СОЦИОЛОГИЯ НАУКИ

Временами в ходе социологических исследований науки эта стандартная эпистемологическая позиция формулировалась вполне эксплицитно. В наиболее четкой форме это сделал де Гре[20], утверждающий в своем введении в социологию науки, «что реальный мир существует независимо от нашего знания о нем, что мир этот в какой-то степени постепенно познаваем и что знание истинно в той мере, в какой оно аппроксимирует структуру реальности или является изоморфным этой структуре» [41, с. 37]. Главным следствием этих допущений, заключает де Гре, является то, что интересы социологии должны быть связаны не с реальным когнитивным содержанием научного знания, не с установленным знанием как таковым, а с теми социальными условиями, наличие которых делает возможным достижение объективного знания.

Хотя не многие социологи науки выражали свои философские предпосылки столь же ясно, до недавнего времени все они разделяли этот подход к эмпи[:40]рическому изучению науки. Вся традиция социологического исследования науки, в рамках которой работает и де Гре, традиция, восходящая к пионерским работам Мертона 30-х годов и в целом продолжавшаяся еще примерно в течение 30 лет, систематически избегала содержательного анализа научного мышления [121]. Она предлагала нам «социологию, имеющую дело с якобы фиксированными нормативными установками ученых, но уделяющую лишь эпизодическое внимание социальной значимости их явно изменяющихся познавательных установок» [89, с. 15]. Хотя эта цитата и содержит нечто важное о главной традиции социологии науки, было бы неправильно делать вывод из этого, что социологи занимались исключительно изучением нормативных структур науки. Например, Мертон, бесспорно влиятельнейшая фигура в этой области, изучал и распределение вознаграждений в науке, и экономические, технические и военные факторы, способствовавшие зарождению и росту современной науки. Тем не менее устойчивой и общепринятой темой социологии науки было изображение того «ценностно-нормативного комплекса, который определяет поведение человека науки» [118, с. 268–269] и который рассматривают решающим условием зарождения достоверного знания. Эпистемологические предположения делаются особенно заметными как раз тогда, когда социологи описывают этот предполагаемый «этос науки»[21], и именно здесь такие допущения оказывают наиболее явное воздействие на содержание социологического анализа.

Природа «научного этоса» впервые была очерчена Мертоном в качестве элемента его концепции, что пуританство XVII века сыграло важную роль в рождении новой науки в Англии. Мертон утверждал, что пуританский комплекс ценностей приводил к «непреднамеренному по преимуществу стимулированию современной науки» [117, с. 137]. Пуритане придавали особое значение таким культурным ценностям, как полезность, рациональность, индивидуализм, антитрадиционализм и земной аскетизм. Считалось, что [:41] эта совокупность взаимосвязанных ценностей и норм параллельна аналогичным ценностям науки [117, с. 136]. Следовательно, заметное увеличение «научной» активности, которое произошло в течение XVII столетия, могло рассматриваться, по крайней мере частично, как непредвиденное последствие все усиливающегося господства пуританского движения. Направляемые своими религиозными ценностями, те из пуритан, которые участвовали в философских спорах, тяготели к эмпирическим проблемам и разрешению этих проблем рациональным, методическим и внеличностным образом. (Социально-экономические факторы рассматривались очень важными, когда интерес фокусировался на определенных типах эмпирических задач.) Тот факт, что именно пуритане явно преобладали и среди приверженцев новой натурфилософии, и среди основателей Королевского общества[22], был сильным доказательством существования связей между пуританизмом и созданием современного научного сообщества.

В своем анализе Мертон нигде не пытается зафиксировать какие бы то ни было прямые связи между пуританскими ценностями и интеллектуальными продуктами деятельности ученых. В одной из позднейших работ он на самом деле совершенно ясно заявляет, что научные достижения как таковые лежат вне рамок осуществляемого им чисто социологического анализа [118, с. 268]. Вместо этого он ставит перед собой более ограниченную цель — показать, что институционализация этих ценностей научным сообществом является существенным условием постоянного продуцирования и принятия надлежащим образом подтвержденных и логически согласованных утверждений, описывающих эмпирические регулярности.

«Институциональная цель науки состоит в расширении достоверного знания. Используемые для ее [:42] достижения технические методы позволяют следующим образом определить получаемое на их основе знание: это эмпирически подтвержденные и логически согласованные утверждения, выражающие существование тех или иных регулярностей (и вследствие этого являющиеся предсказаниями). Институциональные императивы (mores[23]) производны от этой цели и этих методов. Вся структура технических и моральных норм науки реализует ее конечную цель. Техническая норма адекватных и надежных эмпирических данных является предпосылкой для получения устойчивых и оправдывающихся предсказаний; техническая норма логической согласованности обеспечивает их систематичность и обоснованность. Моральные нормы науки методологически рациональны, но следуют им не только из-за их процедурной эффективности, но и в силу того, что они считаются справедливыми и благотворными. Эти нормы являются одновременно и моральными, и техническими предписаниями. В качестве компонентов этоса современной науки обычно берутся четыре набора институциональных императивов: универсализм, всеобщность, незаинтересованность и организованный скептицизм» [118, с. 270].

