НАУЧНЫЕ НАБЛЮДЕНИЯ

С позиций стандартной концепции науки наблюдения считаются научно адекватными, насколько при их проведении исключаются такие искажающие влияния, как предрассудки, интеллектульная предубежденность и эмоциональная включенность[39]. Подлинно научное наблюдение происходит лишь тогда, когдя наблюдатель позволяет себе находиться под воздействием объективной реальности. Эта точка зрения согласуется с тем фактом, что на заре современной науки натурфилософы отказались от рассмотрения вторичных, субъективных качеств, подобных вкусу, цвету и запаху, сосредоточившись на «объективных, измеримых атрибутах» [28], таких, как величина и движение. В силу этого научные наблюдения стали считаться простой фиксацией неприукрашенных свидетельств органов чувств, никак не связанных с порождением значений. Немалая доля новейших исследований в области философии науки посвящена формулированию альтернативного объяснения научных наблюдений, более совместимого с изменившимися представлениями о природе научной теории. Конструируя такое объяснение, философы в значительной степени опирались на выводы экспериментальной психологии относительно общих свойств человеческого восприятия.

Один из фундаментальных выводов психологов состоит в том, что наблюдения никогда не могут быть столь пассивными, как того требует стандартная концепция науки. Не бывает так, чтобы мы просто реги[:76]стрировали сигналы, приходящий из внешнего мира. Вместо этого мы сами воздействуем на мир, чтобы в ответ вызвать какую-то последовательность различимых, но постоянно изменяющихся сигналов, свидетельствующих о его свойствах; и в каждом акте восприятия наблюдатель интерпретирует эти сигналы на основе находящихся в его распоряжении культурных ресурсов. Например, в искусственно созданных ситуациях, требующих от нас полагаться исключительно на информацию, получаемую посредством тактильных ощущений, мы различными способами сжимаем и ощупываем предметы, которые экспериментатор вкладывает нам в руки, поворачиваем их, взвешиваем на руке и т. п. и на основе таких действий воссоздаем и представляем структуру и состав этих предметов. В результате подобных активных манипуляций с предметами мы в целом в состоянии размещать их по каким-то группам и делать утверждения относительно их общих форм и свойств, которые выходят за пределы реального контакта с ними. Будучи спрошены о том, что мы наблюдали, мы обычно описываем на основе находящихся в нашем распоряжении привычных категорий обобщенную, предполагаемую структуру. Мы не описываем во всех подробностях ни сложных движений своих рук, ни результирующих отрывочных тактильных ощущений, почти наверняка мы бы и не справились с подобной задачей. Наше фрагментарное изучение предложенных объектов осуществляется где-то на грани понимания. Мы считаем, что в своих восприятиях имеем дело с какой-то инвариантной структурой, которую мы и выводим из имеющегося в нашем распоряжении ограниченного круга чувственных данных.

Возможно, такое объяснение тактильного восприятия не слишком удивительно. В конце концов, люди редко получают информацию лишь посредством прикосновений; куда интереснее, однако, что и первостепенное для нас зрительное восприятие осуществляется, по-видимому, подобным же образом. В зрительном процессе также принимает активное участие наблюдатель. По-видимому, зрительные восприятия конструируются из постоянно изменяющихся ощущений, производимых постоянными движениями глаз и всего тела [16]. Например, глазное яблоко вибрирует [:77] таким образом, что изображение на сетчатке глаза все время сдвигается на расстояние, приблизительно равное промежутку между смежными клетками сетчатки. На это движение накладываются регулярные колебания самого глаза, в результате чего изображение все время удерживается приблизительно в одном фокусе. По-видимому, для зрительного процесса подобные движения весьма существенны. Когда в экспериментах принимались специальные меры, позволявшие устранить эффекты движения глаза, испытуемые в конце концов теряли способность что-либо видеть, хотя на сетчатку по-прежнему проецировались четкие изображения внешнего мира. Таким образом, хотя в обычных условиях мы видим мир, заполненный твердыми и неизменными трехмерными предметами, у нас нет непрерывно действующего оптического регистратора таковых. В действительности наши глаза фиксируют постоянно меняющуюся последовательность моментальных двумерных и перевернутых вверх ногами изображений, из которых мы уже строим устойчивые визуальные реальные объекты нашего обыденного знания [21, с. 118].

