ФАКТ И ТЕОРИЯ

Вера в стабильность и единообразие как неотъемлемые черты физического мира часто связывалась с некоторой специфической точкой зрения на взаимосвязь фактов и теории в науке. С этой ортодоксальной позиции предполагается, что в физическом мире существуют определенные объекты и процессы, что определенные события происходят последовательно и что сохраняются определенные стабильные отношения; все эти объекты, процессы, события и отношения составляют те самые факты, которые должны тщательно описываться и убедительно объясняться наукой. (Для целей моих рассуждений не обязательно проводить систематические различия между отдельными фактами и специфическими наблюдениями, с одной стороны, и общими отношениями между наблюдаемыми явлениями и выражающими такие отношения эмпирическими обобщениями — с другой.) Эти факты считаются теоретически нейтральными. Поэтому они могут быть выражены в некотором языке, который не зависит от теоретических представлений, и описаны таким способом, который просто репрезентирует наблюдаемые реальности физического мира. Раз факты твердо установлены, они остаются неизменными независимо от появления новых интерпретаций. В самом деле, если нет ошибок в наблюдениях, то факты не могут претерпевать какие-либо изменения в своем содержании или значении, а потому их можно использовать для объективного различения теоретических альтернатив.

Конечно, вполне общепринято, что успешные теории обычно стимулируют проведение новых наблюдений над физическим миром и получение новых фактов. Однако, как только эти факты соответствующим образом подтверждаются, они уже, как считают, приобретают интеллектуальную автономию, что и позволяет им оставаться не затронутыми даже пол[:54]ным опровержением породившей их аналитической схемы.

«…В отличие от теоретического утверждения экспериментальный закон неизменно обладает определенным эмпирическим содержанием, которое в принципе всегда может быть проконтролировано данными наблюдений… даже когда экспериментальный закон объясняется данной теорией и тем самым интегрируется в ее идейный каркас… ему продолжают быть присущи следующие две характеристики. Экспериментальный закон сохраняет свой смысл, который может быть сформулирован независимо от этой теории; кроме того, он базируется на опытных данных, что дает ему возможность пережить крушение теории, если таковое произойдет» [131, с. 83–86].

Эта двухслойная концепция научного знания, принятая как нечто само собой разумеющееся большинством социологов знания, породила немало трудноразрешимых философских проблем. В поисках выходов из этих трудностей философы постепенно построили новые объяснения отношений между фактом и теорией, оказавшие серьезное воздействие на всю сферу социологического анализа науки.

Иногда утверждается, что, когда мы воспринимаем научное знание как состоящее из отдельных теоретических и фактуальных высказываний, мы тем самым исходим из различия между наблюдаемыми объектами и ненаблюдаемыми, или теоретическими, объектами. Предполагается, что фактуальные утверждения выражают отношения между наблюдаемыми объектами, которые затем объясняются посредством высказываний, включающих и такие ненаблюдаемые объекты, как электроны, кварки или гены. Природа наблюдаемых объектов может быть удостоверена непосредственным опытом и установлена с высокой степенью надежности, конечно, если при этом принимаются надлежащие меры предосторожности, предохраняющие от экспериментальных ошибок. Однако сущность теоретических объектов познается лишь косвенным образом, и потому они должны рассматриваться по самой своей сути как умозрительные конструкции. Может быть, теоретические «объекты» являются даже не более чем удобными фикциями. Электроны, например, следует считать гипотетическими [:55] построениями, созданными на основе наших экспериментов с реальными объектами, подобными катодным трубкам и гальванометрам. В соответствии с этим может быть когда-нибудь отброшено и само понятие электрона, если в конечном счете оно окажется неплодотворным или несовместимым с новыми данными наблюдений; в этом случае высказывания, описывающие свойства электрона, могут быть переписаны заново. Напротив, мы едва ли можем отрицать существование таких объектов, как катодные трубки или гальванометры, и, хотя наше непосредственное знание этих объектов всегда может уточняться, оно все же не подвергается таким сомнениям или опровержениям, которые хотя бы отдаленно напоминают сомнения и опровержения, относящиеся к теоретическим объектам.

