Репрессии

Период репрессий 30-ых годов пришелся на детство и юность этих женщин, что, конечно, же оставило неизгладимый след в их памяти и судьбе.

В 1930 году папу арестовали и сослали в город Воронеж, где мы пять лет были в ссылке…Затем папу арестовали вторично, 27 декабря арестовали, 30-го тройка вынесла решение – к расстрелу, и 31 декабря привели приговор в исполнение…

Трудно передать, как я переживала арест отца. Мы с мамой спать легли. Вдруг машина загудела возле дома. Вскакиваем. Слава богу, не у нашего дома остановилась. Сердце бьется. Заснуть не можем. …Нас через три дня выселили из квартиры. С тремя детьми маму выселили из квартиры. Она ходила искала, и мы перешли в частную квартиру. Я помню хорошо – трудно было. (…)

В Чимкенте папиного товарища арестовали. Он был в тюрьме. Его жена – мамина подруга – из Ташкента присылала деньги маме, и мама носила ему передачи. Вот, в один прекрасный день арестовали ее подругу. Она в Карлаге была, в Алжире. Алжир – Акмолинский лагерь жен изменников Родины. Назывался Алжир. Тетю Магрипу поместили в женскую колонию. (Ареке).

В институте учились со мной дети репрессированных. Им постоянно напоминали, что они дети врагов народа. Постоянные укоры, постоянное напряжение. Первый врач Казахстана был приговорен и расстрелян в течение трех дней. Теперь выяснилось, что по навету человека, который позавидовал его успехам, его способностям. И все это усугублялось голодом. Мне, студентке, было тоже тяжело. Папа получал пайки, помогал. А рядовым было совсем невыносимо. Я старалась помогать своим подругам, которые испытывали трудности.

Страшные годы это были. Постоянные аресты. Люди исчезали, их расстреливали. Но слово «расстрел» не произносилось – говорили «без права переписки». Постоянное чувство страха. Уже после смерти папы его друг рассказал мне, что папа не русский, он татарин. Звали его Закир. В 35-ом году его отца расстреляли за то, что он буржуй – владел двумя или тремя магазинами на Шелковом пути. Дядя его по договоренности с капитаном какого-то суденышка, видно, за деньги, взял для папы фамилию этого капитана – Комаров. Назвали его Павел Николаевич Комаров. Папа никогда в семье не говорил о своем прошлом. Из боязни, что его могут тоже уничтожить. Я вспомнила, что его баян-аульские друзья называли его Закиром. «Почему?» – интересовалась я. «Так, детская кличка», - объяснял отец.

Отец этой женщины участвовал в гражданской войне на стороне красных. Его личная судьба исключительно драматична:

Я помню, у папы было две белые лошади с колокольчиками. И еще удивительный бинокль – большая редкость. Позже узнала, что папа участвовал при уничтожении атамана Дутова. Когда Дутова убили, к папе подвели двух белых лошадей Дутова, а бинокль сняли с Дутова. Бинокль хранится сейчас у брата – семейная реликвия.

Перед самой смертью отец обратился ко мне с просьбой – положить в гроб маленький пакетик с волосами его первой жены. Она была татарка. Видно, он очень любил ее. Ему не хотелось, чтобы мама заметила, что этот пакет положили с его телом. Его первая жена была зверски убита во время его отсутствия, ей отрубили голову. (Ада).

Война

Воспоминания о войне отрывочны и фрагментарны, они концентрируются на теме нехватки, лишений, борьбы за выживание и постоянных мыслях о еде. Отсюда и соответствующие визуальные образы. Так, тема голода доминирует и заслоняет собой все иные возможные воспоминания в нарративе Зои, 1932 года рождения. Многократные упоминания о еде – самый сильный знак в памяти этой женщины:

Во время войны был даже такой случай: на работе давали затируху кушать. Иногда мама приносила затируху домой. Брат тоже ходил в колхоз на обработку сахарной свеклы. Но иногда он болен был и не мог идти. Идти нужно было далеко, километра три-четыре. Он оставался дома один. Он не был ленив, он болел – пух с голоду, потому что было нечего есть. Он варил свекольные листья, он их закипятит во дворе на печке, благо газа не нужно было, на курае. Мама смотрит, что он полный очень, обнаружила, что это от голода. Поехала к деду моему, попросила помощи. Дед дал муки. Немножко брат отошел. Потом в колхозе дали пшена немного. Кстати, у нас была корова, и в мае месяце она отелилась… Это был самый трудный голодный год – 43-й. 1943 год. Как раз после того, как мы получили похоронку. От отца.