Исследования подобного типа, проведенные психологами, показывают, по-видимому, что процесс прямого наблюдения, научного или любого иного, вынуждает нас делать нечто большее, нежели просто регистрировать и сообщать «неприукрашенные свидетельства органов чувств». У наблюдателя нет иного выхода, кроме как действительно «приукрасить» подобные свидетельства, ибо чувственная информация об объектах и процессах физического мира не является ни стабильной, ни полной. Вместо этого он получает — как следствие собственного воздействия на физический мир — последовательность все время меняющихся сигналов, содержащих какую-то косвенную информацию о свойствах этого мира. С помощью этих сигналов наблюдатель способен совершить работу по получению определенных выводов (зачастую весьма сложную даже в сфере обыденного опыта), позволяющую ему решить, что же он наблюдал.

«Воспринимаемая картина, следовательно, не является просто образом или точной копией наших моментальных чувственных впечатлений, скорее это результат постоянно изменяющегося конструирова[:78]ния… Фактически такое конструирование функционирует как своего рода „гипотеза“, совместимая с наблюдаемыми инвариантными особенностями глобального опыта субъекта по отношению к данному окружению» [16, с. 203].

К тому же выводу пришел и Брунер[40] в ходе своих весьма авторитетных исследований восприятия и наблюдения. Он вполне ясно утверждает, что нам ни в коем случае не следует больше считать, что наблюдения обеспечивают нас изображением, представлением реального мира.

«Говоря о том, что наблюдение представляет действительность или соответствует ей, мы обычно имеем в виду, что результаты восприятия можно более или менее точно предсказать. Это значит, что видимый нами предмет можно также осязать и обонять и должно существовать некое соответствие, или конгруэнтность, между тем, что мы видим, осязаем и обоняем… Или, иными словами, что категоризация объекта при восприятии служит основой для соответствующей организации действий, направленных на этот объект. Например, этот объект выглядит как яблоко — и действительно, съедая его, мы убеждаемся в этом… Значение вещи — это, следовательно, помещение объекта в структуру гипотетического вывода в отношении ее наблюдаемых свойств, ее воздействия на другие предметы и т. д.[41]… Соответствие действительности достигается не столько за счет простой функции „представления мира“, сколько за счет того, что я назвал бы „построением модели“ мира» [25, с. 18].

В приведенной цитате Брунер предстает как испытывающий колебания (возможно, нелегкие) между бихевиореальным и лингвистическим определениями [:79] соответствия действительности. В ряде контекстов, например при изучении восприятия животных, бихевиореальное определение представляется вполне разумным. В этом случае путь от наблюдений к поведению не опосредован словами. (Существует, правда, несколько экспериментов с обезьянами, по отношению к которым такое заключение уже не вполне верно.) Однако в процессах человеческого восприятия доминирует именно языковой элемент; это происходит, хотя бы отчасти, потому, что человеческие наблюдения во многих случаях ведут к каким-то утверждениям о наблюдаемом, в соответствии с которыми и инициируются те или иные действия. В частности, результаты научных наблюдений обязательно выражаются словами или иными эквивалентными символами. (Я здесь подчеркиваю роль языковых категорий; см., однако, в [149] обсуждение роли «визуального языка» в науке.) Научное знание состоит из высказываний относительно мира, сформулированных в конвенциональных формах той или иной специфической языковой системы. Наблюдения, не содержащиеся в сообщениях о проведенных исследованиях и не сформулированные в виде каких-то общих категорий, бесполезны для целей науки [146]. В противоположность этому простые и непосредственные визуальные образы, такие, скажем, как изображения на фотографии или сетчатке глаза, не содержат в себе языкового компонента. (Эти рассуждения аналогичны рассуждениям, проведенным в предыдущем разделе.) Сетчаточный образ не создает никаких утверждений относительно реального мира. Однако при этом видимое, наблюдаемое нами оказывает решающее воздействие на то знание, которое мы выражаем в высказываниях. Если бы зрение было чисто визуальным феноменом, свободным от всякого воздействия имеющихся в распоряжении наблюдателя категорий, ничто из того, что мы видим нашими глазами, не обладало бы релевантностью по отношению к тому, что мы знаем о мире. «Таким образом, до того, как наши зрительные ощущения могут быть соотнесены с тем, что нам известно в качестве истин, они должны быть переведены в языковую форму. Пока этого не произошло, зрительное ощущение еще не стало наблюдением…» [76, с. 127]. Даже если некто желает заявить, [:80] что подчас люди регистрируют внешний мир без его опосредования в языковых категориях, даже если кто-то рассматривает человеческое восприятие как в чем-то эквивалентное восприятию других животных, все же трудно утверждать, что этот тип восприятия научно объясним. Научное знание имеет дело с тем, что Равец назвал «интеллектуально сконструированными классами вещей и событий» [146], то есть с общими классификациями, определяемыми какими-то свойствами элементов соответствующих классов. Отдельные вещи и события классифицируются (концептуализируются) на основе того, насколько близко они представляют особенности специфического класса. Сообщения о наблюдениях, делающиеся частью массива научного знания, также выражаются в виде этих категорий.