Хотя подобные аргументы весьма убедительно апеллируют к здравому смыслу, они, несомненно, неполны. Например, здесь говорится только об объектах, но совершенно не упоминаются референты научных понятий, описывающих отношения или процессы. Куда важнее, однако, то, что существуют серьезные основания считать несостоятельным само исходное противопоставление наблюдаемых и ненаблюдаемых объектов. В основе последнего лежит следующая предпосылка: мы способны проводить однозначные различия между прямым наблюдением некоторого объекта и просто выведением его свойств из его действий. Однако, как принято считать, в процессе непосредственного наблюдения любого объекта участвуют фотоны, движущиеся от него и попадающие на сетчатку наблюдателя. Как только мы начинаем представлять себе процесс наблюдения подобным образом, понятие «непосредственного наблюдения» постепенно теряет свою ясность и поэтому делается бесполезным для разграничения факта и теории. Туманность этого разграничения хорошо иллюстрируется также демонстрацией незначительности различий между видением невооруженным глазом и рассматриванием с помощью лупы или между этим последним и использованием небольшого телескопа [157]. Однако только что сформулированное предположение вынуждает нас все же относить наблюдаемые через телескоп объекты к иному типу, нежели те, которые [:56] наблюдаются непосредственно. Более того, это затруднение не удается обойти, просто переводя «рассматривание через телескоп» в разряд непосредственных наблюдений. В этом случае мы сталкиваемся с такими аномалиями, как фиаско тех схоластов, которые безуспешно напрягали зрение, пытаясь разглядеть в телескоп Галилея объекты, существование которых было очевидным для всех последователей Коперника. В следующем разделе мы вернемся к подобным вопросам. Пока что достаточно отметить, что между наблюдаемыми и ненаблюдаемыми объектами не удалось провести никаких четких различий, а потому их различение не может использоваться для усиления двухслойной, или стандартной, концепции научного знания. «…Если наблюдаемость — это просто вопрос о степени, то, по-видимому, не существует убедительных способов, позволяющих провести на этой основе четкую грань между реально существующими и несуществующими объектами. Под влиянием подобных соображений большинство философов отказалось от попыток отделения на этой основе наблюдаемого от ненаблюдаемого, сосредоточившись вместо этого на чисто терминологическом различении того и другого» [70, с. 3]. Поэтому займемся теперь вопросом о том, можно ли установить различия между теоретическими терминами и терминами наблюдения.

Споры о природе научных терминов велись прежде всего в связи с проблемой смысла, значения теоретических понятий. Этот центральный вопрос возник как следствие рассмотрения фактуальных утверждений в качестве непроблематичных (если не принимать во внимание «тривиальный» случай их зависимости от тщательности и точности наблюдений) и концептуально отличных от утверждений теоретических. Таким образом, если фактуальные утверждения независимы от научных теорий и могут использоваться в качестве нейтральных способов их проверки и если теоретические высказывания выходят за пределы установленных фактов, то какие же референты в реальном мире могут быть приписаны теоретическим утверждениям и терминам, в которых они формулируются? Например если фактуальные утверждения генетиков об окраске цветков душистого горошка в [:57] последующих поколениях полностью отделены от теоретических высказываний относительно генов, о которых мы не можем получить никаких прямых данных, то можно ли приписать этим высказываниям научный смысл? Более того, если утверждения, включающие термины, подобные гену, не имеют смысла и не являются синтетическими высказываниями, то как же мы можем утверждать, что они истинны или ложны? А если теоретические утверждения не являются ни истинными, ни ложными, вряд ли можно считать, что с их помощью создается эффективное знание.

Этот подход к рассматриваемой проблеме отчасти перекрывается с тем, который стремится провести различия между видами объектов науки. Однако эта вторая формулировка указывает на более перспективное направление. Хотя и кажется, что теоретические термины не соответствуют никакому особому типу сущности и что теоретические понятия обладают значениями совершенно другого вида, чем те, которые используются для описания наблюдений, невозможно все же отрицать, что применение теоретических терминов — одна из существенных особенностей науки и что поэтому такие термины должны быть некоторым образом значимыми.

Одно из предлагаемых решений данной проблемы состоит в том, чтобы принять, что научные теории не обладают никаким непосредственным значением и должны рассматриваться как чисто формальные системы. Поэтому теоретические термины начали рассматривать просто как логические средства, предназначенные для выведения из установленных фактов новых утверждений о наблюдаемых явлениях и приобретающие «косвенные значения» за счет их связей с фактуальными утверждениями [29]. Но такой ответ порождает дополнительные трудности. Прежде всего нелегко примирить относительно тривиальную роль, отводимую научной теории подобной интерпретацией, с тем фактом, что сами исследователи признают фундаментальную важность теоретической деятельности и что теоретики пользуются среди ученых наивысшим признанием и уважением [74]. Таким образом, эта попытка описания структуры научного знания, хотя она и приводит в некотором смысле к согласующемуся со стандартной концепцией изобра[:58]жению его фактуальной основы, достигает успеха лишь за счет того, что она интерпретирует теоретические компоненты этого знания как преимущественно избыточные, подразумевая к тому же, что полностью ошибочны те оценки, которые дают сами ученые относительной значимости работы теоретиков и экспериментаторов. Очевидно, что объяснение научного знания, придающее смысл тому уважению, с которым ученые относятся к теории, было бы куда предпочтительнее.

Шаг в этом направлении был сделан признанием, что на практике чрезвычайно трудно отличить термины наблюдения, обладающие «выведенными из опыта» значениями, от умозрительных теоретических терминов. Например, по-видимому, мало смысла в том, чтобы настаивать на существовании двух значений термина «масса», одно из которых наблюдаемо (как в случае измеренной на опыте массы некоторого объема газа), а другое является теоретическим (как в случае массы всех молекул этого газа, которые хотя и ненаблюдаемы по отдельности, но в сумме определяют измеренную массу). Поэтому все чаще стали допускать, что само разделение теоретических терминов и терминов наблюдения столь же произвольно и в своей основе неоднозначно, сколь и противопоставление наблюдаемых и ненаблюдаемых объектов [30]. Одна из важнейших причин, по которым оказалось так трудно отделить термины наблюдения от теоретических, состоит в том, что термины, судя по всему, приобретают свои значения не как изолированные единицы, могущие, если они являются наблюдаемыми, быть соотнесенными с соответствующими физическими сущностями, но как элементы каких-то более широких лингвистических структур.