Исторически вера ученых в правоту этих моральных норм восходит к религиозным установкам основателей их профессионального сообщества. Однако нормы эти также и методологически важны для систематического создания обоснованного знания. Поэтому, когда связи научного сообщества со сферой религии со временем ослабли, ученые перестали обосновывать свои ценности в религиозных терминах. Вместо этого они, осознав методологическую важность этих ценностей, стремились теперь к тому, чтобы выгодно представить их окружающему обществу в качестве культурного базиса научной истины и «чистого» источника практически эффективного знания [117, с. XXII].

После того как Мертон впервые сформулировал систему институциональных императивов науки, к [:43] ней предлагались различные добавления, например нормы оригинальности, интеллектуальной скромности, независимости, эмоциональной нейтральности и беспристрастности [2; 159; 118; 120]. Кроме того, в последние годы появилось несколько критических обсуждений [104; 4; 170]. Однако я не собираюсь здесь рассматривать всю эту дополнительную или критическую литературу. То, что я хочу подчеркнуть, состоит в следующем: это изображение этоса науки приобрело большое влияние, которое демонстрируется его более чем тридцатилетней жизнеспособностью, и произошло это потому, что оно использует стандартную концепцию науки в качестве само собой разумеющегося интерпретационного ресурса. Например: если выводы науки являются просто точными в рамках технических возможностей своего времени утверждениями о наблюдаемых на опыте регулярностях, то отсюда, по-видимому, с необходимостью следует, что те оценки, которые ученые дают этим утверждениям, никак не связаны с личными или социальными характеристиками их авторов. «Объективность исключает партикуляризм»[24] [118, с. 270]. Если бы утверждения, претендующие на выражение нового знания, оценивались на базе партикуляристских критериев, то неизбежно принимались бы и утверждения, не соответствующие положению дел в объективном мире. Если обоснованное научное знание является объективным, то отсюда вытекает, что в ходе своей профессиональной деятельности ученые должны систематически использовать объективные универсалистские критерии. Аналогичные рассуждения можно провести и относительно других компонентов научного этоса. Необходимость организованного скептицизма и интеллектуальной независимости вытекает из того, что научное знание не должно приниматься на веру. Ученым следует постоянно и тщательно изучать и проверять логическую согласованность и эмпирическую точность как чужих, так и своих собственных научных утверждений. Нельзя воспринимать ничьи утверждения как правомочные [:44] лишь на основе положения их автора в научном сообществе. Если бы эти предписания игнорировались, фонд достоверного знания неизбежно стал бы содержать неточные положения. Подобным же образом требуется соблюдать принцип всеобщей принадлежности научного знания. Без свободного и открытого распространения информации о новых научных результатах ученые лишились бы возможности подвергать все утверждения, претендующие на выражение нового знания, одним и тем же критическим оценкам или последовательно применять свои универсалистские критерии научной адекватности.

Конечно, никто не утверждает, что действия ученых всегда и до конца соответствуют этим принципам. Девиантные действия[25], подобно подделке данных, сокрытию результатов и проявлению интеллектуальной предубежденности, действительно случаются. Однако жизнь свидетельствует, что происходит это редко, ибо иначе естественные науки не были бы столь надежными, какими мы их знаем.

В той мере, в какой наука действительно регулярно создает обоснованное и практически эффективное знание, эти принципы, по-видимому, должны действовать.

Среди нормативных принципов, образующих «научный этос», важнейшим является универсализм. Этот принцип, как считают, реализуется в науке множеством различных способов. Например, он, по-видимому, требует, чтобы репутация членов научного сообщества основывалась на их заслугах, а не на любом аскриптивном критерии[26] и чтобы возможность продвижения в науке была открыта для всех людей, обладающих соответствующими способностями. Но [:45] свое самое фундаментальное выражение универсализм находит при оценке результатов научных исследований. Сказать, что ученые оценивают новые научные утверждения в духе универсализма, означает не просто что они, подобно другим специалистам, используют какие-то технические критерии адекватности: ведь и технические критерии, если они созданы различными группами или возникли в рамках различных интеллектуальных традиций, могут быть несовместимыми друг с другом и совсем не обязательно будут способствовать установлению объективных эмпирических регулярностей. Универсализм в действительности означает, что любые «претензии на истинное знание независимо от их происхождения должны оцениваться на основе заранее установленного и объективного критерия, а именно соответствия с наблюдениями и с ранее подтвержденным знанием» [118, с. 270]; другими словами, универсализм означает, что разнообразные направления в развитии научной мысли руководствуются «более или менее общими критериями и правилами доказательства, преодолевающими различия противоборствующих интеллектуальных традиций» [119, с. 51]. Все прочие элементы нормативной структуры науки в целом рассматриваются как участвующие в реализации ее институциональной цели тем, что они гарантируют строгое применение этих предустановленных критериев объективности ко всем утверждениям, претендующим на выражение нового знания, прежде чем последние будут приняты в качестве достоверного знания.