В таком случае научные наблюдения в своей основе зависят от языка. В большинстве случаев мы можем думать о наблюдениях как актах, в которых вещи и события фиксируются посредством категорий; такие категории получают свои значения на базе предположений о возможности нахождения определенных утверждений, приложимых к наблюдавшемуся в действительности. Так, если физик видит некоторый объект, скажем рентгеновскую трубку, он в то же время предполагает, что к этому объекту применимы определенные высказывания: например, что при определенных условиях подведение к трубке высокого напряжения приведет к появлению вокруг положительного электрода флюоресценции. Аналогично если астроном идентифицирует свой объект как пульсар, он предполагает, что последний обращается в небе по звездному времени, испускает короткие и регулярные электромагнитные импульсы и т. п. Очевидно, что эти словесные утверждения каким-то образом уже имплицируются в самом акте наблюдения, ибо, если бы была обнаружена их неприменимость, это с необходимостью означало бы, что в действительности наблюдавшиеся объекты не были рентгеновской трубкой или пульсаром. Именно это и имеет в виду Брунер, когда пишет, что наблюдение включает помещение «объекта» в структуру гипотетического вывода. Существует очевидное соответствие между этими выводами Брунера и той общей позицией, ко[:81]торая обсуждалась в предыдущем разделе; но сейчас аргументация была расширена таким образом, чтобы она могла непосредственно относиться также и к наблюдениям. Наблюдения включают применение категорий к чувственным впечатлениям. Однако, как мы видели, категории получают определенные значения, лишь будучи интегрированы в систему связанных с ними понятий и высказываний. Следовательно, наблюдение состоит в интерпретации чувственных впечатлений на основе какой-то языковой и теоретической структуры.

Это не означает, что сперва ученые получают различного рода чувственные данные, а затем уже применяют к ним какие-то понятия и интерпретации. В самом акте научного наблюдения всегда присутствуют понятия и теории [77]. Известный отрывок из Дюгема[42], который сейчас будет приведен, показывает, что особенно четко эта сторона дела проявляется в развитых физических науках, где наблюдения опосредуются обширным и разветвленным словарем символических ресурсов. (Процитировать Дюгема здесь будет вполне уместным, ибо его идеи оказали огромное воздействие на таких современных мыслителей, как Хэнсон и Хессе.)

«Войдите в эту лабораторию. Подойдите к этому столу, на котором установлено множество аппаратов. Здесь и гальваническая батарея, и медные проволоки, обвитые шелком, и склянки, наполненные ртутью, и катушки, и железная палочка с зеркальцем. Наблюдатель вставляет в маленькие отверстия металлическое острие штепселя, головка которого сделана из эбонита. Железная палочка приходит в колебательное движение, и от зеркальца, с ней соединенного, отбрасывается на масштаб из целлулоида светящаяся полоска, движение которой наблюдает экспериментатор. Нет сомнения: перед нами произведен эксперимент. При посредстве колебательных движений этого светящегося пятна физик точно наблюдает [:82] колебания железной палочки. Спросите его, что он делает. Полагаете ли вы, что он скажет: „Я изучаю колебательное движение железной палочки, соединенной с зеркальцем“? Нет, — этого ответа вы от него не получите. Он ответит вам, что он измеряет электрическое сопротивление катушки. Вы придете в изумление и спросите его, что значат его слова и какое отношение существует между ними и явлениями, которые он сейчас констатировал вместе с нами. Он ответит вам, что для того, чтобы ответить на ваш вопрос, необходимы слишком длинные объяснения. Пожалуй, посоветует вам пройти курс электричества» [43, с. 172]. Очевидно, что в такой ситуации квалифицированный и некомпетентный наблюдатели не увидят одних и тех же вещей или событий.