«Неверно говорить, как это часто делается, об „экспериментальном значении“ некоторого изолированного термина или предложения. Отдельное утверждение обычно не ведет ни к каким экспериментальным следствиям — это справедливо как для языка науки, так и даже, по сходным причинам, для донаучных форм мышления. Как правило, отдельное предложение научной теории не влечет за собой никаких утверждений, имеющих отношение к наблюдению; следствия, которые характеризуют определенные [:59] наблюдаемые явления, могут быть выведены лишь с помощью присоединения к исходному предложению ряда других, вспомогательных гипотез, некоторые из которых обычно являются утверждениями о наблюдении, другие — ранее принятыми теоретическими утверждениями. Например, релятивистская теория, описывающая отклонение световых лучей в поле тяготения Солнца, приводит к утверждениям о наблюдаемых явлениях лишь в соединении как со значительными частями астрономических и оптических теорий, так и со многими специальными сведениями об инструментах, используемых в тех наблюдениях за солнечными затмениями, на которых основывается проверка данной гипотезы» [79, с. 112].

Если дело обстоит именно так, если термины наблюдения не имеют иных опытных значений, кроме тех, которые порождаются их включенностью в некую более широкую концептуально-пропозициональную схему, то просто невозможно выделить отдельный класс фактуальных утверждений, составляющих ту основу, на которой строится научное знание.

Тот способ, посредством которого отдельные термины наблюдения заимствуют свои значения от совокупности взаимопереплетенных предложений и понятий, был е особой ясностью показан Хессе [80]. Она начинает с предположения о бесконечной сложности каждой реальной физической ситуации. Любая новая ситуация в тех или иных деталях отличается от всех прочих. Это ведет к потере информации в каждом случае применения терминов наблюдения, вследствие чего в определенных обстоятельствах создается возможность изменений уже установленных классификаций. Содержание многих категорий наблюдения, используемых как в науке, так и в повседневной жизни, познается в конкретных эмпирических контекстах, в которых и устанавливаются непосредственные ассоциации между выбранными аспектами ситуации и некоторым термином. Однако полная свобода в использовании описательных терминов не достигается на базе одних лишь прямых ассоциаций. Обучение любому языку включает также и обучение определенным обобщениям или «законам», содержащим языковые термины. Эти законы всегда связаны друг с другом системами символов. Такие [:60] законы и системы необходимо знать, чтобы определить соответствующие обстоятельства для применения любого физического предиката; подобное знание позволяет тем, кто им пользуется, «корректно» применять термины в иных ситуациях, нежели те, в которых происходило первоначальное обучение их использованию.

Например, человек может научиться наблюдать и узнавать планету Венеру, отчасти основываясь на «законе», согласно которому «звезды мерцают на ночном небе, а планеты нет». Этот закон может быть затем использован для наблюдения других планет и, возможно, приведет к «правильной» идентификации Марса и т. п. Конечно, если закон применяет новичок, он, возможно, совершит то, что более опытный наблюдатель сочтет ошибкой. Он подумает, быть может, что наблюдает планету, тогда как «в действительности» он будет смотреть на звезду. Если более опытный наблюдатель желает исправить эту ошибку, он, возможно, просто предложит своему товарищу посмотреть повнимательнее и заметить мерцания интересующего их небесного тела. Однако, если того не удастся так легко переубедить, опытному наблюдателю придется, возможно, в полной мере использовать свои познания в области астрономического параллакса, теории тяготения, теории распространения света и т. д., чтобы показать, что данный объект просто не может быть еще одной планетой: в противном случае вся наука о небесной механике была бы опрокинута. Логика этой процедуры такова: за основу берется система имеющегося знания вместе с ее законами, после чего принимается четкое решение о том, что же именно реально наблюдается в свете требований этой системы. Таким образом, значение термина наблюдения «планета» выводится из его использования в некоторой системе взаимосвязанных терминов и высказываний, а не устанавливается посредством простой отсылки к каким-то сериям изолированных эмпирических примеров, допускающих идентификацию независимо от этой группы интерпретационных ресурсов. Как отмечает далее Хессе, такое объяснение научного знания включает далеко идущую переинтерпретацию различения теории и наблюдения. [:61]

Отказ от ортодоксального противопоставления теоретических терминов и терминов наблюдения приводит к весьма важным для стандартной концепции науки последствиям. Прежде всего, из того, что все термины получают свои значения лишь за счет их включенности в концептуально-пропозициональную структуру, вытекает, что никакое утверждение о факте не является теоретически нейтральным. Ученые не располагают доступом к независимым данным, с помощью которых они могли бы проверять свои теоретические альтернативы. Они никогда не смогут полностью освободиться от своих аналитических схем, ибо этим они лишили бы свои понятия и предложения смысла. Таким образом, все эмпирические утверждения «теоретически нагружены» [150]. Затем отсюда следует, что, поскольку аналитическая структура научной теории изменяется, меняются и значения сформулированных в ее рамках утверждений наблюдения (будь то изолированные результаты или эмпирические обобщения).

