и больше отдалялась от главного русла физических исследований. Он продолжал отрицать пользу спектрометра, а также некоторых научных допущений, связанных со спектрометрической техникой. Он утверждал, что новомодная технология исследований вынуждает природу подлаживаться под исходные предпосылки, встроенные в создание основного инструмента этой технологии, и что открытие фундаментальных законов природы приносится в жертву точным рутинным измерениям. Баркла подчеркивал, что неоднородные рентгеновские пучки не всегда ведут себя как простая линейная сумма отдельных монохроматических компонентов (что было одной из главных предпосылок ортодоксального спектрометрического анализа), но скорее как некоторое «органическое целое». В соответствии с этим стремлением к более холистическому подходу он использовал научную идиому, в значительной степени выведенную из натурфилософии XIX столетия; он продолжал применять устаревшую и непопулярную гидродина[:141]мическую метафору, выражавшую его веру в непрерывность природы, но не устраивавшую физическое сообщество, которое все в большей мере делало выбор в пользу квантовой теории и представлений, согласно которым излучения всегда испускаются дискретными порциями.

Во время этой второй фазы изучения J-феномена и сам Баркла, и его ученики опубликовали немало статей. Однако эти работы никак не повлияли на развитие ортодоксальной физики, разве что появилось несколько обзоров, в которых претензии Баркла были окончательно дискредитированы. Обычно считается, что в этих обзорах либо была продемонстрирована объяснимость результатов Баркла на основе уже ортодоксальной к тому времени теории Комптона, либо было показано, что работы Баркла столь неупорядоченны и несистематичны, что их следует полностью отвергнуть как некомпетентные. Центральный момент анализа Винна состоит в том, что ничего подобного эти обзоры не делали и что в действительности не существует никакого эксплицитного опровержения работ Баркла, которое можно убедительно описать как базирующуюся на установленных стандартах научной рациональности беспристрастную оценку.

Во-первых, наиболее влиятельный обзор, написанный Данбаром, появился в 1928 году, то есть примерно за пять лет до того, как сам Баркла прекратил публикацию своих результатов. Уже поэтому трудно принять общее мнение, что Данбар окончательно похоронил J-феномен. Во-вторых, во всех обзорах об ошибках Баркла в отношении теории J-феномена говорится так, как если бы это тем или иным образом свидетельствовало о его неправоте в отношении самого J-феномена. Винн указывает, что «тем самым наносился сильный удар по репутации Баркла, что вряд ли согласуется с обычными предписаниями о рациональном проведении научных дискуссий» [178, с. 327]. Баркла критикуется также и за его неспособность выделить причинный фактор, ответственный за органическое поведение неоднородных пучков рентгеновских лучей, и за публикацию им неполных сведений об экспериментальных устройствах. Все эти критические аргументы используются весьма избира[:142]тельно. Дело в том, что, как мы видели в случае лазерных исследований, просто невозможно дать полное описание экспериментальных процедур, и от экспериментаторов редко требуют чего-нибудь подобного. Точно так же от исследователей обычно не ждут причинных объяснений их результатов, предлагаемых до того, как сами результаты признаются отвечающими требованиям.

Кроме того, к этим относительно общим обвинениям большинство авторов обзоров предлагают более детальный анализ эмпирических утверждений Баркла. Однако и на этом независимом уровне их выводы не более убедительны. Например, Данбар, хотя и отмечает, что Баркла пытался рассматривать сложные излучения как органические целостности, применяя подходящие для этого методики, использовал для своих «воспроизведений» однородные пучки и поэтому исключил фактор гетерогенности, который только и придавал смысл экспериментам Баркла. С точки зрения Баркла, работа Данбара вообще не была воспроизведением его собственных экспериментов и потому не создавала оснований для суждений об их обоснованности. Однако для самого Данбара она была очевидным опровержением результатов Баркла, и так же она была принята большинством ортодоксальных физиков. Винн показывает также, как ради достижения своего «опровержения» результатов Баркла Данбар был вынужден заново интерпретировать и объявить несостоятельными некоторые из своих более ранних работ, которые он до того преподносил как абсолютно ясные и лишенные ошибок[69]. «В маргинальных ситуациях, подобных этой, люди видят то, что они склонны видеть, а осторожность в интерпретациях уступает под напором молчаливой стратегии убеждения. Однако удивительно, как был диаметрально изменен смысл старых наблюдений, чтобы тем самым подкрепить новые выводы» [178, с. 328]. Логика подобного рода аргументов состоит, по-видимому, в том, чтобы интерпре[:143]тировать как эмпирические результаты, так и общие стандарты адекватности в соответствии с каким-то предопределенным выводом — в данном случае заключением о ложности утверждений Баркла.

