НАУЧНОЕ ЗНАНИЕ КАК ОБЪЕКТ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

(Послесловие)

Книга, с русским переводом которой Вы, уважаемый читатель, только что ознакомились, примечательна в том отношении, что она отражает некоторые существенные особенности нынешнего состояния западных, прежде всего англоязычных, исследований науки и научного познания. Ее автор — известный английский социолог науки Майкл Малкей (род. в 1936 году) — анализирует тенденции развития социологии знания конца XIX — первой половины XX века, философии и историографии науки последних трех десятилетий, наконец современной социологии науки; при этом он прослеживает те радикальные сдвиги, которые происходят ныне в этих исследовательских областях.

Первоосновой всех этих трансформаций, по мысли М. Малкея, является решительный пересмотр «стандартной концепции науки» — того общего представления о науке, на которое в течение долгого времени явно или неявно опиралась основная масса западных исследований в области как философии, так и истории, социологии и других дисциплин, изучающих науку. «Стандартная концепция» (основные ее положения представлены на с. 37–44) — это совокупность гносеологических, эпистемологических и методологических воззрений относительно природы и строения научного знания, путей и способов его получения и обоснования, его отношения к внешнему миру, содержания, сущности, целей и идеалов научной деятельности, а также регулирующих ее механизмов. Соответственно стандартная концепция в значительной мере определяла проблематику и направленность ис[:222]следований в тех сферах познания, которые делают предметом своего изучения саму науку.

М. Малкей ничего не говорит об истоках стандартной концепции и потому, видимо, имеет смысл хотя бы кратко остановиться на этом вопросе. На наш взгляд, в ее основе лежит то, что можно было бы назвать «обыденным здравым смыслом» науки, то есть такая форма самосознания науки, для которой характерно некритическое, нерефлективное отношение к основаниям и предпосылкам научной деятельности. Представления, в своей совокупности образующие стандартную концепцию, конечно, формировались в ходе исторического развития как общества в целом, так и самой науки, являясь определенным итогом рефлексии по поводу этого развития и по поводу природы науки и ее места в обществе, осуществлявшейся мыслителями предшествующих поколений. В дальнейшем, однако, эти представления «натурализуются», то есть начинают восприниматься как нечто естественным образом данное и самоочевидное. Отметим также в качестве существенного обстоятельства и то, что они были характерны для классического естествознания, еще не пережившего революций конца XIX–XX столетий и не осознавшего далеко идущих последствий этих революций.

Тот образ науки, который сложился в рамках ее «обыденного здравого смысла», был принят за основу и тщательно разрабатывался философами сначала позитивистской, а позже неопозитивистской ориентации. Естественно, здесь происходила не просто разработка, но и переработка — в некоторых аспектах довольно основательная — представлений, характерных для обыденного здравого смысла науки. Однако, выводя эти представления на уровень осознания, в чемто очищая их и подвергая рефлексии, в целом неопозитивизм все-таки оставался в пределах того же обыденного здравого смысла науки. В частности, это проявлялось в том, что научное познание трактовалось как деятельность индивидуального субъекта, как приложение к объектам внешнего мира присущих ему чувственных и рациональнологических способностей.

Тем самым неопозитивизм, во-первых, полностью абстрагировался от социальных механизмов производства научного знания и от социальной и культур[:223]ной обусловленности, конкретно-исторической определенности и ее норм и идеалов. (Говоря точнее, характеристики и особенности одного из этапов социального развития науки абсолютизировались и представлялись в качестве единственно возможной формы бытия науки в обществе.) Во-вторых, и сам познающий субъект понимался абстрактно, как лишенный (хотя бы в идеале) каких бы то ни было личностных качеств, как своего рода машина для формально-логической переработки чувственных данных — наиболее четкое выражение такая трактовка,получила уже в середине нынешнего столетия в некоторых кибернетических концепциях мышления и познавательной деятельности. В итоге такой переработки, «очищения» и упорядочения представлений обыденного здравого смысла и сформировалась стандартная концепция науки.

Между прочим, эта близость и «понятность» неопозитивизма обыденному здравому смыслу науки долгое время обеспечивали ему популярность у многих западных ученых-естественников. Более того, несомненное влияние стандартной концепции сказывалось не только при изучении тех или иных аспектов науки, но даже и среди тех становившихся с течением времени все более многочисленными направлений социально-философской мысли, которые подвергали критике науку, научное мышление и научную рациональность. Задачи такой критики значительно облегчало то, что ее объектом была не столько наука как таковая, сколько те огрубленные и односторонние представления о ней, которые предлагал неопозитивизм.

Таким образом, в стандартной концепции науки можно выделить два слоя. Один из них берет начало в обыденном здравом смысле науки. Охватываемые им представления, безусловно, требуют глубокого критически-рефлексивного анализа, в результате которого многое придется пересмотреть и уточнить, от многого отказаться. Но постольку, поскольку эти представления направляли и в определенной мере продолжают направлять реальную познавательную деятельность ученых, было бы ошибкой просто отбросить их. Другой слой образуют те представления о науке, которые были выдвинуты позитивизмом и [:224] неопозитивизмом и несоответствие которых действительной жизни науки было убедительно показано многими и мнргими исследованиями. Поскольку эти представления получили эксплицитное выражение, поскольку именно на них в основном и сосредоточилась критика неопозитивизма.

В западной литературе по логике, философии и методологии науки отход от неопозитивистских представлений начался лет двадцать пять — тридцать назад. Конечно, и до того были авторы, и подчас весьма влиятельные, оспаривавшие те или иные основоположения «стандартной концепции» — в первую очередь в данной связи следует назвать К. Поппера. Однако именно в указанный период критика неопозитивизма получает все более широкий резонанс и постепенно становится доминирующей темой философско-методологических исследований. Многие из них освещены М. Малкеем в этой книге; со многими другими советский читатель уже имел возможность познакомиться[101].

В своем развернутом анализе стандартной концепции М. Малкей опирается на работы целого ряда ведущих западных философов и методологов науки, таких, как М. Хессе, Н. Хэнсон, Т. Кун и др. При этом доказывается несостоятельность неопозитивистской трактовки соотношения факта и теории, выдвинутых в неопозитивизме критериев обоснования знания и т. п. Нельзя не согласиться с автором, когда он говорит о существенном значении этой критики не только для философии, но и для социологии науки, поскольку она позволяет увидеть науку и познавательную деятельность в таких аспектах, которые были недоступны для исследований, опиравшихся на стандартную концепцию. [:225]

М. Малкей, однако, чрезмерно упрощает общий ход событий, рассматривая философско-методологическую критику в качестве единственного фактора, обусловившего отказ от ряда принципиальных установок стандартной концепции науки. Учитывая всю важность этой критики, следует тем не менее отметить, что в значительной степени она была лишь формой осознания и выражения других процессов. Мы уже отмечали, в частности, что стандартная концепция представляла собой самосознание классической науки. Однако революции в естествознании, непосредственно столкнув самих естествоиспытателей лицом к лицу с проблемами гносеологии, эпистемологии и методологии науки, явились мощным стимулом к пересмотру стандартной концепции. Приведем лишь один пример. Создание теории относительности и квантовой механики потребовало критического переосмысления традиционных для обыденного здравого смысла науки представлений о роли субъекта в процессе познания. И хотя неопозитивизм уделял этой проблематике огромное внимание, тем не менее с течением времени не только философы, но и сами естествоиспытатели все более убеждались в неадекватности предлагаемых неопозитивизмом трактовок, поскольку неотделимой от субъекта оказывалась функция не просто регистрации, но и интерпретации данных наблюдения и эксперимента — функция, которую не может выполнять машиноподобное устройство.