Интерпретационные конструкции, через которые мы наблюдаем мир, порождают определенные ожидания относительно того, какие сигналы могут быть получены с помощью физических установок различных типов. Эти ожидания заставляют нас с большим или меньшим вниманием относиться к тем или иным видам сигналов, и можно считать, что они обеспечивают часть средств интерпретации, позволяющих нам без особых затруднений переводить ожидаемые сигналы в прочные наблюдения [25]. Таким образом, то, что мы наблюдаем, в значительной мере зависит от того, что мы «знаем» об окружающем нас мире, а потому и ожидаем от него. Наблюдение «пронизано интерпретацией, ожиданием и желанием» [153, с. 22]. Важность этих общих положений для научных исследований была, конечно, с особой силой обоснована и развернуто документирована Куном [92]. Согласно Куну, научное наблюдение ничем не напоминает случайную и неупорядоченную встречу с какими-то странными вспышками, звуками и толчками, это тщательно рассчитанное создание подобных явлений, причем вполне определенного вида. От обыденного знания наука отличается отнюдь не тем, что она исключает любые заранее заданные установки, но той точностью, с которой подобные установки ею формулируются, и той тщательностью, с которой они используются в качестве направляющих ориентиров для наблюдений. «Иногда, как в случае измерения длины волны, все детали результата, за исключением [:83] разве что наиболее тонких, известны заранее, так что спектр ожиданий оказывается лишь немного шире известной картины» [92, с. 57].

Аналогичным образом много лет назад охарактеризовал эту сторону науки и Дюгем. Он отметил, что и вполне обычные свидетельства, в основе которых лежат процедуры наблюдения обыденной жизни, могут достигать высокого уровня надежности. «В такой-то час дня я на такой-то улице видел лошадь белой масти — вот все, что я могу утверждать с полной уверенностью»[43] [43, с. 194]. Но эта сравнительная уверенность достигается лишь за счет ограничения информации относительно грубыми чертами наблюдавшейся картины и отказа от описания ее во всех деталях. Ученые, напротив, пытаются точным образом оперировать с большим разнообразием мельчайших деталей, описание которых было бы не осуществимым, если бы в распоряжении ученого не было строго определенных и компактных символических средств репрезентации и измерения, предоставляемых ему математической теорией [43, с. 195]. Поскольку научные исследования осуществляются, а их результаты выражаются в виде точных символических формулировок, ученые оказываются в состоянии исследовать физический мир в мельчайших подробностях. Без использования возможностей математически сформулированного теоретического языка описание любого обычного эксперимента заполнило бы целую книгу, причем оно было бы в высшей степени путаным, загроможденным несущественными подробностями и совершенно неудобопонимаемым (см. также [92]). Даже сегодня, спустя 70 лет после написания книги Дюгема, его общие выводы покажутся многим читателям удивительными.

«Профан думает, что результат научного эксперимента отличается от обыкновенного наблюдения более высокой степенью достоверности. Он ошибается, ибо описание физического эксперимента не обладает непосредственной и относительно легко доступной проверке достоверностью обыкновенного ненаучного [:84] показания. Менее достоверный, чем это последнее, он зато превосходит его числом и точностью деталей, с которыми он нас знакомит, и именно в этом заключается его действительное и весьма важное преимущество перед ним» [43, с. 194]. Это очень далеко от традиционного взгляда, согласно которому наука с течением времени создала процедуры наблюдений, эффективно исключающие неопределенность.

