ПАДЕНИЕ КОНСЕРВАТИЗМА 3 страница

Перспективы, связанные как с ГАТТ, так и с федерализацией Европейского Союза, представляют собой неолиберальные рационалистические утопии, фундамент которых будет заложен на рифах истории и человеческой природы ценой таких людских страданий, что они смогут сравниться только с ценой поставленных в XX веке экспериментов в области централизованного экономического планирования. Эти и другие подобные утопические проекты экономического либерализма создаются без учета вечных потребностей рода людского, понимание которых когда-то было прерогативой консервативного склада мысли. Больше, чем в свободе потребительского выбора, человек нуждается в культурной и экономической среде, способной обеспечить ему разумный уровень защищенности, и где он чувствовал бы себя как дома. Рыночные институты, отрицающие эту потребность, обречены на то, чтобы демократическая политика их отвергла. Единственным несомненным итогом воплощения либерально-рыночной утопии, не отвечающей потребности людей быть защищенными и жить в сообществах, будет распространение, казалось бы, давно ушедших в прошлое движений, разрушающих историческое наследие либеральных институтов. Сегодня от любой разумной политической доктрины и практики требуется раз и навсегда отвергнуть проекты подобной утопии и обратить всю подлинную мудрость консервативной мысли к новым условиям нашей жизни. Ответы, полученные в результате такого интеллектуального предприятия, могут быть только радикальными по своему характеру и весьма неуютными для современных западных консерваторов.

КАКИМ КОНСЕРВАТИЗМ БЫЛ ПРЕЖДЕ

Основной тезис данного исследования состоит в том, что консерватизм — отчасти в силу новизны нашего времени, а отчасти из-за отказа от свойственных только ему манеры и предмета исследования — больше не может расцениваться нами как жизнеспособное политическое мировоззрение. Вполне возможно, что на этой фазе истории устаревает и списывается в архив не только консервативная мысль, так как очевидно, что наряду с консерватизмом отвергаются как устаревшие и социалистические идеи, и привычные формы либерализма. У каждой из этих традиций есть интеллектуальные ценности, которые могут и должны избежать забвения, но моей целью в данном случае является определение тех зерен истины в консервативной доктрине, что сохранят свою непреходящую ценность даже после того, как сам консерватизм сойдет с арены истории.

Консервативные воззрения на общество и власть, как они были выражены в XX веке, скажем у Оукшотта и Сантая-ны¹⁷, охватывают три наиболее значимые в наше время темы, игнорируемые либо не находящие достаточного понимания в рамках господствующих сегодня школ консерватизма, представленных сторонниками свободного рынка. Первым в этом ряду стоит убеждение, что человеческие существа, какими мы их видим, являются не единичными представителями человеческого рода, а принадлежат к определенным культурам. Именно из этих культур они черпают свою идентичность, определенность, которая не есть определенность человеческого рода вообще, а нечто, обусловленное конкретным, не выбираемым ими наследием истории и языка. Соответственно, то, что является в нас самым существенным, одновременно является совершенно случайным, и то, что делает нас такими, какие мы есть, относится к условиям местного, а не всеобщего значения¹⁸. И, конечно, с консервативной точки зрения, сам смысл жизни человека постигается посредством знания, носителем которого выступает местное сообщество, поэтому величайшей бедой, что только может выпасть на долю общности, было бы обесценивание традиционных верований — мифов, ритуалов, легенд и всего прочего, наделяющего смыслом жизни ее членов, — в ходе слишком стремительных или огульных культурных преобразований. «Масаи, когда они были вытеснены со своей исторической родины в резервацию в Кении, где они сейчас проживают, взяли с собой имена окружающих холмов, рек и равнин и дали их холмам, рекам и равнинам своей новой страны. Именно такие уловки консерватизма позволяют человеку или народу, вынужденным переживать глубокие перемены, спастись от угрозы вымирания»¹⁹. С помощью такой же уловки вышли из положения шаманы с озера Байкал, которым советский коммунистический режим не позволял молиться прежним богам, и тогда они дали своим богам имена парижских коммунаров, предотвратив угасание собственной религии и разрушение самой своей идентичности²⁰.