«…Ни одна деталь в общей картине функционирования некоторого дескриптивного предиката, — пишет Хессе, — не свободна от модификаций, возникающих под давлением его окружения. Тривиально, что любой эмпирический закон может быть отброшен перед лицом противоречащих ему примеров, но куда менее тривиальна ситуация, когда обнаруживается, что функционирование каждого предиката существенно зависит от тех или иных законов, и когда оказывается, что любая ситуация „корректного“ применения данного предиката — и даже та, на основе которой и был первоначально введен соответствующий термин, — может быть объявлена некорректной ради сохранения системы законов и иных применений. Именно в этом смысле я буду впредь понимать „теоретическую зависимость“ или „теоретическую нагруженность“ всех дескриптивных предикатов» [80, с. 11].

Итак, мы пришли к заключению, опровергающему две основные предпосылки стандартной концепции; то есть наш вывод состоит в том, что фактуальные утверждения науки ни независимы от теории, ни стабильны в своих значениях. Даже когда символы на страницах учебников остаются неизменными в тече[:62]ние долгого времени, их значения, как они воспринимаются исследовательским сообществом, вполне могут пребывать в постоянном движении, создающемся эволюцией интерпретационных контекстов исследований. Кроме того, отсюда следует, что значения данных фактуальных утверждений будут зачастую неодинаковыми для разных секторов научного сообщества, например для научных работников по сравнению со школьными преподавателями, а также для членов различных специальностей, — все зависит от того, насколько значительны расхождения между интерпретационными структурами, в которых действуют эти социальные группы. Таким образом, фактуальный «базис» науки оказывается не только теоретически зависимым и допускающим пересмотр его смыслового содержания — он к тому же выступает и социально изменчивым.

Эта модифицированная точка зрения на взаимоотношения между фактом и теорией представлена в нескольких строгих интерпретациях (например, [54]), а также в многочисленных более слабых вариантах (например, [152]). Перед тем как перейти к детальному обсуждению свойств этих строгих и слабых вариантов, остановимся несколько подробнее на тех механизмах, посредством которых может осуществляться воздействие языковых структур на формулирование фактуальных предложений. Как я уже подчеркивал, имеется влиятельная эмпирицистская традиция, рассматривающая факты как вещи и события, существующие вне нас и подлежащие наблюдению и адекватному описанию. Считается, таким образом, что факты существуют, даже если в нашем распоряжении нет соответствующих слов для их описания. Чтобы оценить границы этой точки зрения, полезно спросить, как это делает Хэнсон [76]: как выглядят (или звучат, или ощущаются) эти существующие «вне нас» факты? Можно ли сфотографировать факт? Очевидно, что, какая бы четкая ни была фотография, она не может снабдить нас фактами до тех пор, пока мы сами не начнем отбирать на ней какие-то элементы и выражать их в языковой форме. (Этот аргумент находится в русле рассуждений Хессе.) Таким образом, изображенные на фотографии [:63] факты — это те детали изображения, которые могут быть выражены подобным образом [161], а что именно может быть выражено подобным образом, это уже зависит от имеющихся в нашем распоряжении языковых и иных символических ресурсов. Другими словами, природа нашего языка будет благоприятствовать одним утверждениям и запрещать другие. (В этой связи стоило бы рассмотреть здесь некоторые работы по когнитивной антропологии; см. [58 и 82].) Этот аргумент применим к научной лексике в той же мере, как и к лексике любой другой языковой системы.

«…Возможно, — пишет Хэнсон, — что используемые нами физические обозначения подчас незаметно подчиняют нас каким-то особенностям материального мира… Я не говорю, что одноклеточные организмы или субатомные частицы… действительно обладают какими-то аспектами, которые не поддаются описанию в доступных нам языках. Мой тезис состоит лишь в том, что здесь нет логической невозможности. И если это правильно, то мы можем понять, что не является логически невозможным и то, что мы могли бы начать мыслить физический мир иначе, чем мы это делаем теперь… Имея перед собой тот же самый физический мир, мы могли бы (логически) говорить о нем по-другому… иными словами, логические и грамматические особенности нескольких научных языков, обозначений и символических пучков могут влиять на то, как мы видим окружающий мир и что мы понимаем под фактами этого мира» [76, с. 182–183].

Хэнсон подчеркивает невозможность демонстрации этого тезиса иначе как логически. Ибо из этого тезиса следует, что невозможно доказать его эмпирически, то есть путем представления факта, который находится за рамками наших лингвистических ресурсов. Следует также отметить, что никто не утверждал, будто бы языковые структуры единственно определяют содержание фактуальных утверждений. Как указывает Шеффлер, ученые, которые используют одну и ту же концептуальную схему, вполне способны выдвигать противоречащие друг другу гипотезы. Тем не менее ясно, что лингвистические структуры в науке обычно конструируются в соответствии с содержа[:64]тельными моделями или интерпретациями и совместно с ними [16] и что последние действительно и весьма непосредственно влияют на содержание фактуальных утверждений.