Еще более существенным было то, что в условиях бурного возрастания общественной значимости науки и расширения круга ее социальных функций, в условиях усиливающегося внедрения научных достижений и методов в производство и другие сферы жизни общества, в условиях роста масштабов, возникновения новых сфер и даже новых видов научной деятельности наука вызывает все более глубокий и пристальный интерес в общественном сознаний. А это в свою очередь привело к появлению целого спектра исследовательских дисциплин и направлений, изучающих различные аспекты науки и научной деятельности. Такое расширение перспективы, в которой рассматривается наука, формирование совокупности методов науковедческого исследования не могли не сказаться и на [:226] понимании науки. Узость и Ограниченность разработанной в русле неопозитивизма стандартной концепции при этом ощущались с нарастающей остротой.

Несколько странно, что М. Малкей, стремящийся максимально раздвинуть границы социологического подхода к изучению науки и научного знания, оставляет все эти процессы в стороне, усматривая причины отхода от стандартной концепции, а также решительной переориентации науковедческих исследований лишь во внутреннем развитии философии и истории науки.

Следует отметить и то, что автор без достаточных оснований причисляет Маркса к числу мыслителей, явно или неявно опиравшихся на стандартную концепцию науки. В этой связи подчеркнем два момента. Во-первых, классики марксизма-ленинизма подвергли глубокой и бескомпромиссной критике философию позитивизма (и притом значительно раньше, чем она стала критиковаться в западной философии науки), включая и позитивистские представления о науке, механизмах ее развития, о характере научной деятельности и об отношении научного знания к отражаемой им реальности. Во-вторых, марксизм не ограничивался гносеологическим и эпистемологическим рассмотрением науки. Именно марксизм — это в какой-то мере показывает и анализ, проведенный самим М. Малкеем, — впервые обратил внимание на социальную природу науки. И возникновение науки, и характер ее развития, с марксистской точки зрения, можно понять лишь при конкретно-историческом подходе, рассматривая науку как социальный институт, который в своем существовании и функционировании множеством нитей связан с функционированием других социальных институтов; при этом определяющее значение для развития науки, как и других социальных институтов, имеет развитие социально-экономического базиса общества[102].

Кстати, решающая роль Маркса в формировании социологии знания, в определении предмета и проб[:227]лематики этой исследовательской области признавалась и признается практически всеми буржуазными социологами знания, даже теми, кто настроен резко критически по отношению к марксизму. Можно даже утверждать, что буржуазная социология знания в значительной мере складывалась в ходе непрекращавшихся попыток опровергнуть марксистскую концепцию; нередко при этом те или иные марксистские положения вольно или невольно принимались и в западной социологии, о чем свидетельствует и данная книга.

Когда Малкей причисляет Маркса к числу утверждавших, что «наука — это специфическое общественное явление, характеризующееся, по их мнению, ее особым эпистемологическим статусом» (с. 8), или говорит, что Маркс признавал за учеными возможность создавать объективное знание (см. с. 22), то с этим нельзя не согласиться. Малкей, однако, склонен упрекать за это Маркса, в чем отчетливо проявляется максимализм его социологического подхода к науке. Мы еще вернемся к этому вопросу; пока же отметим, что для Маркса научная деятельность, будучи вплетенной в социальный контекст, обладала вместе с тем и своим собственным специфическим содержанием, отнюдь не сводимым к этому контексту. И здесь — один из источников существенных разногласий в подходе к науке между позицией Маркса и марксистов, с одной стороны, и позицией Малкея — с другой.

В последние десятилетия значительно усилился интерес советских исследователей к проблематике социологии знания. Работы советских авторов не только подвергают критике буржуазные концепции в этой области, но и ведут позитивную разработку проблем социологии знания, опираясь на сформулированные Марксом, Энгельсом и Лениным положения о социальной природе и общественно-исторической обусловленности различных форм мышления и познавательной деятельности[103]. [:228]

Как мы уже говорили, в стандартной концепции выражено определенное понимание науки. А это значит, что в ней так или иначе вырабатывается определение сущности науки и ее возможностей и границ, специфики научной деятельности, места науки в обществе и ее взаимосвязей с другими сферами общественной жизни. В неопозитивизме подразумевалось, что все эти характеристики могут быть установлены в качестве абсолютных, вневременных — в том смысле, что какие-либо воздействия со стороны текущего социального контекста могут, конечно, оказывать искажающее влияние, но они представляют собой то, от чего надо абстрагироваться для выявления подлинной природы науки. И уж, во всяком случае, они никоим образом не должны рассматриваться в качестве неизбежно сопутствующих, а тем более определяющих бытие науки. Присущая неопозитивизму антиисторичность в трактовке научного знания влекла за собой и отсутствие интереса к проблематике социокультурной детерминации процессов развития науки, к исторической обусловленности форм, путей и способов общественного использования, а вследствие этого — также и производства научных знаний.

Таким образом, стандартная концепция — и это хорошо показывает М. Малкей — в немалой степени способствовала резкому размежеванию двух направлений изучения научной деятельности. Одно из них — философско-методологическое — рассматривало научную деятельность с точки зрения той определенности, которую она получает от познаваемых объектов внешнего мира. Другое — социологическое — изучало научную деятельность в той мере, в какой она определяется социальными взаимоотношениями между учеными, а также взаимодействием науки с другими социальными институтами. При этом явно или неявно предполагалось, что только первое направление имеет отношение к содержанию знания, тогда как второе вправе претендовать лишь на определение, причем в достаточно общей форме, социальных условий, которые способствуют (или препятствуют) последовательному накоплению нового и достоверного содержания. [:229]

Примечательно, что в период господства стандартной концепции ни методологи, ни социологи науки не ставили такое разграничение сфер своей компетенции под вопрос. Напомним в этой связи то место из книги, где автор характеризует взгляды де Гре: «…интересы социологии должны быть связаны не с реальным когнитивным содержанием научного знания, не с установленным знанием как таковым, а с теми социальными условиями, наличие которых делает возможным достижение объективного знания» (с. 40). Иначе говоря, размежевание методологических и социологических аспектов научной деятельности, явившееся следствием того понимания науки, которое оформилось в стандартной концепции, то есть определенной процедуры абстрагирования, стало относиться к научной деятельности самой по себе, рассматриваться как ее естественная характеристика.

То же самое, впрочем, можно сказать и о многих других ключевых понятиях и различениях методологического изучения науки — в рамках стандартной концепции они из средств аналитического расчленения и описания научной деятельности превращаются в свойства и качества, имманентно присущие этой деятельности. Это произошло, например, с понятиями теоретического и эмпирического (данный вопрос подробно освещен М. Малкеем во второй главе книги).