Сохранение частного знания как достояния местного сообщества, ибо подобное знание составляет самую суть нашей идентичности, и является важнейшей ценностью с точки зрения истинно консервативного мировоззрения. Масштабные и непрерывные экономические или культурные перемены угрожают частному знанию и могут необратимо разрушить его. Сегодня уже все признают, что коллективизация сельского хозяйства в Советской России и на Украине вылилась не только в миллионы смертей, но и в потерю практических знаний крестьянства, в необратимое разрушение его культурных традиций. Реже вспоминают о потерях хранимого местными сообществами знания, связанных с постоянными реорганизациями экономики, с частой сменой рабочих мест, с безудержной мобильностью труда, которые навязываются современному обществу нерегулируемой рыночной конкуренцией. Действительный парадокс, не удостоившийся и строки в банальных рассуждениях сегодняшних консерваторов, заключается в том, что эпистемологический аргумент в пользу рыночных институтов, справедливо подчеркивающий их превосходство над институтами централизованного планирования в способности использовать рассеянные крупицы частного знания, должен быть дополнен констатацией того факта, что нерегулируемый рынок имеет тенденцию разрушать это самое частное знание или развеивать его по ветру. Так происходит потому, что в тени рыночной экономики знание, сохраняемое местными сообществами, стремительно устаревает или не находит применения в рыночных процессах, которые сами куда более, чем оно, лишены укорененности в культуре. Если, как я склонен думать, консерватизм должен утверждать себя не в качестве учения о морали, а в качестве учения о знании — то есть о том, что наиболее важную роль в человеческой жизни играет знание частное, практическое, традиционное и, как напоминает нам Эдвард Голдсмит²¹, невыразимое, — то современный консерватизм зиждется на противоречии: ведь он привержен идее гегемонии рыночных институтов, функционирование которых лишает традиционное человеческое знание всякой ценности и делает невозможным осмысление социальной жизни в его понятиях.

Важнейшим возражением против палеолиберального режима непрерывного экономического преобразования под эгидой нерегулируемых рыночных институтов служит поэтому то обстоятельство, что, обесценивая традиционное знание, он делает общественную и экономическую жизнь все менее понятной для участвующих в ней людей. Тем самым нерегулируемые рыночные институты постепенно разрушают культурную идентичность своих участников, от которой зависит судьба и самих этих институтов. Рыночные институты будут способствовать благосостоянию человека и сохранят свою стабильность при жизни следующих поколений только в том случае, если они не будут противостоять природе питающих их культур, а напротив, станут содействовать воспроизводству этих культур. Навязывая людям режим непрерывных преобразований и вечной революции, не знающие пределов в своем развитии рыночные институты истощают запасы исторической памяти, от которых зависит культурная идентичность. Таким образом, клише, согласно которому, став глобальными, рынки стремятся привести общество к культурной однородности, не лишено доли истины. На вопрос о том, что означает такая культурная гомогенизация, ответ, пожалуй, менее очевиден: видимо, это брешь в исторической памяти, подрывающая или лишающая значения те сюжеты, что помогают людям понять смысл собственной жизни. Если смысл жизни, — как должен думать всякий консерватор, в известной степени являющийся также скептиком, — для каждого из нас определяется на уровне местного сообщества, то сам факт, что лишенные ограничений рыночные процессы вытесняют на свалку истории частное знание, очень важен. По этим и подобным причинам утрата исторической памяти, вызванная глобальным развитием рыночных сил, с любых истинно консервативных, да и осмысленно либеральных позиций, будет расценена как своего рода культурное обнищание, а вовсе не одна из стадий пути к единой цивилизации. Давайте назовем это первое консервативное убеждение антиуниверсализмом, состоящим из понимания того, что культурные различия принадлежат к элементам сущности человека, и неизбежно связанного с ним взгляда, согласно которому определенность человеческого бытия зависит от воспроизводства составляющих ее конкретных культурных форм.

Вторым лейтмотивом консерватизма является то, что я называю non-progress, — невозможность прогресса, или антимелиоризм. Под ним я подразумеваю неприятие консервативной мыслью идеи бесконечного совершенствования заявленной или желанной цели политической жизни. Консервативным мыслителям свойственно подчеркивать высказанное Августином убеждение в том, что политические институты, как все человеческие творения, несовершенны и не поддаются совершенствованию, и поэтому проект «политического Провидения», обещающий вывести человечество из мрака тайны и трагедии (таким проектом был марксизм-ленинизм), является одновременно неблагочестивым (с точки зрения любого верующего) и неосуществимым. Убеждение в неспособности человечества к совершенствованию составляет, однако, лишь одну, хотя, вероятно, самую важную из причин, почему консерваторы отвергают идею прогресса, по крайней мере в качестве вдохновляющей силы экономической и политической жизни. Консерваторы отвергают ее потому, что она предполагает наличие единых критериев оценки состояния и улучшения человеческого бытия, в то время как, согласно их первому убеждению, такие критерии, за весьма редким исключением, будут у каждой культуры особые, неповторимые. Если в основе всякого политического и нравственного рассуждения должна лежать концепция человеческого блага и если человеческое благо связано с причастностью к сложившимся формам культуры, содержание которых существенно варьируется, то, за малым исключением, перемены к лучшему в рамках различных культур нельзя измерить по общей шкале. Поэтому консерваторы отрицают не столько возможность глобальных по своему охвату усилий по совершенствованию жизни, сколько их целесообразность. Консерватор в конечном счете убежден в том, что неверно делать из прогресса — а не из выживаемости или стабильности общества — цель политической жизни.