«Отсюда следует, что, хотя… одна и та же система категорий дает возможность выразить альтернативные гипотезы, последние будут тем не менее придавать этой системе категорий альтернативные значения. Если я и могу сформулировать отрицание своей гипотезы в терминах той же самой категориальной системы, в которой она выражена, я не могу принять этого отрицания без изменения самого знччения данной категориальной системы, ибо такое принятие вызывает какие-то изменения в моей языковой системе» [153, с. 46].

Хотя лингвистические структуры и необходимы для выражения фактов, сами по себе они не оказывают воздействий на внешний мир до тех пор, пока их не используют в целях формулирования некоторых позитивных описаний определенных сторон этого мира. Лишь после того, как это уже сделано, наблюдатель может приписать своим наблюдениям определенные значения, придав им тем самым статус осмысленных высказываний. Это прекрасно иллюстрируется неудачей Дарвина, который не смог понять, что в одном из его экспериментов обнаружено то, что потом стало считаться важной эмпирической регулярностью.

«Получив путем скрещивания гибриды львиного зева, Дарвин в первом же поколении обнаружил то, что сам он назвал „преобладанием“, а впоследствии Мендель „доминантностью“. Более того, получив во втором поколении гибридов оба родительских типа, Дарвин сосчитал число представителей каждого из них, что дало величину 88 для преобладающего типа и 37 — для второго. Этот результат лишь незначительно отличается от менделевского отношения 3 : 1, но, как приписать ему смысл, Дарвин не знал» [68, с. 152].

Сам Мендель смог преобразовать аналогичные находки в утверждение о существовании эмпирической регулярности, по крайней мере отчасти, потому что он вполне представлял себе, что именно ожидает увидеть, и именно это и позволило ему рассматривать [:65] получающиеся в реальных экспериментах приблизительные числа как грубые выражения некоторого идеализированного теоретического отношения [55]. Однако другие хорошо информированные и компетентные специалисты, такие, как Фоке[32], Хоффман[33] и Негели[34], прошли, как и Дарвин, мимо открытий Менделя, не заметив, что здесь обнаружены не установленные ранее «факты природы». Признание этих открытий пришло лишь спустя приблизительно 40 лет, когда наблюдения Менделя получили возможность объяснения на основе достижений теории хромосом и теории наследования признаков.

Пока что мы увидели в этом разделе, что невозможно сохранить без существенных оговорок традиционные разграничения между наблюдаемыми и ненаблюдаемыми реальностями, а также между фактуальными и теоретическими утверждениями. Максимум, что нам доступно, — это проведение приблизительных различий между предложениями, лежащими ближе к конкретным данным, и предложениями, используемыми в более общем смысле. Однако фактуальные утверждения всегда являются теоретически нагруженными независимо от того, имеют ли они, подобно менделевским описаниям результатов наблюдений над посадками горошка, весьма частный характер или же, подобно выражающим численные отношения наследуемых признаков, используются более общим образом. Технические термины, подобные «электрону», «квазару» и «гену», и более обыденные понятия и предложения, регулярно используемые учеными [50], приобретают свои научные значения от тех языковых, теоретических (возможно, и социальных) контекстов, в которые они включены. Значения научных понятий наблюдения и фактуальных утверждений науки должны быть осмыслены с учетом того места, которое они занимают в теории. Эту же идею Дарвин компактно выразил так: любой [:66] факт является фактом за или против некоторой теории [76, с. 216–217]. Такая интерпретация отношений между научным фактом и научной теорией имеет, в отличие от стандартной концепции, то преимущество, что она подтверждает огромную важность, которую сами ученые приписывают теоретической деятельности. Кроме того, она, как отметил Нагель[35], имеет существенные последствия для социологии науки.

«Смысл каждого утверждения на основе наблюдения определяется поэтому теорией, принятой исследователем, так что вопрос об адекватности некоторой теории не может быть решен в свете теоретически нейтральных утверждений на основе наблюдения. Соответственно, если такие выводы убедительны, они ведут, очевидно, к далеко идущему „релятивизму знания“, к некоему скептицизму относительно самой возможности достижения гарантированного знания о природе, который оказывается неизмеримо радикальнее релятивизма, ассоциируемого со взглядами Карла Мангейма и других социологов знания» [132, с. 18].

Вряд ли поэтому удивительно, что такая интерпретация научного знания, особенно в ее крайних формах, порождает философские трудности, подобные тем, которые вставали перед Мангеймом.