Подводя некоторый итог тому, что было сказано по поводу стандартной концепции, отметим свойственный ей фундаментализм — стремление найти абсолютно достоверные основания, на которых зиждется все здание науки. Как правило, в качестве таковых выступали данные наблюдения, эмпирические свидетельства и т. п. Понятно, что эти основания должны быть неизменными и вневременными, независимыми от изменяющегося социокультурного контекста научной деятельности. Коль скоро отыскание таких оснований считалось делом реальным (а эта задача была одной из центральных, если не центральной, для всей позитивистской традиции), представлялось вполне возможным построение такой законченной методологической теории науки, которая затем могла бы лечь в основу исторических, социологических и культурологических исследований науки. [:230]

* * *

По мере того как в западной философской, методологической и науковедческой литературе происходил отказ от неопозитивистской трактовки науки, ставились под сомнение и связанные с ней постулаты, допущения и ожидания. Следует только иметь в виду, что этот отказ представляет собой не одномоментный акт, а достаточно длительный процесс, причем время для подведения его итогов еще впереди. Более того, многие авторы, критикуя определенные аспекты неопозитивистского течения, явно или неявно опираются нa другие посылки, исходящие из того же источника. Как мы увидим это характерно и для М. Малкея.

Критический пересмотр основоположений неопозитивизма идет сегодня по многим направлениям; одно из них представлено в данной книге. Прежде чем охарактеризовать его более подробно, отметим следующее. М. Малкей оспаривает заложенное в стандартной концепции представление о безусловном примате методологического подхода к изучению науки по отношению к социологическому подходу. Это представление, особенно в тех формах, в которых оно было выражено в неопозитивизме, действительно выглядит далеко не бесспорным. Если, однако, мы вслед за М. Малкеем откажемся от него, то перед нами откроются две возможности.

Во-первых, мы можем пойти в прямо противоположном направлении — считать исходными те определения научной деятельности, которые открываются при социологическом рассмотрении науки, и уже на этой основе выявлять ее методологические характеристики. Во-вторых, мы можем, вспомнив о том, что само разграничение методологического и социологического является абстракцией, построенной в рамках стандартной концепции, попытаться иначе взглянуть на научную деятельность, иначе расчленить ее с тем, чтобы и социологические и методологические характеристики этой деятельности были представлены как ее внутренние стороны, органически связанные между собой и взаимно определяющие друг друга.

М. Малкей выбирает первую из возможностей, которая выглядит — а в определенных отношениях и действительно является — весьма радикальной. Суще[:231]ст­венно расширяя поле социологического анализа науки, он одновременно не менее существенно сужает сферу применимости методологии; вообще говоря, из его книги остается неясным, могут ли быть у методологии наряду с критикой стандартной концепции еще и какие-либо позитивные проблемы. Дело в том, что автор вообще не обсуждает вопроса о возможных границах социологического подхода. И тем не менее путь, который выбирает Малкей, при всей его радикальности оказывается вполне традиционным в том смысле, что он пролегает в русле все той же резкой дихотомии методологического и социологического, восходящей к стандартной концепции.

Поскольку автора данной книги интересуют прежде всего перспективы социологии науки, имеет смысл сказать несколько слов о возможностях методологического анализа, тем более что обе эти проблемы связаны до такой степени, что то или иное решение одной из них во многом предопределяет решение другой. Отход от стандартной концепции и, что даже более существенно, бурное развитие и расширение всей сферы науковедческих исследований заставляют поновому поставить вопрос о специфике методологического анализа и его взаимоотношениях с дисциплинами, изучающими другие аспекты науки. Ведь от того или иного решения этого вопроса во многом зависят перспективы дальнейшего развития как методологии, так и всего комплекса науковедческих дисциплин. В современной литературе более или менее четко обозначились две стратегии, две принципиальные установки в подходе к данному вопросу.

Одна из них характеризуется стремлением предельно строго ограничить поле методологических исследований, раз и навсегда с определенностью, не допускающей разночтений, очертить их проблематику. В качестве основных задач методологического анализа при этом рассматривается либо изучение строения, обоснование и упорядочение наличных, уже полученных и признанных в науке знаний, приведение их в соответствие с некоторой идеальной структурой, либо — в более современных версиях — изучение логических механизмов рождения нового знания, логических связей и переходов от предыдущего знания к последующему. Этот круг задач понимается в данном [:233] случае как собственная и исключительная область методологического анализа науки, в пределах которой компетентен он, и только он, а вне этой области для него не существует принципиально значимых проблем. Такую установку, исходя из которой в ситуации контакта с другими дисциплинами, изучающими науку, ищутся прежде всего основания для размежевания, можно назвать дискриминативной. Отметим, что концепция М. Малкея представляет, по нащему мнению, своеобразное продолжение дискриминативной установки на область социологии науки.

Конечно, сама возможность взаимодействия при подобном подходе не отрицается, считается лишь, что такое взаимодействие должно происходить на уровне законченных результатов исследований в каждой из сфер. Явно или неявно предполагается, что наука как объект изучения может быть представлена в виде поля, на котором каждой отдельной дисциплине надлежит огородить свой собственный участок. Полное же знание о науке может быть получено путем суммирования полных знаний о каждом из участков.

При другой установке, напротив, ситуация контакта в первую очередь воспринимается именно как ситуация взаимодействия, и притом не будущего, а такого, которое возможно и даже необходимо уже теперь. Это взаимодействие ведет к расширению, вообще к перестройке проблемной области методологического анализа (как, впрочем, и социологии науки, и других науковедческих дисциплин), и к трансформации его понятийного аппарата. Знания, получаемые в различных дисциплинах, изучающих науку, понимаются при этом как исходный материал, который может и, более того, должен быть использован при построении методологических конструкций. Эти знания в данном случае выступают в качестве основания для перехода к более развернутым, более объемным представлениям о науке, научном знании и научной деятельности и вследствие этого для критически-рефлексивного отношения к самим средствам методологического анализа. Такой критической рефлексии подвергаются исходные абстракции, на которые он опирается, диапазон применимости используемых им понятий и т. п. Установку, о которой идет речь, можно было бы назвать корпоративной. [:233] В этом случае взаимодействие охватывает прежде всего формирование если не общей, то по крайней мере согласованной совокупности предпосылок, иначе говоря — такого более широкого понимания науки, на которое могло бы опираться изучение науки в каждой из взаимодействующих дисциплин. То поле, которое представляет собой наука как объект изучения, рассматривается здесь не как заранее предзаданное, а как конструируемое и перестраиваемое в ходе исследования науки.

Таким образом, если с точки зрения дискриминативной стратегии социология и методология суть различные рядоположенные сферы изучения науки, то с точки зрения корпоративной стратегии каждая из них характеризуется особой направленностью в изучении науки. Если в первом случае фиксированным считается некоторое подлежащее методологическому исследованию содержание знаний, то во втором случае фиксированными являются специфические способы методологического, социологического и т. д. анализа как направлений изучения науки. Содержание же при этом задается как производная от всей совокупности разнонаправленных дисциплин, изучающих науку. Поэтому расширение спектра таких дисциплин и усиление взаимодействий между ними не может не сказываться на том, что видят в науке социология и методология, и на том, как они рассматривают науку.