Винн приводит и много других примеров, показывающих, что критики Баркла интерпретировали данные выборочно и таким способом, который дискредитировал взгляды их противника. Кроме того, он показывает, как этим «эмпирическим опровержениям» придавалась дополнительная сила посредством обрамления их критическими комментариями, систематически подрывавшими научную репутацию Баркла. Например, Баркла обвинялся в стремлении догматически сохранить классическую теорию рентгеновского рассеяния и в нежелании отказаться от своей собственной J-теории. Винн показывает, что оба эти обвинения были необоснованны. Автор одного из обзоров даже использовал ошибку двух учеников Баркла для обвинений в адрес всей его школы, делая предположение, что эта ошибочная работа и была единственным существенным свидетельством в поддержку идей Баркла. Этот автор, возможно, даже не заметил, во всяком случае не упомянул, что сам Баркла ни разу не пытался использовать данную работу как аргумент в защиту J-феномена. Ясно, утверждает Винн, что обычно дающееся описание опровержения работ Баркла о J-феномене полностью вводит в заблуждение. Утверждения Баркла ни разу не были опровергнуты с помощью явной демонстрации их неспособности удовлетворить объективным стандартам обоснованности.

«Опубликованные опровержения работ Баркла отмечены путаницей в том, что касается сути его действительной позиции; доходило даже до очевидного незнания его взглядов, опубликованных в главных журналах; для них характерно использование таких стандартов доказательств, которые могут считаться „стандартами“ лишь теми, кто заранее готов принять выводы, содержащиеся в этих опровержениях; они примечательны в сильной степени подразумеваемыми санкциями против научного противника, влекущими за собой сугубо нерациональные нормы, а также бьющими в глаза разногласиями относительно того, почему данное явление должно быть отвергнуто. Я предложил бы трактовать эти опубликованные оп[:144]ровержения более как симптомы, как риторические рационализации отказа, уже принятого в силу менее явных причин» [178, с. 335].

Придя к этим выводам в отношении дела о J-феномене, Винн предлагает затем хотя подчас спекулятивный, но тем не менее интересный общий анализ по следующим направлениям. Научный консенсус, а тем самым и научное знание не достигаются с помощью вполне убедительных доказательств и опровержений. Ученые всегда сталкиваются с неуверенностью и двусмысленностью. Но интеллектуальные предпочтения необходимы и постоянно делаются. Однако они не достигаются на пути приложения какого бы то ни было ряда заранее установленных формальных критериев. Принятие и отклонение исследовательских программ является гораздо более прагматическим процессом, находящимся под сильнейшим воздействием относительно локальных интересов ученых. Например, упоминавшийся выше спектрометр стал одним из важнейших инструментов исследований прежде всего из-за своих практических преимуществ: он допускал несложное использование в широком круге областей, обеспечивая при этом точные измерения. Но техника спектрометрических измерений, будучи однажды прочно установленной, сделалась затем одним из главных средств для отклонения новых научных утверждений, основывавшихся на иных научных предпосылках. Это означает, что «ортодоксия накреняется в ту или другую сторону под действием явно произвольных факторов, лежащих в социальной (в том числе и технической) практике и что традиционные предрасположенности, социализированные ценности, допущения, практика и т. п. играют решающую роль в формировании того окончательного пути, который выбран „истинной“ наукой. Этот путь отражен в ретроспективе лишь формально» [178, с. 336].

Винн полагает здесь, что формальная рациональность научного знания, требующая демонстрации его соответствия инвариантным принципам обоснованности, обычно доводится до завершения лишь задним числом. Один из важных аспектов этой операции состоит в том, что в итоге отвергаются любые значимые противоположные взгляды. Именно таким способом и усиливается появление формальной рациональности. [:145] Это в свою очередь порождает два важных следствия. В самом научном сообществе этим поощряется концентрация интеллектуальных усилий. Кроме того, это помогает научной профессии поддерживать свою репутацию в окружающем обществе и получать экономическую и социальную поддержку.