Во-первых, в некоторых вариантах подобной интерпретации научное знание начинает казаться едва ли не эмпирически пустым. Судя по всему, идея, что фактуальные описания формулируются на основе связанных с ними теоретических или метафизических предпосылок, влечет тот вывод, что каждая теория допускает проверку лишь на своих собственных условиях, но ведь как раз при таком подходе она оказывается наилучшим образом защищенной от опровержений. Любое отдельное наблюдение не получит ни[:67]какого определенного смысла до тех пор, пока оно не подвергнется теоретической интерпретации. Однако те значения, которые сообщаются теорией, могут служить лишь ее подтверждению. На первый взгляд кажется, что можно очень легко отбросить любое наблюдение, выглядящее как не соответствующее ожиданиям, посредством утверждения, что «если оно расходится с ожиданиями, то либо наблюдение ошибочно, либо оно проводилось некорректно» (это может быть выражено и в более утонченной форме). На основе такой концепции науки оказывается невозможным безусловное опровержение любой аналитической структуры с помощью эмпирических данных, хотя последняя может порождать такие серьезные внутренние противоречия, что ее сторонники принимают некоторую другую схему [94; 96].

Кроме того, возникает сопутствующая проблема «несоизмеримости». Если значения научных терминов и предложений зависят от всей системы представлений, в пределах которой они и существуют, то трудно понять, как вообще любые две теории могут считаться соперничающими, а их фактуальные утверждения — несовместимыми. Ученые, использующие разные схемы, будут исследовать различные миры; и хотя их изолированные утверждения могут иногда представляться внешне похожими, тождественными, в действительности же смысл этих утверждений в рамках различных систем отсчета отнюдь не будет одинаковым. Далее, подлинное общение будет возможным лишь среди тех, кто разделяет систему общих предпосылок, обеспечивающих единое понимание утверждений. Кун[36] [92] высказал мнение, что эти интерпретационные структуры создаются соответствующими научными сообществами и что неспособность к эффективному общению ощущается лишь по [:68] временам, когда разделяемая исследовательским сообществом парадигма распадается под давлением возникших внутри нее противоречий. Однако столь же правдоподобно полагать, что каждый отдельный ученый вырабатывает в своей области собственную уникальную парадигму [146; 64] и что если значения отдельных утверждений зависят от всей системы представлений, то каждый ученый не может избежать того, чтобы не быть «пойманным в паутину созданных им самим значений» [153, с. 46].

Подобные трудности очень напоминают те, с которыми столкнулся Мангейм в своих попытках изобрести новую эпистемологию социального знания. Как и Кун, Мангейм предполагал, что те, кто действуют в рамках общей смысловой структуры, обычно легко достигают согласия относительно фактов, с которыми они имеют дело. Однако когда имеются различные перспективы, между которыми необходим выбор, то здесь, по мнению Мангейма, нет никакой иной альтернативы, кроме как попытаться перевести эти «конфликтующие» перспективы на какой-то более общий уровень, позволяющий выявить меру их смыслового единства, причем так, чтобы при этом достичь возможно большей плодотворности в обращении с эмпирическим материалом. Как замечает Нагель, новая философия науки идет дальше Мангейма: она не только указывает, что человеческое понимание и социального и физического миров зависит от разделяемых значений, но также и подчеркивает как трудности перевода из одной системы значений в другую, так и сложность достижения общего представления о том, что следует считать «эмпирическим материалом».

Хотя эта сильная альтернатива стандартной концепции и начала завоевывать для себя почву уже с 50-х годов, она все еще признана меньшинством философов. Действительно, многие философы затратили значительные усилия, пытаясь в ответ на главные возражения против ортодоксального описания факта и теории, выдвинутые ее более радикальными критиками, улучшить это описание, не отказываясь полностью от него. Однако мне кажется, что и появившиеся в результате этих попыток умеренные и компромиссные точки зрения все же отличаются от [:69] стандартной концепции настолько, что в состоянии оправдать переоценку социологии научного знания.

Некоторые из обсуждавшихся выше идей начали в конечном счете приниматься даже теми, кто не желает полного отхода с ортодоксальных позиций. В частности, теперь не вызывает сомнений, что «смысл и использование предикатов, применяемых в различных науках, включая и те, которые фигурируют лишь в сообщениях о якобы наблюдавшихся вещах, определены общими законами и правилами, включающими эти предикаты» [132, с. 19–20]. Отсюда следует, что все фактуальные утверждения в принципе могут подвергаться исправлениям, что их связи с внешним миром сами по себе проблематичны и опосредованы теоретическими предпосылками и что значения этих утверждений подвергаются изменениям в ходе развития самого аналитического контекста. Все это уже вполне общепринято. Оспаривается другое — идея, согласно которой значения фактуальных предложений «определяются всей совокупностью законов и правил приложения, принадлежащих фонду тех исходных положений, которые в данное время использует наука» [132, с. 20]. На это уже указывает и Шеффлер, отрицающий, что значения «настолько взаимосвязаны, что изменение в каком-то одном из них влияет на все остальные в пределах данной языковой системы» [153, с. 59]. Другими словами, предполагается, что сцепленность (взаимосвязанность) систем научного знания была все же преувеличена и что именно это недоразумение и стимулировало появление философски неприемлемых утверждений относительно несоизмеримости и эмпирической пустоты научных теорий. Утверждается, что, лишь только мы признаем, что никакая концептуальная структура не является тканью без швов, мы сможем избежать вынужденного принятия этих недоказуемых выводов. Приведу две краткие иллюстрации того, что имеют в виду такие философы, как Нагель и Шеффлер. Я начну с примера, взятого из области радиоастрономии [47].