Резюмируя сказанное, еще раз обратим внимание на такое обстоятельство. Научная деятельность может, а во многих случаях необходимо должна рассматриваться в двух измерениях — методологическом и социологическом. Первое из них характеризует ее определенность со стороны объектов внешнего мира; второе — со стороны социокультурного контекста, который не только влияет на ее протекание, но и сам находится под ее воздействием. Но как социологический, так и методологический анализ науки имеют дело с одной и той же научной деятельностью, которая ориентирована одновременно (хотя, конечно, поразному) и на объекты внешнего, физического мира, и на тот мир общественной жизни, который только и обеспечивает ее осуществление и воспроизводство.

И если стандартная концепция науки — постольку, поскольку она абстрагируется от социокультурного [:234] контекста — дает одномерное изображение науки, то и в адрес концепции, предлагаемой автором данной книги, можно адресовать такой же упрек, поскольку он рассматривает научное знание как результат одних лишь социальных воздействий и взаимодействий, абстрагируясь от того, что ученые взаимодействуют не только друг с другом, но и с объективной действительностью. Порой он делает характерные оговорки такого, например, типа: «Конечно, само собой разумеется, что внешний мир накладывает на результаты науки свои ограничения» (с. 106). Однако то обстоятельство, что он даже не ставит вопроса о том, где кончается компетенция социологической интерпретации науки, как и общая направленность развиваемой им концепции, показывают, что автор склонен абсолютизировать именно этот — социологический — аспект научной деятельности.

Еще одним подтверждением этого является то, что М. Малкей склонен весьма скептически относиться к претензиям науки на получение истинного знания о мире. В частности, тезис о том, что «научное знание в той мере, в какой оно является реальным и обоснованным, открывает и в своих систематических утверждениях накапливает истинные черты внешнего мира» (с. 37), он относит к критикуемой им стандартной концепции. В другом месте М. Малкей отмечает, что «новые научные утверждения оцениваются не их истинностью, а их способностью удовлетворять требованиям определенного интерпретационного контекста» (с. 95). Это высказывание со всей определенностью демонстрирует противопоставление социологического и методологического подходов (либо истинность, либо удовлетворение критериям, берущим начало в социальных взаимодействиях ученых), характерное для позиции автора.

М. Малкей на множестве конкретных примеров убедительно показывает важную роль социальных и культурных воздействий в процессах производства и удостоверения научного знания. Едва ли, однако, все это подтверждает неоднократно утверждаемый в книге тезис о том, что наука не обладает спецификой или особым статусом в эпистемологическом отношении. Тот факт, что научные знания всегда порождаются в конкретных социокультурных контекстах, нисколько [:235] не противоречит существованию специфических именно для науки процедур получения и обоснования знаний. Игнорируя это, мы рискуем низвести научную деятельность до уровня бессодержательной интеллектуальной игры, а подобное понимание науки не будет ни адекватнее, ни конструктивнее, чем то, на которое опиралась стандартная концепция. В конце концов, ученые занимаются не только социальными дискуссиями, не только оценкой заявок на новое знание и установлением консенсуса — наряду со всем этим они еще и проводят исследования, решая вполне содержательные проблемы. Задача выработки нового, более объемного, более конкретного, более соответствующего действительности и, наконец, более продуктивного понимания науки в равной мере актуальна как для философско-методологических, так и для социологических исследований научной деятельности, и удовлетворительно решать ее, по нашему мнению, можно лишь при четком осознании двуединой природы научной деятельности. И хотя определенные шаги в этом направлении предпринимаются[104], в целом, однако, эта задача, насколько можно судить по современной западной литературе, еще далеко не решена.

* * *

Мы уже говорили о том, что отнюдь не все содержание стандартной концепции должно быть отвергнуто, поскольку она выступала как форма рефлексии (пусть не всегда адекватной) естествоиспытателей по поводу осуществляемой ими деятельности. В этой связи необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что в своей радикальной критике стандартной концепции М. Малкей, по нашему мнению, подчас заходит чересчур далеко.

Так, подвергая рассмотрению принцип единообразия природы (с. 51–54), Малкей вслед за Н. Хэнсоном характеризует его как бессодержательный и не утверждающий ничего определенного. Основанием [:236] для такого утверждения является то, что истинность принципа единообразия не может быть установлена ни формальным, ни эмпирическим путем; следовательно, «этот принцип представляет собой не аспект мира природы, но скорее аспект методологии, которую ученые конструируют для своих объяснений этого мира» (с. 53–54). Эта критика представляется довольно-таки легковесной. Еще Кант показал, что в научном познании применяются такие регулятивные принципы, или априорные основоположения, которые нельзя доказать ни формально (аналитически), ни эмпирически (синтетически). Тем не менее познание опирается, и притом с необходимостью опирается, на такого рода основоположения. И если даже относить принцип единообразия не к природе, а к методологии, то из этого отнюдь не следует его бессодержательность и неопределенность. Ведь он реально работает в науке, и, более того, трудно себе представить, во что превратилась бы наука, откажись она от этого принципа. О его содержательности лучше всего свидетельствует как раз его незаменимость в качестве регулятивного принципа при построении научного знания.

Не выглядит обоснованным и отнесение принципа единообразия исключительно к сфере методологии. Он, безусловно, несет существенную методологическую нагрузку, тем не менее формулируется он именно как утверждение о природе. Поэтому наряду с методологическим содержанием этот принцип обладает мировоззренческим содержанием.

Следует отметить также и то, что негативная оценка принципа единообразия природы не является общепринятой и в современной западной философской и методологической литературе. Сошлемся в качестве примера на позицию американского философа науки Г. Гаттинга[105]. Говоря о логике открытия, а точнее о тех посылках, на основании которых ученый оценивает перспективность выдвинутой гипотезы, Гаттинг отмечает, что эта оценка осуществляется как раз путем обращения к регулятивным принципам. Он выделяет три типа принципов: эвристические принципы; принципы, определяющие природу физических теорий; [:237] космологические принципы. Космологический принцип, согласно Гаттингу, — это такой регулятивный принцип, который, хотя и не основан на экспериментальном научном свидетельстве, тем не менее утверждает нечто о природе физического мира или о природе человека как субъекта познания[106]. Очевидно, что принцип единообразия природы относится к числу именно этих космологических принципов — он утверждает нечто не о той или иной теории, не о том или ином объяснении, а о том, какой должна быть природа, чтобы какие-то ее аспекты и явления вообще могли быть объектами научной теории или научного объяснения.

Подчеркивая, что принятие космологических принципов основывается на философских взглядах ученых, Гаттинг пишет: «Оправдание космологических принципов посредством философских теорий действительно есть вненаучное дело: однако это такое вненаучное дело, которое существенно для науки и которое не может нарушить ее рационального и эмпирического духа»[107]. Соглашаясь с этими словами, заметим также и то, что Малкей, поскольку он утверждает нечто противоположное, фактически оказывается в данном случае на позициях логического эмпиризма, то есть того неопозитивистского течения, которое наиболее четко выразило стандартную концепцию и которое считало недопустимыми в науке метафизические (то есть философские), непроверяемые эмпирически утверждения.