Последнее утверждение привлекает внимание к тому обстоятельству, что до сих пор мы занимались лишь исследованиями, в которых изучаются только процессы, протекающие внутри относительно небольших и высокоспециализированных исследовательских сетей. Но такие социальные сети являются частями более широкой структуры, и в заключительной главе я займусь изучением некоторых связей между научными исследованиями и окружающим обществом. Пока, однако, я лишь слегка раздвину рамки обсуждения, выбрав для этого две работы, в которых уделяется некоторое внимание взаимосвязям между отдельными специальностями и всем исследовательским сообществом. Первая из них — это статья Коллинза и Пинча [36] о парапсихологии. Авторы подчеркивают, что для проводимого ими анализа реальность таких паранормальных явлений, как экстрасенсорное восприятие или телекинез, не имеет значения. Они интересуются только изучением попыток ученых подтвердить или опровергнуть новые научные утверждения, относящиеся к совокупности явлений, о которых говорят как о паранормальных. Они считают, что изучение этого случая даст возможность увидеть, каким образом научное знание оказывается результатом, зависящим как от когнитивных, так и социальных процессов, протекающих во всем исследовательском сообществе.

Претензии на демонстрацию существования паранормальных явлений были впервые выдвинуты ученым с именем в 30-х годах[70]. Однако и поныне не достигнуто общего согласия относительно смысла основных наблюдений или научной правомерности подобных исследований. Одна из причин состоит в том, что дискуссии, или «переговоры», относительно паранор[:146]мальных явлений велась отнюдь не только между теми, кто осуществлял их детальные исследования, то есть самими парапсихологами. Многие ученые, работавшие по преимуществу в других областях, рассматривали претензии парапсихологов как угрозу установленному знанию и репутации науки. Поэтому одной из наиболее заметных особенностей этого спора было противоборство между парапсихологами, претендовавшими самое меньшее на существование реальных явлений, требующих научного изучения, и ортодоксальными учеными, стремившимися подорвать всю парапсихологическую деятельность.

Коллинз и Пинч проводят различие между двумя «форумами», на которых разворачивались дебаты между ортодоксальными и девиантными учеными.

«С одной стороны, существует то, что мы назовем „конститутивным“ форумом, который охватывает научное теоретизирование и экспериментирование вместе с соответствующими публикациями и критическими дискуссиями в научных журналах и, возможно, на официальных конференциях. С другой стороны, имеется и форум, охватывающий действия, которые, если верить старомодной философской ортодоксии, не считаются воздействующими на становление „объективного“ знания. Этот форум мы будем называть „континжентным“; сюда можно включить содержание публикаций в популярных или полупопулярных журналах, споры и слухи, поиски фондов и охоту за рекламой, учреждение профессиональных организаций и вступление в них, привлечение приверженцев из числа студентов и все прочее, что делают ученые в связи со своей работой, но что отсутствует на конститутивном форуме» [36, с. 239–240]. В рамках того, что я называл стандартной концепцией науки и о чем Коллинз и Пинч говорят как о «старомодной философской ортодоксии», нам следовало бы ожидать, что успех или неудача парапсихологии должны быть определены исключительно на конститутивном форуме. Парапсихологи представляли бы с помощью формальных каналов коммуникаций какое-то число тщательно проведенных экспериментов, которые затем оценивались бы в соответствии с беспристрастными канонами доказательности, согласованности, адекват[:147]ных свидетельств и т. д. В течение относительно недолгого времени практически все участники исследований, каковы бы ни были их исходные установки, в состоянии были бы объективно решить, существуют ли здесь какие-то реальные явления, которые должны быть исследованы. Коллинз и Пинч показывают, однако, что настоящие дебаты даже отдаленно не напоминали эту картину. Далее они утверждают, что весь спор вообще был неразрешим в формальных рамках конститутивных дебатов и что обе стороны на деле постоянно использовали ресурсы континжентного форума, пытаясь придать авторитетность своим конфронтирующим друг с другом определениям паранормальных явлений.

Посмотрим сперва на критиков парапсихологии. Во-первых, совершенно ясно, что многие из них предпочли бы вообще не допускать обсуждения на конститутивном форуме претензий парапсихологов. Например, статьи парапсихологов постоянно отклонялись, и не только когда мнения рецензентов за и против публикации разделялись поровну, но и в тех немногих случаях, когда в своем большинстве они высказывались в поддержку публикации. Более того, когда действительно публиковались позитивные результаты, редакторы журналов были склонны сообщать в той или иной форме, что журнал не несет ответственности за эти результаты. Однако, как мы уже отмечали, просмотр рукописей рецензентами и редакторами это лишь первая ступень процесса оценивания. Коллинз и Пинч подчеркивают, что формальная публикация сама по себе никогда не ведет к признанию работы убежденными в своей правоте оппонентами, ибо, как мы уже видели в случае с гравитационными волнами, оценочные ресурсы являются весьма гибкими и подвижными, и они могут быть использованы в поддержку совершенно различных научных позиций. Так, некоторые участники дискуссии просто не видели ничего интересного в эмпирических результатах парапсихологов. Эти так называемые результаты были для них просто «пустыми корреляциями», не заслуживавшими дальнейшего внимания. Для других, однако, решающим фактором непринятия результатов парапсихологических исследований было то, что полученным здесь эмпирическим результатам не давалось [:148] вполне убедительного теоретического анализа. Это оспаривалось многими парапсихологами, большинство которых считали себя работающими в рамках соответствующей теоретической схемы.