Эта неотъемлемо связанная со стандартной эпистемологией интерпретация норм науки оказала сильнейшее воздействие на представления социологов об общей структуре научного сообщества и его связях с окружающим обществом [126]. Я приведу один пример взаимозависимости стандартных эпистемологических установок, принятой концепции норм науки и других аспектов социологического анализа научной деятельности. Предположение о том, что в основе действий ученых лежит использование универсалистских критериев адекватности, которые социологически непроблематичны, привело к откровенно функционалистской интерпретации системы социальной [:46] стратификации[27] науки [32]. Решающее доказательство, на котором эта интерпретация базируется, таково: высокий ранг члена исследовательского сообщества эмпирически связан с получением первоклассных результатов, а низкий ранг — с отсутствием таких результатов; при этом, поскольку «качество результатов», как считают, величина постоянная, по-видимому, нет каких-либо сильных связей между достигнутым рангом и другими социальными переменными. Предположив, что ученые оценивают работу своих коллег на основе предустановленных стабильных критериев, мы имеем склонность усматривать в только что приведенных сведениях демонстрацию того, что научное сообщество весьма напоминает меритократию[28]. (Немало будет зависеть, конечно, и от того, насколько вариации социального ранга объясняются вариациями в получении высококачественных результатов.) Это свидетельствует о том, что ученые осуществляют исследования и сообщают коллегам свои результаты, что эти результаты оцениваются на базе предустановленных объективных критериев адекватности и значимости и что сами ученые вознаграждаются присвоением им соответствующих рангов внутри научного сообщества пропорционально тем вкладам, которые они вносят в развитие научного знания. Наука тем самым оказывается одной из тех областей социальной жизни, по отношению к которым, по-видимому, применим функциональный анализ социальной стратификации, и вытекает эта применимость из того, что разделяемая социологами концепция научного знания позволяет им, не утруждая себя эмпирическими доказательствами, предположить, что в распоряжении всех членов научного сообщества находятся идентичные четкие оценочные критерии. [:47]

Далее, эта интерпретация косвенно зависит от стандартной концепции науки. Как только мы начинаем сомневаться в том, действительно ли новые научные утверждения оцениваются столь просто и однозначно, как только мы начинаем интересоваться, возможно ли, чтобы адекватность и качество новых научных утверждений стали предметом социальных дискуссий, сразу же становится возможным увидеть всю систему социального распределения рангов в ином свете. Например: если применяемые критерии сами имеют социальную природу и если они узакониваются только в процессе оценивания заявок ученых, то зависимость между высоким рангом и качественными результатами может иметь совсем иной социологический смысл. В самом деле, даже признав, что ученые рассчитывают приобрести положение в науке именно благодаря своим научным результатам и что поэтому должна существовать эмпирически устанавливаемая связь между качеством этих результатов и рангом ученого, мы все же будем вынуждены спросить: каким образом и какими способами ценность и адекватность приписываются конкретным результатам? Существуют ли у участников исследований систематические социальные различия, которые дают возможность добиваться признания высокого качества своих работ? Так, хотя ясно, что относительно низкий ранг женщин-ученых коррелирует с низким качеством их работ (как это признается другими учеными, большую часть которых составляют мужчины), мы больше уже не вынуждены воспринимать это как результат «объективных» различий в достижениях ученых разных полов [32]. Это дало возможность осознать, что женщинам, как и членам других социальных категорий в науке, систематически мешают или благоприятствуют добиваться признания высокого качества их работ. Постепенно отходя от стандартной модели науки и от тесно связанной с нею концепции «универсализма», то есть допуская подвижность когнитивных критериев науки и проблематичность их приложения в различных конкретных ситуациях, мы получаем возможность исследовать, действительно ли социальное распределение приписываемого научным работам «качества» — а тем самым и распределение социального ранга — подверга[:48]ется воздействию структурных различий, существующих внутри данного научного сообщества. Короче говоря, чем сильнее мы модифицируем традиционную эпистемологическую убежденность в существовании объективных и однозначных оценок научных вкладов ученых, тем легче нам оказывается представить себе куда более широкий спектр интерпретативных возможностей, относящихся как к социальному конструированию научного знания, так и к распределению социальных рангов и другим социальным явлениям в науке. В следующих главах все это будет продемонстрировано яснее.

Понятно, что главные препятствия, мешающие социологам исследовать все эти возможности, имеют, по всей вероятности, эпистемологический характер [172]. Никто бы не колебался рассматривать такие возможности, если бы речь шла о «низших» формах знания. В случае с наукой вся трудность состоит в том, что мы покидаем почву хорошо защищенной эпистемологии. Мы допускаем отныне, что даваемые учеными объяснения природы уже не должны рассматриваться ни просто как отражения объективной реальности, ни как заключения, полностью определенные неизменными и оптимальными правилами доказательства. Например, понятие «согласованности с наблюдениями» мы уже трактуем как социологически проблематичное [34]. Поэтому неудивительно, что социологи не осмеливались ставить вопросы, подобные перечисленным выше, до тех пор, пока для этого не была подготовлена почва в ряде споров среди философов и историков, в ходе которых был брошен вполне серьезный вызов традиционной концепции науки. [:49]