Пульсары — это относительно небольшие небесные объекты, регулярно испускающие короткие радиоимпульсы. Они были неожиданно обнаружены в 1967–1968 годах [176]. Исследования, которые при[:70]вели к этому открытию, были начаты за несколько месяцев до того и ставили своей целью идентификацию квазаров — объектов, напоминающих пульсары лишь своими очень малыми диаметрами[37] и испусканием электромагнитного излучения в радиоспектре. Основная идея, на которой основывался весь проект поисков квазаров, состояла в том, что приходящие от очень небольших источников радиоволны в отличие от волн, испускаемых обычными радиогалактиками, быстро и нерегулярно пульсируют. Такое «мерцание» интерпретировалось как следствие возмущения, которое испытывают испущенные малыми источниками радиоволны при своем прохождении через «плазменные облака», окружающие Солнце. Ясно, что проведенные в ходе осуществления этого проекта наблюдения мерцающих радиоисточников были теоретически нагруженными в обсуждавшемся выше смысле этого слова. Определенный смысл эти наблюдения получили в рамках сложной структуры предпосылок: например, тех, которые относились к природе радиоволн и приемным радиостанциям, к свойствам «малых» небесных объектов, к физике солнечной атмосферы и т. д. Но пульсары были сперва замечены как раз потому, что они отличались от ожидаемых в соответствии с этими предпосылками результатов наблюдений. Например, пульсации радиоизлучения были на удивление регулярными, и наблюдались они в ночное время, когда воздействие Солнца на радиоволны было минимальным.

Как только эти необычные особенности были замечены, заинтересованные наблюдатели изучили возможности нескольких совершенно различных интерпретаций своих открытий, включая даже возможность того, что пульсации искусственно генерировались внеземным разумом. Но все эти попытки интерпретаций были лишь очень косвенно связаны с той исходной совокупностью предпосылок, которая придавала смысл поискам квазаров. С точки зрения радиоастрономов, принятые представления, касающиеся радиоволн, приемных устройств, плазменных облаков и т. п., ни в коей мере не ставились [:71] этим неожиданным открытием под угрозу. Они были достаточно гибкими для того, чтобы их можно было примирить с существованием неожиданных объектов без какого-либо явного пересмотра. В этом смысле они обеспечивали часть того комплекса интерпретационных ресурсов, на базе которого предстояло истолковать пульсары. Однако для объяснения необычных особенностей вновь открытых сигналов эти исходные предпосылки оказались бесполезными. И действительно, предварительная интерпретация полученных новых результатов, которую сами исследователи сочли достаточно подходящей, была построена лишь тогда, когда они обратились к ранее опубликованной и не привлекшей в свое время особого внимания теоретической работе о нейтронных звездах[38].

Этот пример, вероятно, показывает, что отдельная группа ученых может иметь доступ к различным и не слишком тесно связанным друг с другом совокупностям теоретических ресурсов и что несомненная теоретическая нагруженность фактуальных утверждений не означает все же, что они получают свои значения исключительно от давшей им жизнь исходной предпосылочной структуры. К подобным заключениям пришел в ходе изучения некоторых оптических исследований Ньютона и Нагель. Он замечает, что ньютоновские термины наблюдения хотя бы частично получают свои значения от различных законов, в формулировки которых они включены и которые Ньютон принимал без доказательств. Однако, рассуждает далее Нагель, представления, использованные Ньютоном для интерпретации своих результатов, ни в коей мере не предполагались при подготовке и осуществлении его экспериментов.

«[Это] показывает, что эксперимент, предназначенный для выявления факторов, от которых зависит возникновение некоторого явления, можно описать таким образом, что формулировка результатов произведенных наблюдений окажется нейтральной по отношению к альтернативным теориям, могущим быть [:72] предложениями для объяснения данного явления, и это несмотря на то, что такая описательная формулировка сама в действительности будет предполагать различные теории, законы и иную исходную информацию, не ставящуюся под сомнение в ходе данного исследования» [132, с. 26].

Таким образом, как только мы допускаем, что структуры используемых в научных исследованиях исходных положений и понятий не обладают ни полностью определенными значениями, ни законченной целостностью, делается возможным избежать той «нелепой замкнутости», согласно которой фактуальные утверждения неразрывно связаны с некоторой определенной структурой заранее составленных убеждений. И в самом деле кажется, что ученые иногда вполне в состоянии изобретать независимые проверки конкретных фактуальных утверждений, хотя в то же время ясно, что это можно сделать лишь в том случае, если исходить из другого ряда положений как непроблематичных, хотя бы временно. Аналогично вполне может оказаться, что и проблема несоизмеримости была слишком преувеличена. Приведенные выше примеры, скажем те, которые относятся к пульсарам и ньютоновским оптическим исследованиям, показывают, по-видимому, что ученые могут прийти к согласию о теоретическом базисе, на котором они будут рассматривать данное множество экспериментальных результатов, не обрекая с необходимостью себя в то же время на одинаковую интерпретацию этих результатов. Если это так, то и между исследователями, работающими в рамках различных аналитических схем, возможно хотя бы ограниченное общение [70]. Это как раз то, что Кун, отвечая своим критикам, назвал «частичной коммуникацией» [97].

