КРАТКОЕ РЕЗЮМЕ И ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Эту книгу я начал с демонстрации того, что социологи, поскольку они традиционно приписывали научному знанию особый эпистемологический статус, рассматривали продуцирование и узаконивание научных формулировок в качестве специфического для социологии знания случая. Содержание научного знания исключалось из сферы социологического анализа, так как предполагалось, что ученые нашли способы гарантировать детерминированность их выводов одной лишь природой самого физического мира. Коль скоро социологи пришли к заключению, что наука обеспечивает объективное изображение внешнего мира, то отсюда, по-видимому, следовало, что научное сообщество должно обладать рядом определенных специфических характеристик, ибо иначе казалось трудным понять, как могло бы объективное знание постоянно порождаться сообществом, не обладающим такими характеристиками. Считалось, в частности, что сообщество исследователей с необходимостью обладает интеллектуально открытой и универсалистской нормативной структурой, что оно политически нейтрально и что наиболее эффективно оно функционирует в тех обществах, которые предоставляют науке существенную автономию.

Стандартная философская концепция науки, которую социологи знания принимали без возражений, когда они рассматривали науку в качестве социологически особого случая, обеспечивала вполне после[:206]довательную интерпретацию научных наблюдений, взаимосвязей между теорией и фактом, единообразия природы и критериев, используемых для обоснования новых научных утверждений. Во второй главе я пытался показать, что этот традиционный философский анализ сталкивается с серьезными затруднениями, и я также пытался набросать общие контуры альтернативного подхода, вырастающего из новейших философских дискуссий. Я утверждал, например, что принцип единообразия природы может быть лучше понят не как предпосылка, которая должна вводиться в отношения физического мира самими социологами, но скорее как часть тех ресурсов, которые находятся в распоряжении ученых и используются для конструирования их объяснений этого мира. Я приводил также аргументы в пользу того, что не следует считать фактуальное содержание науки лишь культурно неопосредованным отражением неизменного внешнего мира. Факт и теория, наблюдение и исходная предпосылка взаимосвязаны сложным образом, и эмпирические выводы науки должны быть поняты как интерпретационные конструкции, зависящие в своих значениях от находящихся в распоряжении данной социальной группы в данное время культурных ресурсов и ограниченные ими. Аналогично не может быть универсальной и независимой от социального контекста приложимости общих критериев оценки заявок на новое научное знание, как социологи в своем большинстве считали раньше. Эти критерии всегда открыты разнообразным интерпретациям, а свои значения они получают в зависимости от специфических интеллектуальных предпочтений, допущений и целей, которых придерживаются отдельные ученые. Короче говоря, я защищал ту точку зрения, что когнитивно-технические ресурсы ученых открыты постоянным смысловым модификациям, что поэтому в физическом мире не существует ничего, что однозначно определяло бы выводы ученых, и что, следовательно, социологам надлежит более пристально изучать те способы, посредством которых ученые конструируют свои объяснения мира, а также способы, посредством которых изменения в социальном контексте воздействуют на формирование и принятие научных утверждений. [:207]

В третьей главе я показал, что столь долго практиковавшийся социологический анализ нормативной структуры науки неадекватен, причем безотносительно к его несоответствию с описанной в гл. 2 пересмотренной философской позицией. В том, что бралось социологами в качестве набора основных принципов, специфицирующих соответствующее поведение ученых в ходе проведения их исследований, следует видеть не более чем часть разностороннего социального репертуара, который ученые гибким образом используют в дискуссиях о значениях собственных действий и действий своих коллег. Кроме того, я проанализировал ряд новейших исследований конкретных ситуаций, показывающих, судя по всему, что в науке не существует четких разграничений между дискуссией о социальном значении и оценкой претензий на новое знание. И социальные, и когнитивно-технические формулировки в каждом конкретном случае должны отбираться и интерпретироваться участниками исследований, и ресурсы обоих типов приобретают определенные значения лишь тогда, когда они комбинируются друг с другом в ходе неформального взаимодействия и формальной демонстрации, посредством чего в конце концов и происходит подтверждение новых научных утверждений.

Как только мы отказываемся от ортодоксальной философской концепции науки, делается возможным признать, что социальные дискуссии о знании, происходящие в различных контекстах научных исследований, представляют собой вполне правомерную, более того, фундаментальную, хотя по преимуществу все еще не изученную, тему для социологии знания. Однако ни в коей мере нельзя предполагать, что производство знания специалистами в научной области полностью отделено от более широкого социального и культурного контекста. В признании этого общность между развитой мною аргументацией и более традиционными интересами социологов знания. В последней главе на примере теории Дарвина я показал в деталях, как культурные ресурсы всего общества могут проникать в самую форму и содержание научных претензий и, возможно, играть существенную роль в признании этих претензий. Иногда связи между наукой и окружающим обществом уста[:208]навли­ваются в прямых социальных контактах между учеными и неспециалистами, однако они могут возникать и более диффузным образом, через способность ученых отбирать и переинтерпретировать культурные ресурсы, общедоступные на данном этапе для членов определенного общества или определенного социального класса.