Итак, пока что мы отметили явные различия во мнениях по поводу того, чтó представляют собой эмпирические результаты в данной области и чтó считается теоретической интерпретацией. Кроме того, было возможным, не подвергая сомнению обоснованность с точки зрения принятых стандартов некоторых экспериментальных работ, оспаривать правомерность самих стандартов. Так, один математик предложил приблизительно следующие аргументы: «Экспериментальные результаты, проинтерпретированные на основе классической теории вероятностей, обнаруживают, по-видимому, существование паранормальных явлений. Хотя сами эксперименты выглядят удовлетворительными, подобный вывод тем не менее неприемлем. Следовательно, что-то не так с самой теорией вероятностей». Если бы этой линии рассуждений предстояло стать общепринятой, из нее вытекало бы, что процедуры вывода, уже установленные в широкой сфере знания, а именно в тех областях, которые зависят от теории вероятностей, должны были бы быть пересмотрены, а границы удостоверенного знания в значительной степени проведены заново. Не многие ученые, однако, думали, что была какая-то необходимость в изменении методик статистического вывода в качестве реакции на результаты, сочтенные ими явно ложными. Куда более обычная процедура состояла в том, чтобы утверждать, что существование паранормальных явлений несовместимо с неоспоримым научным знанием и что поэтому любые положительные результаты, как бы правдоподобно они ни были представлены, должны быть продуктами экспериментальных ошибок, обмана или самообмана.

На этом этапе, полагают Коллинз и Пинч, мы можем видеть, что критики парапсихологии начинают явно применять репертуар приемов континжентного форума, используя их в ходе формальных дебатов, в которых формируется научное знание. Таким образом, случай парапсихологии оказывается социологически особенно информативным ибо именно здесь, в силу того что в глазах ортодоксов новая специальность [:149] выглядит девиантной и несущей для них угрозу, слияние в процессе когнитивных дискуссий конститутивного и континжентного форумов делается особенно очевидным. Например, критики часто утверждали, что парапсихология есть лишь иррациональный культ, поддерживаемый верой, в то время как подлинная наука, напротив, основывается на доказательствах и демонстрациях. О парапсихологии говорят, что она является просто другой формой спиритизма и веры в оккультные явления. Эта характеристика позволяет предлагать весьма удобные объяснения того факта, что некоторые физики, физиологи и т. д. имеют, по-видимому, иной взгляд и на доступные эмпирические данные, и на выводы, к которым эти данные приводят. Вера в рациональность и консенсус науки сделана совместимой с явно фундаментальными интеллектуальными разногласиями посредством рассмотрения носителей противоположных убеждений в крайнем случае просто как мыслящих иррационально.

Как только защитникам парапсихологии были приписаны такие определения, уже не стало нужды в серьезном отношении к их претензиям или в убеждении этих защитников в их ошибках. К тому же типу относится и аргументация, обвиняющая в обмане не каких-то отдельных парапсихологов, но всю парапсихологическую специальность. С таких позиций критики могут допустить, что какие-то данные случайно выглядят убедительными. Однако соответствие между ними и тем, что принимается в качестве установленного знания, восстанавливается утверждением, что они не являются и не могут являться настоящими свидетельствами. Как показывают Коллинз и Пинч, эта аргументация делается неопровержимой, когда она доводится до своего предела. Критики всегда в состоянии показать, что результаты могли быть сфабрикованы — либо в ходе обычного взаимодействия между экспериментатором и изучаемым субъектом, либо между субъектом и какими-то внешними помощниками, например, с помощью скрытых передатчиков.

«Эта традиция придания достоверности и убедительности гипотезе об обмане посредством демонстрации его возможности сделалась стандартной процеду[:150]рой критики парапсихологических экспериментов… Логика этой гипотезы не только, по-видимому, уничтожает любую потребность в эмпирических проверках при принятии научных решений, но также может быть применена в отсутствие любых эмпирических свидетельств того, что обман действительно имел место» [36, с. 252].