Столь же неубедительным представляется и проводимый в книге анализ критерия воспроизводимости (с. 89–92). Конечно, сама по себе воспроизводимость не гарантирует безусловной достоверности эмпирических результатов — нет надобности оспаривать этот тезис Малкея. Однако, разобрав работу Р. Фишера, в которой критерий воспроизводимости реально работает и, более того, ему отводится даже чрезмерная роль, Малкей тут же говорит о бессодержательности этого критерия и о том, что «он является почти что простой формальностью» (с. 92). [:238]

Обращает на себя внимание и то, что у Малкея, как и у многих других критиков стандартной концепции, обнаруживается характерная непоследовательность. Так, во второй главе книги немало говорится о теоретической нагруженности эмпирических данных, о том, что эмпирические свидетельства по-разному интерпретируются в различных контекстах, о зависимости фактических утверждений от умозрительных предпосылок и т. п. Казалось бы, все это должно привести если не к специальной проработке вопроса о том, в каких ситуациях, в какой мере и насколько мы можем доверять эмпирическим свидетельствам, то хотя бы к максимально осторожному обращению с ними.

Между тем как только автор переходит от критики стандартной концепции к позитивному изложению собственной, тут же выясняется, что решающим аргументом в свою пользу он считает именно результаты эмпирических исследований. «Моя цель, — пишет он, — состоит в том, чтобы набросать контуры такого анализа социального производства научного знания, который основывается на детальных эмпирических данных и находится в согласии с рассмотренными выше новыми идеями в области философии науки» (с. 109. Курсив мой. — Б. Ю.). Очевидно, эмпирические данные могут выполнить эту функцию обоснования теоретического построения лишь в той мере, в какой они выступают как независимые от него свидетельства. Более того, в другом месте Малкей вообще поступает как добропорядочный индуктивист, выводящий теоретический тезис из эмпирических свидетельств (см. с. 198–199). Все это плохо согласуется с высказываемыми в общем плане утверждениями о том, что «не следует считать фактуальное содержание науки лишь культурно неопосредованным отражением неизменного внешнего мира» и что «эмпирические выводы науки должны быть поняты как интерпретационные конструкции» (с. 207). Коль скоро проводится такая трактовка эмпирических свидетельств, относящихся к физическому миру, то больше должно быть оснований для критического отношения к эмпирическим данным, используемым для обоснования высказываний о социальной действительности. Дело, видимо, в том. что на эмпи[:239]рические данные необходимо смотреть не только как на интерпретационные конструкции, но и как на свидетельства, позволяющие узнать нечто относительно внешнего мира. (Именно так их и воспринимает автор при построении собственной концепции.) Разумеется, это ни в коей мере не отменяет необходимости критического, рефлексивного анализа эмпирического содержания науки как на общеметодологическом уровне, так и на уровне отдельных конкретных исследований. В конечном счете только такой анализ в состоянии выяснить, в какой степени те или иные эмпирические свидетельства могут подтверждать соответствующие теоретические построения.

Один из основных тезисов, отстаиваемых М. Малкеем, состоит в том, что внешние по отношению к науке социальные и культурные факторы оказывают воздействие не только на скорость и направление ее развития, но и на содержание научного мышления: на его понятия, эмпирические результаты и способы интерпретации. «Пересмотр… традиционной концепции науки, — пишет он, — дает нам полное право заново рассмотреть возможность существования прямых внешних влияний на содержание того, что ученые считают подлинным знанием» (с. 171). Очевидно, что признание этого тезиса существенно расширяет проблематику социологии науки.

Имеет смысл поэтому рассмотреть то, как автор обосновывает данный тезис, анализируя с этой целью эволюционную концепцию Дарвина. Он совершенно справедливо, на наш взгляд, акцентирует большую роль аналогий и метафор в концепции Дарвина. Аналогия между искусственным и естественным отбором, безусловно, имела для Дарвина принципиальное значение. Весьма важной для вызревания новой эволюционной концепции была и восходящая к Мальтусу идея борьбы за существование. Таким образом, воздействие внешних по отношению к биологии социокультурных факторов в данном случае налицо.

И тем не менее то описание этого воздействия, которое дает Малкей, вызывает серьезные возражения. Его точку зрения можно резюмировать следующим образом. Дарвин, как и ряд других натуралистов его времени, был твердо убежден в существовании биологической эволюции, причем сама эта идея заро[:240]дилась в конечном счете чисто индуктивными путем, «в ответ на массовое накопление новой информации о растениях, животных и ископаемых остатках» (с. 177). Дарвин, однако, не смог предложить ни механизма эволюции, ни подтверждающих эмпирических свидетельств. Потерпев «интерпретационную неудачу», он воспользовался внешними культурными ресурсами, что позволило ему не обосновать свою концепцию, но всего лишь предложить убедительную для его современников демонстрацию действительного хода эволюции. Как отмечает Малкей, помимо использования Дарвином уникальной для своего времени методики получения данных от селекционеров, «единственным нововведением дарвиновской теории было применение аргументов Мальтуса для объяснения возникновения новых видов» (с. 188). В итоге Дарвин в изображении автора выступает не столько как ученый, предлагающий и отстаивающий новую теоретическую конструкцию, сколько как проповедник, распространяющий свою не имеющую рационального обоснования веру.

Такая «социологическая реконструкция» теории Дарвина представляется довольно-таки упрощенной и прямолинейной, а ссылки на развитие и экспансию британского капитализма и на то, что Дарвин принадлежал к кругу состоятельных лиц, как на источники его веры в реальность биологической эволюции вообще мало что объясняют. Отметим, что проведенный Малкеем анализ отнюдь не убеждает в существовании в данном случае прямого влияния внешних факторов на содержание концепции. Научное знание способно воспринимать и действительно воспринимает воздействия внешних социокультурных факторов лишь в той мере, в какой оно в состоянии перерабатывать их, превращая из внешних во внутренние стимулы и механизмы собственного развития. А это значит, что и само научное знание должно быть понято как не только допускающее, но и предполагающее и, более того, организующее и упорядочивающее эти воздействия.

В данном случае существенно то, что Дарвин предложил концептуальную схему, то есть совокупность взаимосвязанных понятий, для описания и объяснения биологической эволюции. Ключевую роль в этой схеме [:241] играют понятия естественного отбора, наследственности и изменчивости. «Так как рождается, — писал он, — гораздо более особей каждого вида, чем сколько их может выжить, и так как, следовательно, постоянно возникает борьба за существование, то из этого вытекает, что всякое существо, которое в сложных и нередко меняющихся условиях его жизни хотя незначительно изменится в направлении, для него выгодном, будет иметь больше шансов выжить и таким образом подвергнется естественному отбору. В силу строгого принципа наследственности отобранная разновидность будет стремиться размножаться в своей новой измененной форме»[108]. В этих словах Дарвина, по существу, резюмируются связи и соотношения между основными понятиями его теории. Концептуальную схему, предложенную Дарвином, можно, вообще говоря, критиковать по теоретическим и методологическим основаниям, однако нельзя, как это делает Малкей, вообще игнорировать ее наличие.