В этой последней главе я также кратко рассмотрел импликации своего основного тезиса по отношению к другой центральной теме социологии знания — политическим действиям производителей знания. Я полагал, что, как и можно было ожидать в свете моих предшествовавших рассуждений, на утверждения ученых могут влиять их собственные позиции в определенном политическом контексте и что элементы этого контекста могут входить в качестве компонентов в утверждения ученых о мире природы. Я пытался к тому же показать, что растущее проникновение ученых на политическую сцену ни в коей мере не предвещает, как это обычно считалось, конца политической идеологии. Вместо этого я утверждал, что собственные претензии ученых на политическую нейтральность сами являются идеологическими, — в том смысле, что подобные претензии формируют селективное использование и интерпретацию находящихся в распоряжении ученых культурных ресурсов, причем так, чтобы при этом удовлетворялись коренные интересы их собственного специализированного сообщества.

Представленные в этой книге и только что резюмированные аргументы открывают путь к многообразным направлениям эмпирических исследований и анализа, до сих пор по преимуществу не замечавшимся социологами. Например, лишь только мы перестаем считать самоочевидным, что претензии на новое знание оцениваются на базе хорошо определенных предустановленных критериев, делается возможным признать, что соображения нетехнического характера могут систематически влиять на приобретение учеными их научных репутаций. В соответствии с этим делается возможным радикально по-новому подойти к изучению социального ранжирования в науке и впервые изучить, в какой мере проявляют себя внутри научного сообщества явления власти и господства. [:209] Эта возможность обсуждалась в конце первой главы. Одна из интереснейших идей, появившихся во второй главе, состояла в том, что научные утверждения не только не стабильны в своих смыслах, но, напротив, переинтерпретируются при переходе из одного социального контекста в другой. Этот процесс переинтерпретации пока что мало понят и нуждается в тщательном социологическом изучении. Например, было бы особенно полезным осуществить исследования тех изменений, которые в различных контекстах вводились в те или иные формулировки, содержащие общие цели, а также провести тщательный анализ того, как именно разрабатывались такие изменения с целью удовлетворения требований этих контекстов.

Центральной темой третьей главы были социальные дискуссии, предметом которых является научное знание. Как я подчеркивал в этой главе, моя трактовка этих вопросов оставляет за собой немало пробелов, а тем самым — возможных направлений дальнейших исследований. Один важный момент, действительно ставший теперь ясным, состоит в том, что оценочный репертуар ученых является гораздо более богатым и сложным, чем раньше думали социологи. Таким образом, если мы хотим достичь лучшего понимания природы социальных дискуссий в науке, мы должны провести больше исследований, подобных работе Митроффа, поставляющих разностороннюю и детальную документацию об этическом языке науки. Но какой бы важной ни была эта задача, ее одной еще недостаточно. Мы должны также найти различные способы установления того, как именно репертуар социальных оценок вносит вклад в интерпретацию и принятие специфических заявок на новое знание.

Главной темой последней главы было движение интерпретационных ресурсов как внутрь научного сообщества, так и вовне его. Некоторые политологи, такие, как Нелкин и Мазур, уже начали изучение того, какими способами ученые приспосабливают свое специальное знание к воздействиям политических дебатов. Однако пока еще такие исследования малочисленны, и я надеюсь, что эта книга убедит некоторых социологов в потенциальной перспектив[:210]ности этой области исследований. Однако в равной мере важна и связанная с только что названной, но вплоть до самого последнего времени полностью игнорировавшаяся специалистами в области социальных наук проблема влияний на научное знание, зарождающихся вне рамок тех социальных сетей, внутри которых осуществляются научные исследования. Так, в ходе проведенного в этой главе обсуждения стало ясно, что одной из важнейших задач, стоящих сейчас перед социологами знания, является изображение тех динамических социальных процессов, посредством которых наука абсорбирует, переинтерпретирует и заново очищает культурные ресурсы современных индустриальных обществ. С позиций развитой здесь новой перспективы наука уже не должна трактоваться в качестве привилегированного социологического случая и отделяться от других сфер культурного производства. Скорее должны быть приложены все усилия к тому, чтобы исследовать задолженность ученых перед окружающим обществом и выявить сложные взаимосвязи между теми продуктами культуры, которые создаются наукой, и теми, которые производятся в других сферах социальной жизни.

Таковы лишь несколько наиболее очевидных направлений будущих исследований, возникающих из предложенного в этой книге анализа. Кроме того, существует множество не столь легко ощутимых спорных вопросов, также требующих в свете этой новой концепции социологии науки тщательного изучения. Возможно, наиболее важной из них является проблема взаимосвязей между наукой и техникой. С точки зрения стандартной концепции науки такие взаимосвязи относительно непроблематичны: эффективная техника понимается как простой побочный продукт объективного знания. Но если мы будем исходить из социально и культурно обусловленного характера научного знания, нам следует приготовиться к тому, чтобы усомниться в широко распространенном мнении, согласно которому современная техника в целом производна от фундаментальных научных исследований, и (или) двинуться в направлении анализа социального смысла техники. Я не намерен здесь углубляться в эти непростые вопросы, но надеюсь, что многие читатели сделают это [:211] самостоятельно и что в данной работе они откроют различные интересные направления возможных исследований и заслуживающие систематического изучения нерешенные вопросы, не обозначенные мною в явной форме. Если так и случится, эта книга достигнет одной из своих главных целей — способствовать тому, чтобы исследование науки стало процветающей областью социологии знания. [:212]