Тактика парапсихологов в целом предстает вполне аналогичной тактике их противников. По-видимому, некоторые парапсихологи допускали (по крайней мере в начале своих исследований), что существование паранормальных явлений может быть установлено экспериментально, то есть посредством формальной публикации какого-то точного эксперимента. Однако, как мы видели, любые экспериментальные результаты в этой области могут быть отвергнуты с помощью находящихся в распоряжении ортодоксальных ученых интерпретационных ресурсов. И это в конце концов было осознано как парапсихологами, так и некоторыми их оппонентами. Поэтому парапсихологи использовали различные дополнительные методы для установления законности своих претензий от относительно технических до откровенно социальных. На техническом уровне парапсихологи все шире перенимали сложные экспериментальные методы физиков, биологов и психологов. Они также настолько улучшили свои статистические процедуры, что уже в 1937 году оказались в состоянии получить для них официальное одобрение от Института математической статистики. Более того, одним из главных фокусов интересов парапсихологов стали попытки как-то согласовать свои результаты с ортодоксальными теориями электродинамики и квантовой механики. Эти усилия, осуществлявшиеся в рамках конститутивного контекста, сопровождались и действиями на континжентном форуме. Коллинз и Пинч показывают, что этими действиями парапсихологи пытались повлиять на отношение к их претензиям; они также полагают, что действия на континжентном форуме в какой-то мере помогли парапсихологам утвердить телепатию, ясновидение и телекинез в качестве подлинно научных явлений.

Коллинз и Пинч приводят ясные свидетельства [:151] того, что парапсихологи систематически стремились к получению университетских постов по своей тематике, привлечению студентов, приобретению вполне законных источников финансирования, публикации своих работ в журналах с признанной научной репутацией, вступлению в престижные научные общества подобно Американской ассоциации содействия науке. При этом правомерность интеллектуальных усилий парапсихологов получала, по-видимому, все более широкое признание по мере того, как с течением времени они добивались новых успехов в достижении своих социальных целей. Это особенно справедливо по отношению к ситуации в США, где социальная организация науки создает относительно благоприятную среду для становления новых научных группировок [7]. Конечно, простое существование какого-то отношения между растущим признанием правомерности научного направления и его организационным расширением ни о чем особенном не говорит. Коллинз и Пинч заявляют, что парапсихологи завоевали растущее интеллектуальное признание посредством приобретения для своей специальности большей части социальных характеристик других узаконенных научных специальностей. Но очевидно, этот процесс мог бы действовать в другом направлении, если бы парапсихология получила возможность расширяться в силу признания ее результатов более приемлемыми. Однако авторы действительно представляют доказательства того, что социальная позиция может использоваться в качестве средства для усиления заявок на новое знание. Например, они описывают случаи, когда «соответствующая» научная подготовка парапсихологов, их связи с известными исследовательскими институтами и тому подобные вещи явно рассматривались представителями научной ортодоксии в качестве факторов, вынуждающих их к более серьезному отношению к претензиям на новое знание, относящееся к сфере паранормального. Однако Коллинз и Пинч не предлагают никаких свидетельств, могущих показать, что парапсихологи на деле были в состоянии непосредственно использовать свои улучшающиеся организационные позиции в качестве средства обеспечить принятие какого-то конкретного нового научного утверждения [:152] как обоснованного. Поэтому их основной вывод лучше всего может быть интерпретирован так: действия парапсихологов на континжентном форуме помогли убедить неспециалистов в законности всей их исследовательской деятельности и создать такой социальный контекст, в котором их утверждения, ранее отклоненные бы, с большей вероятностью получили бы тщательное рассмотрение, а в некоторых случаях и признание.

До сих пор в этом разделе я рассматривал лишь исследования, имеющие дело с производством знания в новых научных областях. Однако, как можно видеть, аналогичное сочетание социальных и когнитивных процессов действует и в процессе развития «революционных» ситуаций. Чтобы это проиллюстрировать, кратко рассмотрим выполненное Френкелем[71] изучение [60] развития французских исследований в классической области оптики в начале XIX века[72]. Этот случай особенно интересен, ибо он показывает, как изменения социальных позиций участников могут стимулировать появление внутри устойчивого и плодотворного консенсуса радикально расходящихся с ним научных интерпретаций, а также как социальная организация исследовательского сообщества может воздействовать на успех неортодоксальных идей.

Главной чертой французских оптических исследований 1815–1825 годов был драматический поворот от корпускулярной теории света к волновой. Френкель утверждает, что анализ этого изменения, проведенный в духе Куна, не вполне адекватен и, во [:153] всяком случае, неполон. С точки зрения Куна, мы могли бы ожидать, что революция должна последовать за периодом кризиса, охватывающего данную исследовательскую сеть; этот кризис возникает из осознания аномалий, определенных на основе существующей интерпретационной структуры и широко признанных исследователями. Однако Френель показывает, что в данном случае вплоть до того, как последовательность революционных событий уже началась, не было ни предшествовавшего этим событиям кризиса, ни признания сторонниками господствующей парадигмы наличия серьезных аномалий. На деле предыдущее десятилетие было периодом беспрецедентного успеха и продуктивной деятельности тех ученых, которые разрабатывали корпускулярную теорию. В начале десятилетия перемен никто не знал таких важных проблем, которые не могли бы быть решены ортодоксальным путем.