Итак, научные наблюдения истолковываются, как правило, на основе некоего установленного и разветвленного репертуара интерпретирующих формулировок. Чтобы иметь возможность проводить точные наблюдения и детализированные различения, ученые не могут не принимать как нечто само собой разумеющееся широкий круг исходных положений. Такие предпосылки обычно используются как не вызывающие сомнений источники для организации наблюдений и наделения их научным смыслом. Как выражается Кун, научные исследования в своем большинстве сводятся к раскладыванию наблюдений по концептуальным боксам, созданным профессиональным образованием ученых. Однако Кун, вне сомнения, заблуждается, утверждая, что почти все области научных исследований располагают лишь одной доступной совокупностью взаимосвязанных понятий и представлений, только одной парадигмой, или образцом. Как было отмечено в предыдущем разделе, в литературе существует тенденция к преувеличению степени интеллектуальной жесткости или взаимосвязанности науки [119]. Фактически же в любой данной области не столь уж необычно присутствие нескольких конкурирующих схем, в выборе между которыми и состоит главная дилемма исследователя [95]. Тем не менее Кун явно прав, когда он подчеркивает, что научное открытие нередко сочетается с невозможностью согласовать реальные наблюдения с символически порожденными ожиданиями. Когда это происходит, когда наши ожидания явным образом обманываются, тогда кажется возможной и более близкая степень сходства между научным наблюдением и его описанием, как оно предлагается стандартной концепцией науки. В таких обстоятельствах ученый, если вернуться к приводившемуся выше примеру Дюгема, может отказаться от убеждения, что он измеряет электриче[:85]ское сопротивление катушки, и обратиться к зримому описанию колебаний железной палочки с закрепленным на ней зеркальцем.

«…Эти ситуации наблюдений важны как раз из-за их контраста с нашими обычными случаями видения. Язык очертаний, световых пятен, колебаний и показаний стрелок соответствует неопределенной экспериментальной ситуации, где доминируют ошибки и даже, возможно, господствует концептуальная путаница. В таких ситуациях зрительное восприятие этих показателей является таким случаем, когда наблюдатель сам не знает, что он видит. Он не будет удовлетворен, пока не узнает этого, пока его наблюдения не сделаются согласованными и умопостигаемыми в свете общих предпосылок усвоенного им установленного знания. Цель наблюдения как раз в том, чтобы прийти к такому видению. Ибо новые исследования будут проводиться именно на его основе и очень редко — посредством простого зрительного восприятия отдельных явлений (phenomenal seeing)» [76, с. 108–109].

Важно вновь отметить, что то, что Хэнсон называет здесь «зрительным восприятием отдельных явлений», не является простой регистрацией. Даже зрительные восприятия являются актами интерпретации, но только такими, в которых вместо специализированных технических лексиконов используются общедоступные культурные ресурсы. Таким образом, положение, что ученый сам не знает, что он видит, можно выразить по-другому: формулирование его наблюдений с помощью приблизительной терминологии повседневной жизни обычно считается неадекватным социальному контексту физических исследований. Однако такое формулирование может быть вполне уместным в кабинете оптика, в лаборатории у психолога или в тех случаях, когда теоретически порожденные ожидания больше не кажутся выполняющимися (см. также гл. 4). Поэтому, видимо, то, что следует считать точными наблюдениями физических явлений, будет меняться в различных социальных окружениях [105, с. 52].

Итак, наблюдение физического мира обладает, по-видимому, следующими характерными особенностями, ни одна из которых не совпадает со стан[:86]дартной концепцией науки. Это — активный процесс, в том смысле, что наблюдатель сам вызывает к жизни динамические последовательности сигналов и сам же реагирует на них. Наблюдение включает категоризацию, с помощью которой эти сигналы используются для помещения гипотетических объектов и событий в ранее установленные понятийные системы. Наблюдение имеет характер выводимости, то есть наблюдатель с необходимостью производит обобщение некоторого «неполного» круга сигналов и устанавливает то, что он воспринимает. Наблюдение не отделено от интерпретации, скорее это две стороны некоторого единого процесса. В большинстве научных исследований наблюдение в своих самых существенных аспектах направляется сложным репертуаром символических формулировок и выражается на их основе. Такие формулировки и создают предпосылки для сравнительно точных ожиданий, в связи с которыми наблюдениям и может быть приписана их научная значимость. Количественный язык науки вместе с контролируемыми экспериментальными процедурами продуцирует чрезвычайно детальные и разнообразные эмпирические данные. Однако ни достоверность этих наблюдений, ни правильность их формулирования ни в коей мере автоматически не гарантированы. Точно так же не существует и никакого «единственно правильного способа» информирования о результатах данного наблюдения. По-видимому, суждения относительно адекватности наблюдений меняются аналогично смыслам высказываний, в зависимости от интерпретационного и социального контекстов. Эта тема будет вновь продолжена в следующем разделе.