С точки зрения Малкея, Дарвин сначала пришел к убеждению в существовании биологической эволюции и лишь затем воспользовался аналогией между искуственным и естественным отбором и заимствованной у Мальтуса идеей для того, чтобы выразить свое убеждение в приемлемой для научного сообщества форме. На наш взгляд, дело обстояло существенно иначе — и эта аналогия, и эта метафора были необходимы Дарвину для того, чтобы понять и объяснить сами процессы накопления адаптивных изменений и происхождения новых видов, чтобы выстроить те содержательные связи между ключевыми понятиями его концепции, которых не может обеспечить само по себе логическое развертывание схемы. Именно в этом отношении подобного рода заимствования из социокультурного контекста представляются вообще принципиально существенными для проведения теоретической работы.

Таким образом, использование заимствований из социокультурного контекста было со стороны Дарвина не уловкой, а необходимым для построения теории средством. И конечно, содержание концепции отнюдь [:242] не ограничивается этой аналогией и этой метафорой. Кстати, сам Дарвин четко сознавал, что искусственный отбор выступает в роли аналогии для объяснения и понимания действия естественного отбора и что заимствованное у Мальтуса представление о борьбе за существование он использует метафорически, и никоим образом не сводил к ним всю свою теорию. Эти средства нужны были ему для того, чтобы сделать представимой, умопостигаемой достаточно трудную для неподготовленного воображения (сначала собственного, а затем и воображения читателей) трактовку происхождения резко отличающихся друг от друга видов, как и чрезвычайно тонких и сложных адаптивных структур, путем постепенного накопления незначительных изменений[109].

Как отмечает Малкей, вскоре после появления теории Дарвина стали предприниматься попытки освободить его идеи от их социальных источников и сформулировать их как описания эмпирически наблюдаемых регулярностей. «Таким образом, были постепенно скрыты из виду основные допущения, источники которых лежали либо в определенных социальных взаимосвязях… либо в каких-то чертах окружающего общества» (с. 190). Едва ли такая переработка была бы возможной, если бы все содержание теории не выходило за рамки отмеченных заимствований из социокультурного контекста.

Мы видим, таким образом, что характерный для Малкея гиперсоциологизм в истолковании науки и научной деятельности ведет к ощутимым издержкам в интерпретации конкретного эмпирического материала, относящегося к истории науки, в частности к чересчур узкой трактовке процессов появления нового знания.

Остановимся, наконец, еще на одном вопросе, которому в книге уделено особенно пристальное внимание. В качестве одного из важных для социологии науки следствий, вытекающих из отказа от стандартной концепции, автор отмечает возникновение сущест[:243]венно новых представлений о роли социальных взаимодействий между учеными как для производства нового знания, так и для выработки согласованных критериев, которыми руководствуются ученые, принимая одни результаты исследований и отвергая другие. Если для Р. Мертона, который опирается на стандартную концепцию, задача социологии науки состоит в том, чтобы выявить всеобщие нормы, специфичные для науки и подчиняющие себе научную деятельность в целом, то в ряде современных исследований по социологии науки, как показывает автор, особое внимание уделяется динамике этих норм, вырабатывающихся и изменяющихся непосредственно в процессах взаимодействия между учеными.

По нашему мнению, однако, в своей критике Мертона автор не всегда прав. Так, Малкей говорит о том, что предложенный Мертоном набор этических норм, действующих в науке, не получил эмпирического подтверждения, ссылаясь при этом на «результаты тщательных исследований историков и социологов, показавших, что на практике действия ученых отклоняются по крайней мере от некоторых из этих норм» (с. 114). Однако любые, а не только научные этические нормы в повседневной.действительности более или менее часто нарушаются, что тем не менее не свидетельствует об их отсутствии.

Определенные сомнения вызывает и свойственное Малкею стремление трактовать нормы исключительно как ресурс, который ученые используют по своему усмотрению. Прежде всего, само обращение ученых к нормативным суждениям и опора на них в подобных случаях имеет смысл лишь постольку, поскольку эти суждения общеприняты или хотя бы достаточно распространены в данном сообществе, да и вообще такая функция норм вовсе не является единственной. Существенно также и то, что никакой нормативный кодекс — и в этом отношении нормативная структура науки вовсе не является исключением — не может однозначно предписывать конкретные способы действия в неисчислимом множестве разнообразных ситуаций. Практическое применение норм всегда предполагает их интерпретацию, и потому вряд ли обоснованно ожидать, что нормы, действующие в науке, должны обладать специфической жесткостью. [:244]

Обсуждая механизм действия норм в науке, и в частности вопрос об их институциональном закреплении, Малкей вполне справедливо замечает, что словесное формулирование учеными тех или иных норм в ходе социологического исследования никоим образом не свидетельствует об институционализированности этих норм. Вместе с тем нельзя согласиться с его высказыванием, что «социальные нормы могут считаться институционализированными в том случае, когда девнантность наказывается, а конформность регулярно вознаграждается» (с. 118). Институционализация норм обеспечивается не только этим. механизмом социального контроля, но прежде всего усвоением нормативных образцов поведения в процессе социализации индивидов. Поэтому обычно приходится выбирать не между нормативно признанным и нормативно неодобряемым способами поведения, а между способами поведения, санкционированными расходящимися нормативными системами.

Отметим еще и своеобразный «социологический атомизм», присущий излагаемой в книге концепции. Речь в данном случае идет о том, что, согласно развиваемой в книге концепции, ученые сначала ставят перед собой некоторые цели, и притом безотносительно к социальному контексту, и лишь затем используют — более или менее преднамеренно — средства, предоставляемые этим контекстом для достижения своих целей. Мы видели это, рассматривая реконструкцию дарвиновской теории, предложенную М. Малкеем; это же характерно для проводимого в книге анализа нормативной структуры и динамики норм в науке. В итоге получается, что существует, с одной стороны, научная деятельность, стимулы и мотивы которой задаются на сугубо индивидуальном уровне, а с другой стороны, накладывающийся на эту деятельность извне социокультурный контекст.

* * *

В заключение следует сказать о том, что в книге М. Малкея получили отражение многие направления современных исследований по философии, методологии, истории и социологии науки, проводимых в западной литературе и сравнительно мало известных [:245] советскому читателю. Автору удалось показать существенное обновление проблематики этих исследований, связанное с изменением представлений о науке и научной деятельности. Вместе с тем в данном случае отчетливо проявляется то, что ее критики более или менее далеко отходя от стандартной концепции, пока что не в состоянии развить столь же тщательно разработанную альтернативную концепцию. В результате при чтении книги порой создается впечатление, что ученые вообще занимаются не столько проведением исследований, сколько утверждением своих притязаний, поддержанием собственного статуса и т. п. Не отрицая подобных аспектов в жизни научного сообщества, заметим, однако, что научная деятельность отнюдь не сводится к ним.

Говоря о книге в целом, подчеркнем, что автор вовсе не претендует на изложение полностью разработанной и замкнутой схемы. Многие проблемы, требующие глубокого изучения, в ней только поставлены, многие перспективные направления исследований лишь обозначены в самых общих чертах. Эта «открытость» в представлении как методологической, так и социологической проблематики изучения науки, на наш взгляд, является несомненным достоинством книги М. Малкея.