То главное изменение в теоретической перспективе, которое затем и в самом деле произошло, могло бы либо не начаться, либо не быть завершенным, если бы не деятельность группы «революционеров». Так случилось потому, что почти все влиятельные личности во французской физике резко выступали против некорпускулярной оптики, равно как и потому, что именно эти люди контролировали распространение информации по всем узаконенным каналам в данной области. Научную революцию во французской оптике привели в движение действия, осуществлявшиеся как на конститутивном, так и на континжентном форумах небольшой группой ученых, которые были изолированы или удалены от центра власти и ортодоксии. В качестве ключевых фигур переворота Френкель называет Араго[73] и Френеля[74]. Френель в то время [:154] был абсолютно вне пределов исследовательского сообщества и ревностно искал возможность приобрести научную репутацию. Араго, его покровитель, был признанным ученым, но находился вне господствующей группировки (clique) вплоть до успеха волновой теории, принесшего ему то доминирующее положение, которое десятилетием раньше занимал Лаплас[75]. Френкель утверждает, что находящиеся в подобных маргинальных социальных позициях[76] ученые оказываются с большей вероятностью восприимчивыми к альтернативным интерпретациям научных результатов (которые в принципе всегда могут быть приняты множеством различных способов) и что от них с большей вероятностью можно ожидать разработки таких альтернатив, поскольку на этом они могут выиграть больше, нежели признанные представители ортодоксии. Бесспорно верным является то, что большое число фундаментальных научных достижений восходит к работам исследователей, находившихся в маргинальных ситуациях [31]. В то время когда Френель и Араго начали сомневаться в корпускулярной теории, существовала одна альтернативная схема, в какой-то степени уже прошедшая научную отшлифовку и потому могущая быть использованной для немедленного выполнения весьма сложного анализа. Этой схемой была волновая теория, незадолго до того уже [:155] примененная в Англии Юнгом[77], но пока что оказавшая лишь незначительное воздействие на сторонников ортодоксальных воззрений в обеих странах.

Ясно, что Араго и Френель сделались сторонниками волновой теории еще до того, как стало возможным получить любого рода «доказательство» ее обоснованности (даже на их собственных условиях); ясно также, что с самого начала свою главную цель они видели в накоплении свидетельств в пользу этой теории. По мере того как их работа продвигалась вперед, они все больше отдалялись от ученых, разделявших традиционные воззрения — и в своем признании существования аномалий, и в своих теоретических ресурсах, разработанных для преодоления аномалий, и в своих детальных интерпретациях опытных данных. «Поэтому, например, Френель и Араго видели главную проблему в дифракции, в то время как для Био[78] она представляла относительно небольшой интерес. Таким образом, не одна лишь природа аномалии, но и положение вовлеченных в спор ученых определяют течение событий» [60, с. 175]. В то время как революционеры пытались заново определить интерпретационную структуру оптических исследований, более ортодоксальные ученые с прежней верой продолжали развивать корпускулярную теорию. По крайней мере первоначально они делали это эффективно. Как подчеркивает Френкель, на этой стадии корпускулярная теория отнюдь не испытывала интеллектуального кризиса. Поскольку в своем большинстве исследователи продолжали некоторое время счи[:156]тать ее научно адекватной, то, по-видимому, решающее влияние на возникновение противоположной перспективы оказали социальные факторы.

Если суждения и интерпретации ученых находятся под существенным влиянием со стороны как когнитивных, так и социальных факторов, то отсюда следует, что любая девиантная или революционная группа, если она хочет добиться успеха, должна действовать и на социальном, и на когнитивном уровнях. Френкель привлекает внимание к трем вещам, которые следует делать такой группе меньшинства: она должна осуществлять «решения» проблем, считающихся важными, публиковать свои взгляды и завоевать признание своей деятельности. Возможная степень достижения этих целей, как он предполагает, существенно зависит от вариаций в социальном контексте. Для прояснения этого момента Френкель проводит интересное сравнение между положением Юнга в Англии и Араго с Френелем — во Франции. Главное здесь в том, что, поскольку в обеих странах в распоряжении ученых были одни и те же интеллектуальные ресурсы, различные степени успеха волновой теории в двух исследовательских сообществах должны были иметь своей причиной преимущественно социальные различия. Например, Юнг мог сравнительно легко публиковать и делать известными свои идеи в открытом свободном сообществе британской науки. Но он потерпел полную неудачу в попытках убедить кого бы то ни было, что его анализ предпочтительнее корпускулярной теории. Напротив, Френель смог привлечь внимание более замкнутого и подчиненного единому центру научного сообщества во Франции только с помощью «политического посредничества» Араго. Однако, как только этот рубеж был достигнут, Френель уже оказался в состоянии вступить в диалог с группой «компетентных судей» и сравнительно быстро преуспеть в утверждении того, что его теория не может игнорироваться.