Корова давала молоко, иногда мы его продавали. (…) Кроме того, на большой перемене в школе нам приносили булочки. Булочка была такая маленькая, но она казалась нам настолько вкусной.

В школе не отапливалось. Было очень холодно. Писали на исписанной бумаге, на старых учебниках. Новых тетрадей не было. Пол-урока мы писали, а пол-урока нас заставляли плясать, чтобы согреться. Никак не могли мы дождаться конца третьего урока, когда вызывали старосту, и староста в большом платке приносила нам по булочке. Мы ее съедали, и казалось, всё, мы сыты, мы довольны жизнью. Мы ни на что не жаловались, мы, дети войны, понимали, как трудно всем, нашему народу, нашим родителям. Всем людям. И мы терпели все.

Часто нас на лето брали дедушка с бабушкой. Они жили за колхозом Крупской, его уже нет сейчас, этого колхоза, там, где был арык, где сливаются Коксу с Караталом – реки, вот на том месте был колхоз. Их дочь стряпала для колхозников хлеб, и они жили как-то немного лучше. То булочка, глядишь останется, где мука останется. Где варенички отварим, где еще что-нибудь…

Я сама никогда не посещала садик: денег не было оплачивать. Иногда сестричка болела, и я ходила получать ее порцию супа. Суп, я помню, был гороховый, ничем не заправленный, но он казался таким вкусным. Я ходила, помню, с бидончиком, и пока оттуда шла, половину его выпью. Я приносила его домой, и мы делили этот суп, как что-то очень ценное. ( Зоя)

Мы получали 500 г хлеба. Я половину съедала утром с водопроводной водой. Прихожу потом, умираю, есть хочу. У меня еще 250 г оставалось. Я опять половину с холодной водопроводной водой ем. Потом сварю затируху. Что такое затируха? Вода и отруби. Ни крупы, ни жира.

Я активистка, секретарь комсомольского бюро. Туфли без подметок. Пальто – я в нем 7 классов кончила, техникум кончила, я в нем институт кончила и месяц в научно-исследовательский институт ходила (Ареке).

Для 20-летней Л. война запомнилась по-своему: запаздывает реакция на происходящее, дата начала войны переносится в памяти с 22 июня на 1 июля (в этот день, видимо, весть о войне дошла до простых людей в Алма-Ате), осмысление войны как всенародного бедствия приходит нескоро, что объясняется, в частности, событием замужества:

В сорок первом году вышла замуж. В июле, в июле месяце. После начала войны. Да, войны не боялись, вот видите как. Мой муж военный был. Так ездили туда-сюда с ним (…)

Война первого июля началась. Работали мы. Я так и работала в системе сберкасс. Очень было тяжело, конечно, и с продуктами и уже в помещениях на работе не топилось, очень холодно было. Работали. Очень с питанием было тяжело. На хлеб давали двести грамм, что ли, двести пятьдесят. Двести грамм и всё. Сами растили прямо на улице. Разрешили. У нас там огород был, там, где жили, садили по улице, картошку и свёклу мы садили, вот этим немножко и поддерживали себя. У меня состояние было уже очень плохое, синели ногти уже, только на этих, на уколах я жила. От питания, от голода. ( Л.)

Когда началась война, другой повествовательнице было 13 лет. Ее воспоминания лишены личностных переживаний и визуальных образов, связанных с этими годами.

Пришлось пережить войну. Я жила в селе. Колхозы были. Ничего больше особенного: ни заводов, ни больших предприятий, только маленькие учреждения. Там мне и пришлось работать в качестве привлеченной. Мы помогали. Жили, как могли: в колхозе нам не платили, нечем было платить. Мы не были колхозниками. Держали огород. Все уходило на фронт, на помощь ему. В 44-ом году я поступила работать в отдел гособеспечения при райисполкоме счетоводом. ( Алла)