Думается, что книга при условии ее критического прочтения предоставит специалистам — науковедам, методологам, историкам, социологам и психологам науки — ценный материал и будет интересной всем тем, кого привлекают философские, методологические, социологические и культурологические аспекты современной науки. Весьма важно и то, что целый ряд поставленных в книге и широко обсуждаемых в западной литературе проблем, безусловно, требует дальнейшей позитивной разработки с марксистско-ленинских позиций, чему, надо полагать, будет способствовать и выход в свет русского перевода книги М. Малкея.

Кандидат философских наук

Б. Г. Юдин

[:246]

М. Малкей

НАУКА И СОЦИОЛОГИЯ ЗНАНИЯ

ИВ № 12237

Редактор Л. Д. Блинников

Художественный редактор Ю. С. Лылов

Гехнические редакторы М. В. Лубянская. Н. А. Кронова, В. Ю. Никитина

Корректор В. М. Лебедева

Сдано в набор 25.03.82. Подписано в печать 03.01.83. формат 84×108¹/₃₂.

Бумага типографская № 2. Гарнитура литературная. Печать высокая.

Условн. печ. л. 13,44. Усл. кр.-отт. 13,74. Уч.-изд. л. 13,60. Тираж 9000 экз.

Заказ № 144. Цена 90 к. Изд. № 36165.

Ордена Трудового Красного Знамена издательство «Прогресс»

Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

Москва 119021, Зубовский бульвар, 17

Ленинградская типография № 2 головное предприятие

ордена Трудового Красного Знамени Ленинградского объединения

«Техническая книга» им. Евгении Соколовой Союзполиграфпрома

при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

198052, г. Ленинград, Л-52, Измайловский проспект, 29 [:252]

[1] Роберт Кинг Мертон (род. 1910) — американский социолог, заслуженный профессор Колумбийского университета, лауреат премии Парсонса (1979), экс-президент Общества социальных исследований науки. В работах Мертона 40-х годов заложены теоретические основы позднего варианта функционалистского подхода в социологии — так называемого структурного функционализма, на многие годы ставшего самым влиятельным направлением в американской социологии. На базе этой концепции Мертоном построена первая последовательно социологическая модель науки как социальной системы, сделавшаяся в 60-е годы ядром консолидации новой социологической специальности — социологии науки. Комплекс теоретических представлений, созданных на этой стадии самим Мертоном и его учениками, получил название «мертонианской парадигмы» в социологии науки. Главные работы Мертона: «Наука, технология и общество в Англии XVII века» (1938); «Социальная теория и социальная структура» (1949); «О теоретической социологии» (1967); «Социология науки» (1973); «Социологическая амбивалентность» (1976). — Здесь и далее прим. спец. редактора.

[2] Карл Мангейм (1893–1947) — немецкий социолог (род. в Будапеште), профессор университета во Франкфурте-на-Майне, с 1933 года лектор Лондонской школы экономики, один из создателей первых относительно целостных и завершенных концепций социологии знания. Основные работы: «Идеология и утопия» (1929, расширенное издание — 1936), «Человек и общество в эпоху реконструкции» (1935), «Диагноз нашего времени» (1943), «Систематическая социология» (1957).

[3] Для правильного понимания этого и последующих утверждений необходимо учесть, что в соответствии с традициями английского словоупотребления автор, говоря о науке и научном знании, имеет в виду прежде всего область естественных наук. Во всех других случаях в текст вводятся соответствующие уточнения — например, используется выражение «социальные науки».

[4] Эмиль Дюркгейм (1858–1917) — один из классиков западной социологии, внесший огромный интеллектуальный и организационный вклад в ее становление в качестве академической дисциплины, профессор первой во Франции университетской кафедры социологии в Сорбонне (с 1913 г.). Основные работы: «О разделении общественного труда» (1893); «Правила социологического метода» (1894); «Самоубийство» (1897); «Элементарные формы религиозной жизни» (1912).

[5] Этот термин широко используется в работах по когнитивной социологии науки. Культура при этом понимается как вся совокупность человеческих действий и их продуктов, воспроизводящихся посредством тех или иных социальных механизмов; иначе говоря, культура — это арсенал «надгенетической» информации и способов оперирования с нею. Элементы культуры, используемые в качестве инструментов или ориентиров (например, образцов, моделей, предписаний, «справочных данных» и т. п.) для осуществления тех или иных действий, выполняют функции культурных ресурсов.

[6] В науковедческой литературе термин «институционализация» используется применительно к науке (научному знанию, научной методологии и т. п.) в двух неодинаковых смыслах. Под институционализацией понимают либо интеграцию научной деятельности в структуру и цели каких-то общественных институтов и социально признанных и поддерживаемых ролей, либо закрепление самого научного знания и связанных с его получением и оценкой типов социального поведения в качестве основ для тех или иных стандартизированных коллективных действий, суждений и решений. В данной книге этот термин чаще фигурирует во втором смысле.

[7] Автор ошибочно относит к марксистской традиции работы ряда представителей Франкфуртской школы, следуя тенденции называть марксистскими любые работы, заимствующие некоторые положения марксизма, которые, однако, отличаются от марксизма по направленности и выводам.

* Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 4, с. 429.

** Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с. 380.

[8] Разумеется, в этом утверждении нарушена реальная историческая преемственность; было бы правильным сказать, что во взглядах Дюркгейма можно проследить подобие материалистической концепции марксизма о науке, причем достаточно ограниченное, что признает в следующей фразе и сам автор.

[9] Речь здесь, конечно, идет о классовой структуре общества.

* Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 46, ч. I, с, 387.

[10] Борис Михайлович Гессен (1883–1938) — советский физик и историк науки, член-корреспон­дент АН СССР (с 1932 г.). Его доклад о социально-экономических корнях механики Ньютона, сделанный на Конгрессе по истории науки в Лондоне в 1931 году, вызвал большой резонанс в международном историко-научном сообществе. Главные работы: «Основные идеи теории относительности» (1928), «Социально-экономические корни механики Ньютона» (1931 и 1933).

[11] Многие выводы Гессена о прямой обусловленности содержания механики Ньютона социальными условиями Англии XVII века сегодня действительно представляются слишком прямолинейными, а подчас и наивными. Необходимо, однако, подчеркнуть, что в последние годы был выполнен ряд исследований (например, Джеймсом и Маргарет Джейкобами), показывающих наличие важных взаимосвязей между политико-социальными условиями Англии второй половины XVII века и идеями Ньютона. См., например: James R. Jacob and Margaret C. Jacob. The Anglican Origins of Modern Science. ISIS, v. 71 (1980), № 257, p. 251–267.

* Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 13, с. 7.

[12] Хилари Роуз (род. 1935) — английский социолог, профессор прикладных социальных исследований Брэдфордского университета; Стивен Роуз (род. 1938) — английский биохимик, профессор биологии Открытого университета. Роузы — активные участники так называемого «движения за радикальную науку» с его зарождения в конце 60-х годов; вышедший под их редакцией сборник [148] — один из манифестов этого движения. (Об их идеологических позициях см. примечание на с. 21.)