«В том, что касается признания, различие кроется в состоянии профессионализации обоих сообществ. Признание предполагает согласие относительно стандартов того, чтó именно считается адекватным решением проблемы. В относительно любительской [:157] британской физике[79] начала XIX века такого согласия не существовало, так что критики Юнга могли пренебречь его работами по философским причинам, не опровергая его математических аргументов. Во Франции Лаплас со своими учениками и Политехническая школа объединились в создании определенных стандартов, которые были признаны всеми, даже враждующими в научной революции группировками. Если кто-то мог предсказать количественные результаты экспериментов на основе выраженных в форме математических уравнений теоретических доводов, за ним признавалось решение рассматриваемой проблемы. (Впрочем, не обязательно единственное или лучшее ее решение.) Так, судьи конкурса на объяснение дифракции[80] могли присудить Френелю премию на основании его математических и экспериментальных результатов, не став при этом сторонниками его теории» [60, с. 176].

Точно так же Араго, действуя в интересах Френеля в советах парижской научной элиты, мог использовать установленные критерии адекватности в качестве одного из ресурсов в неформальном процессе дискуссий. Он оказался в состоянии опереться на общепринятые стандарты, чтобы определить значимость вклада Френеля и убедить других в соответствии его работы этим стандартам.

Френкель подчеркивает, что, хотя это признание значимости работы Френеля и было первым решающим шагом на пути к успеху волновой теории, оно еще не было решением вопроса. Ортодоксальные ученые в своем большинстве продолжали отрицать обоснованность френелевской интерпретации, и их оппозиция не была уничтожена одними лишь делавшими[:158]ся все более ясными научными демонстрациями, осуществлявшимися в соответствии с принятыми критериями. Разделяемые обеими сторонами стандарты интерпретировались так, чтобы с их помощью можно было подкрепить полностью различные способы научного анализа. Френкель утверждает, что не одни лишь когнитивные, но также и социально-политические факторы привели к тому, что волновая теория быстро завоевала господство во французской науке. Особенно важным было то, что дебаты относительно двух теорий света совпали по времени с победой антилапласовской фракции во всем французском научном сообществе, в результате чего наступила широкая переоценка интерпретационных позиций в различных областях.

С начала 1820-х годов последователи лапласовских взглядов, в том числе и защитники корпускулярной теории света, были вынуждены постепенно замолчать [57][81]. Хотя многие из них и отказывались признать свое поражение, они все же были не в состоянии публично противостоять новой ортодоксии. Одним из последствий этих социальных изменений стало быстрое и почти полное принятие парижским научным сообществом волновой теории. Располагая теперь позициями господства в преподавании, исследованиях и публикациях, сторонники волновой теории смогли обратить в свою веру все следующее поколение студентов. Поэтому описанная интеллектуальная революция не была неизбежной. Она не произошла как необходимое следствие логики научных идей, но была приведена в движение и завершена отчасти в силу [:159] действия соответствующих социальных факторов. Там, где, как это было в Англии, отсутствовал подходящий социальный контекст, корпускулярная теория доминировала в течение еще некоторого времени. Возможно, не лишним будет заметить, что это вовсе не было концом спора «корпускулы против волны», который опять всплыл на поверхность в новом интерпретационном контексте уже в нашем столетии. (См. также обсуждение проблематики работ Холтона в следующей главе.)