Я не собираюсь развивать здесь эти вопросы. Я хотел бы лишь зафиксировать, что отказ от стандартной концепции науки не вынуждает к принятию одной из тех крайних интерпретаций научной мысли, в которых она предстает состоящей из замкнутых самоподдерживающихся систем значений. Даже описанные выше более умеренные способы анализа факта и теории весьма заметно отклоняются от стандартной концепции науки. Ушло в прошлое наивное [:73] представление, что наука строится на постоянно разрастающейся совокупности нейтральных фактов. Отброшена также и идея о невозможности пересмотра хорошо установленных фактов, равно как и вытекающая из нее концепция относительной прямолинейности процесса накопления научного знания. Тем не менее, хотя понятие «факт» стало более условным и хотя отныне факты должны рассматриваться в их взаимосвязи со специфическими интеллектуальными структурами, было бы неправильно воспринимать в целом ученых как людей, рассматривающих опытное или теоретическое знание, которым они владеют, в качестве гипотетического и находящегося под постоянной угрозой опровержения. На деле одним из важнейших факторов, существенно повлиявшим на впечатляющее интеллектуальное развитие современной науки, была как раз способность ее сторонников забывать об исходных предпосылках и концентрироваться исключительно на использовании этих предпосылок для осуществления детальных эмпирических исследований. Кун, без сомнения, прав, подчеркивая, что современная наука пользуется необычной по сравнению с другими областями интеллектуальной деятельности свободой от споров относительно своих оснований. Большинство научных исследований осуществляется в условиях столь сильной защищенности всех цепочек исходных положений, что их пересмотр или опровержение делаются практически невозможными. Например, при открытии квазаров (не пульсаров) астрономы встали перед неявным выбором: либо допустить существование совершенно необычных объектов со светимостью, в сто раз превышающей светимость ранее известных радиогалактик, для которых не удается подыскать мало-мальски удовлетворительных теоретических объяснений, либо пересмотреть свои взгляды относительно «красного смещения» и звездных спектров, на которых базировались большие разделы астрономии и их методологические подходы [47]. Ясно, что, несмотря на годы ошибочных интерпретаций, лишь немногие астрономы принимали всерьез вторую возможность.

Как мы уже видели, лишь на почве таких хорошо защищенных исходных предпосылок ученые способны формулировать содержательные и детализирован[:74]ные гипотезы о мире. Каждый отдельный исследователь и любое научное сообщество видят лишь ограниченное число проблем, которые могут быть подвергнуты эмпирическим исследованиям. Не следует поэтому попадаться в ловушку, пытаясь отличить защищенные от изменений аналитические ресурсы науки от тех, которые считаются подверженными воздействиям, ориентируясь при этом на какие-то их внутренние характеристики. Это означало бы примерно то же самое, что пытаться однозначно отделить утверждения на основе наблюдения от теоретических. Не следует забывать, что значение научного утверждения меняется вместе с изменением того интеллектуального контекста, в котором оно используется. Это означает не только то, что по мере развития определенной области исследований увеличивается и степень защищенности некоторых утверждений, хотя обычно так и происходит. Оно, кроме того, означает, что конкретные научные положения могут в одно и то же время использоваться весьма различным образом. Так, Хэнсон пишет: «…формулировки законов иногда используются для выражения возможных и случайных утверждений, иногда для выражения правил, рекомендаций, предписаний, нормативов, соглашений, априорных утверждений… а иногда — формально аналитических высказываний… Не многие осознают разнообразие способов использования формулировок научных законов в одно и то же время, иногда даже в одном и том же отчете об эксперименте» [75, с. 98].

Хэнсон далее в деталях показывает, как можно представить себе некоторого физика, множеством способов использующего второй закон движения по мере того, как он переходит от подготовки и осуществления эксперимента к постройке какой-то машины, к определению области ее применения и т. п. Вывод Хэнсона неудивителен, ибо он непосредственно вытекает из идеи о зависимости смысла предложения от связей этого предложения с другими формулировками. Эта идея очевидным образом допускает возможность существенных вариаций значений научных утверждений в связи с изменениями социального контекста, поскольку социальный и интеллектуальный контексты изменяются совместно. [:75]

В этом разделе я показал несостоятельность ортодоксальных представлений об отношениях между фактом и теорией, являющихся ядром стандартной концепции науки. При этом я неявно опирался на такую интерпретацию научных наблюдений, которая непосредственно противоположна этой концепции. Теперь я попытаюсь ясно показать, что корректное описание научных наблюдений позволяет подкрепить проведенные выше рассуждения.