[13] В оригинале используется выражение «knowledge-claim». Этот термин распространен в современной социологии науки и многократно появляется впоследствии на страницах данной книги. Его семантика достаточно неоднозначна; предложенный сейчас вариант перевода хорошо передает его основной смысл. Однако в дальнейшем оно в большинстве случаев переводится для краткости как «новое научное утверждение», «претензия на новое знание», «заявка на новое знание».

[14] Якобы «марксистский подход» Роузов — заблуждение. Их идеологические позиции полностью выдержаны в духе «новых левых», что постоянно проявляется и в их взглядах на природу и цели науки. Вот лишь один пример: в одной из своих программных статей, опубликованной в 1972 году, Роузы, разоблачая в духе «движения за радикальную науку» так называемое «засилье экспертов» в современной науке, требовали «радикализации науки».

[15] Вернер Штарк (род. 1909) — социолог, экономист и историк немецко-чешского происхождения, работавший по большей части в Англии и США. Учился в университетах Гамбурга, Праги, Женевы и в Лондонской школе экономики, в 1937–1939 годах преподавал в Пражской школе политических наук, в 1941–1963 годах — в Кембридже, Эдинбурге и Манчестере, с 1963 года — профессор социологии Фордхэмского университета (Нью-Йорк). Автор известных работ по истории социальной мысли и социологии знания, редактор многотомной серии «Шедевры философии и науки». Основные работы: «Идеальные основания экономической мысли» (1944); «Социология знания» (1958, затем еще четыре издания); «Фундаментальные формы социальной мысли» (1963).

[16] В общеязыковом смысле консенсус означает единство мнений, суждений, взаимное согласие. Как социологический термин это согласие субъектов относительно норм и целей социальной системы, членами которой они являются, а также относительно распределения ролей и вознаграждений внутри системы; дополнительное значение этого термина — солидарность, формируемая чувством общей сопричастности тем или иным ценностям, традициям и т. п.

[17] В смысле: спекулятивное, не допускающее опытной проверки.

[18] Израэл Шеффлер (род. 1923) — американский философ, профессор Гарвардского университета, экс-президент Ассоциации философии науки. Основные работы: «Анатомия исследования» (1963); «Наука и субъективность» (1967); «Разум и обучение» (1973); «За пределами письма» (1979).

[19] Содержание и эволюция этой концепции хорошо описаны в: Suppe F. The search for philosophic understanding of scientific theories. — In: The Structure of Scientific Theories, Urbaria; 1974, p. 3–241. Реферат этой работы см. в: «Научные теории: структура и развитие», М., ИНИОН, 1978, с. 25–48.

[20] Жерар де Гре (род. 1915) — американский социолог, нанимается по преимуществу социологией культуры, автор ряда работ по социологии знания и социологии науки. Основные труды: «Общество и идеология» (1943); «Наука как социальный институт» (1955).

[21] Этос означает в общем смысле совокупность этических установок и санкционирующих и (или) поддерживающих их ценностных ориентиров.

[22] Королевское общество (полностью: Лондонское королевское общество для дальнейшего развития посредством опытов наук о природе и полезных искусств) было основано 28 ноября 1660 года двенадцатью учеными, среди которых были Джон Уилкинс (ставший первым его председателем), Роберт Бойль, Уильям Петти, Кенелм Дигби, Генри Ольденбург. Королевскую хартию Общество получило 15 июля 1662 года; в тексте этой хартии появилось и приведенное выше название.

[23] Термин «mores» в языке социологии обозначает такие образцы поведения, которые не только приняты и традиционны, но ценностно санкционированы и имеют силу предписаний.

[24] В модели Мертона любые отклонения от единообразия оценочных принципов, выражающиеся в появлении тех или иных предпочтений, называются партикуляризмом.

[25] Девиантные действия — действия, не удовлетворяющие требованиям, вытекающим из принятия тех или иных норм, предписаний, обычаев и т. п.

[26] Оценочный критерий является аскриптивным, если в основу оценки кладутся такие характеристики личности, группы и т. п., контроль над которыми лежит вне возможностей их носителя. Например, к числу аскриптивных относятся критерии, производящие оценки деятельности субъекта на основании его возраста, пола, национальности и т. п.

[27] Стратификационная система — принятый в западной социологии термин, обозначающий систему социального неравенства, или неэквивалентности социальных позиций, базирующуюся на иерархическом упорядочивании социальных групп согласно мере доступа их членов к социально ценимым вознаграждениям и, соответственно, доле членов каждой группы в распределении этих вознаграждений.

[28] Меритократия (букв. «власть достойнейших») — тип социальной системы в западной социологии, характеризующийся тем, что основой стратификации являются индивидуальные достижения.

[29] Норвуд Рассел Хэнсон (1924–1967) — американский философ и историк науки, один из критиков стандартной концепции науки, развивавший оригинальный историко-психологический подход в методологии науки. Погиб в авиакатастрофе. Основные работы: «Модели открытия» (1958); «Понятие позитрона» (1962); «Восприятие и открытие» (1969).

[30] Джером Равец (род. 1929) — историк и философ науки, по происхождению американец, последние годы живет в Англии, лектор Лидского университета. Получил математическое образование и начал свою деятельность в науковедении как историк математики, однако известность приобрел своими работами по социальным аспектам науки. Основной труд: «Научное знание и его социальные проблемы» (1971) (см. реферат этой книги в: «Наука и общество», М., ИНИОН, 1975, с. 82–135).

[31] Мэри Бренда Хессе (род. 1924) — профессор философии науки Кембриджского университета, занимается исследованием методологии науки, преимущственно логико-лингвистической ориентации. Основные работы: «Силы и поля» (1961); «Модели и аналогии в науке» (1963); «Структура научного вывода» (1974); «Революции и реконструкции в философии науки» (1980).

[32] Вильгельм Ольберс Фоке (1854–1922) — немецкий ботаник и врач.

[33] Герман Хоффман (1819–1891) — немецкий ботаник, особенно известный своими работами по микологии.

[34] Карл Вильгельм Негели (1817–1891) — немецкий ботаник, профессор Мюнхенского университета, автор крупных цитологических исследований, один из первых эволюционистов.

[35] Эрнст Нагель (род. 1901) — американский философ, профессор Колумбийского университета, родился в Чехословакии, в США живет с десятилетнего возраста. Получил математическое, затем философское образование. Один из виднейших американских специалистов в области философии науки. Основные работы: «Логика без метафизики и другие эссе по философии науки» (1956); «Структура науки» (1961); «Пересмотренная телеология и другие эссе по философии и истории науки» (1979).

[36] Томас Сэмюэл Кун (род. 1922) — американский историк науки, профессор отделения лингвистики Массачусетского технологического института, экс-президент Общества истории науки. Получил известность прежде всего благодаря своей концепции динамики науки, существенно повлиявшей на развитие социологии науки 70-х годов. Основные работы: «Коперниканская революция» (1957); «Структура научных революций» (1962 и 1970; есть русский перевод); «Теория черного тела и квантовая дискретность. 1894–1912» (1978).

[37] Разумеется, здесь идет речь о малости лишь угловых, но не линейных размеров квазаров. — Прим. перев.

[38] Согласно современным представлениям, пульсары являются вращающимися нейтронными звездами, причем именно постоянство их вращения обеспечивает регулярный характер сигналов. — Прим. перев.