Я закончу раздел кратким резюме основных выводов из нескольких рассмотренных выше ситуационных исследований. По ходу дела я буду ссылаться и на некоторые философские источники, акцентирующие аналогичные моменты. На примере проведенного Коллинзом исследования лазерной сети мы увидели, что научное знание не всегда может быть эксплицитно выражено. Оно имеет скрытый компонент, который не допускает оценки посредством формальных критериев (см. [140] и [146]). Такое скрытое знание эффективнее всего передается путем непосредственного социального взаимодействия, в ходе которого адекватность того знания, которым располагают исследователи, должна стать предметом неформальных дискуссий, а не быть формально продемонстрированной. На примере исследований гравитационных волн нам было показано, что наличное знание и методики могут интерпретироваться весьма различными способами даже в исследовательском контексте, где интеллектуальная структура хорошо установлена и теоретически разработана (см. [80], а также проведенное в предыдущей главе обсуждение меняющихся значений понятий и т. п.). Отправляясь от совершенно различных интерпретационных позиций, участники исследований, по-видимому, в процессе «утверждений и контрутверждений» вырабатывали для своих наблюдений определенный смысл и тем самым косвенно устанавливали природу интересующего их влияния [54]. Как и в случае лазерных исследований, этот процесс дискуссий не был ограничен формальными каналами коммуникаций, но в значительной степени зависел от неформального взаимодействия, позволяющего исследователям усиливать их формальные претензии посредством использования широкого круга [:160] разнообразных нетехническнх оценок. Как мы видели в предшествующем разделе, применение таких нетехнических, или социальных, формулировок является, по всей вероятности, весьма гибким и зависимым от контекста.

Работа Винна показывает, как консенсус может достигаться и поддерживаться не ясным опровержением альтернативных позиций, но в какой-то степени высокоселективным представлением свидетельств (о селективном восприятии см. [76]), «искажением» противоположных аргументов и атаками на научную состоятельность их автора. Винн полагает, что ученые обязательно делают сильные выборы в пользу своих исследовательских программ, которые никогда не могут быть формально полностью оправданы [97]. Подобно Коллинзу, он подчеркивает роль неформальных, необъяснимых, интуитивных элементов в создании, оправдании и сохранении научного знания. Поскольку те выборы, от которых зависит направление научного развития, не допускают формализации, они открыты воздействиям множества социальных факторов. Винн приходит к выводу, что формальная рациональность науки оказывается, по меньшей мере частично, формой оправдания, сконструированного задним числом и с помощью социальных и интеллектуальных предпочтений. Поэтому он соглашается с Коллинзом в том, что мы получим полностью ошибочный образ науки, если станем выводить ее социальные атрибуты из формальных характеристик утверждений, представленных в статьях, обзорах и учебниках. Формальные претензии на новое знание имеют смысл лишь тогда, когда они интерпретированы членами реально существующих социальных группировок. Способы осуществления этих интерпретаций зависят от итогов находящихся под воздействием многих возможных факторов дискуссий между их членами.

В случае с парапсихологией мы видели, что признанные и занимающие соответствующее положение ученые, по-видимому, в состоянии до бесконечности сопротивляться принятию представленных на конститутивном форуме формальных претензий, когда они основываются на допущениях, радикально отличных от их собственных (см. [92, 141]). Для критиков парапсихологии центральная предпосылка, что паранор[:161]мальные явления не существуют, никогда не подвергалась сомнению. Скорее она пронизывала всю защитную броню использованных ими формальных аргументов и придавала ей смысл (см. также [13]). Для этих критиков она гарантировала, что каждый ряд опытных данных и каждая цепочка рассуждений представляли дальнейшую основу для опровержения девиантных взглядов. В этом случае в ходе спора, формирующего знание, присутствовали и неформальные рассуждения, и применение континжентных критериев, которые в нормальных ситуациях не допускаются открыто на формальную арену. Авторы показывают, как парапсихологи, столкнувшись с очевидной невозможностью доказать свою правоту, используя средства формального рассуждения, однако убежденные в ее обоснованности, явно приняли дополнительную стратегию, осуществляемую ими на континжентном форуме. Они утверждают, что с помощью этой стратегии парапсихологи добились некоторого успеха и смогли использовать свою улучшившуюся позицию в научном сообществе в качестве средства для упрочения собственных интеллектуальных претензий. Эта тема далее развивается в обсуждавшемся последнем исследовании Френкеля, который доказывает, что интеллектуальные предпочтения ученых и их выбор между наличными аналитическими ресурсами могут находиться под прямым воздействием их социального положения, что на успех неортодоксальных воззрений могут решающим образом влиять внутринаучные политические факторы и что для нового поколения ученых формальная рациональность возникающей парадигмы может быть сделана непроблематичной посредством упрочения этой парадигмы в центрах научного авторитета.

Обсуждавшиеся ситуационные исследования несвободны от интерпретационных или методологических трудностей. Иного было бы трудно ожидать: вплоть до последнего времени исследования подобного типа никем не предпринимались, а практические сложности объединения изучения социальных отношений с детальным анализом интеллектуального развития весьма велики [101, 177]. Поэтому полученные здесь выводы следует пока считать предварительными. Однако их нельзя игнорировать. Св