Любое добропорядочное общество будет прилагать все усилия, чтобы смягчить неминуемые невзгоды человеческой жизни, дать людям силы и способности справиться с ними, а неустранимые трудности вынести с достоинством и смирением. Политика бесконечного совершенствования, однако, была и остается — или должна оставаться — чуждой консервативному мироощущению. Подобный мелиористи-ческий подход к человеческой жизни не может не способствовать порождению далеких от реальности надежд на будущее и не отвлекать нас от обращения к обстоятельствам нашей жизни — тем обстоятельствам, что сложились здесь и сейчас. «Сегодня мы все ощущаем некую двойственность механического прогресса. Казалось бы, он преумножает нашу свободу выбора, но на деле лишает нас возможности жить просто, по-деревенски, или вести независимый образ жизни. Он с избытком предоставляет нам информацию, но делает ненужным всякое мастерство, понимаемое иначе, чем тривиальная, механическая эффективность. Мы изучаем многие языки, но утрачиваем знание своего собственного языка. Наша философия чрезвычайно критична и считает себя просвещенной, но это всего лишь вавилонское смешение взаимно непереводимых, искусственных языков»²². Идея бесконечного прогресса легко увязывается с представлением о том, что проблемы общества решаемы путем все большего накопления ресурсов, осуществляемого благодаря экономическому росту. Такая связь не является обязательной или неизбежной, о чем, в частности, предостерегал Джон Стюарт Милль, настаивая на том, что неизменность условий существования не обязательно означает прекращение совершенствования человека²³; но она принята современными консерваторами без тени сомнения. Реальность такова, что в консервативной мысли, по крайней мере в той, с которой мы знакомы сегодня²⁴, вульгарный и бездумный мелиоризм в понимании человеческих перспектив сочетается с грубым экономизмом, присущим концепции совершенствования общества. Нечего и надеяться, что мы насытимся этой жидкой кашицей.

Третий элемент консервативного мировоззрения я обозначу как примат культурных форм, или антиредукционизм. Под ним я подразумеваю идею, — вытекающую из большей части сказанного выше, — согласно которой ни рыночные институты, ни политические структуры не могут и не должны быть независимыми от культур, которым они служат. Более того, они сами должны оцениваться и подвергаться контролю с точки зрения целей и норм той культуры, в рамках которой они функционируют. Рыночные институты, утратившие связи со стоящей за ними культурой, могут способствовать росту производства благ и услуг, но их функционирование не приведет к повышению человеческого благосостояния²⁵. Также должна быть вновь отвергнута идея какой-либо единой модели рыночных институтов, реально существующей или способной существовать, поскольку эти институты непременно варьируются в соответствии со своими культурными матрицами и общественно-политическими условиями. С данной консервативной точки зрения, потеря рыночными институтами укорененности в породивших их культурах и обречение их на функциональную автономию составляет одну из катастроф современного общества, так как по сути это равноценно отрыву рынков от тех целей, для служения которым они предназначены. Отрицание первичности культурных форм, разумеется, вытекает из неолиберальных воззрений, фетишизирующих потребительский выбор, а также из любой достаточно осовремененной либеральной философии, приписывающей всякому выбору имманентную ценность, независимо от того, насколько результат выбора соответствует понятию блага. Оно также является обязательной предпосылкой почти рефлекторной реакции либералов-экономистов на все, что касается политического вмешательства в экономическую жизнь, как на зло, нуждающееся в оправдании.

Более глубокое значение принципа первичности культурных форм заключается в том, что наши ценности создаются отнюдь не в процессе осуществления выбора. Хотя концепция самостоятельного человека-субъекта является центральной в современном либеральном мышлении (и даже я сам развивал ее в одной своей ранней работе²⁶), она легко может выродиться в опасный вымысел. В своем общепринятом значении идея автономии отрицает, что в человеческой жизни решающая роль принадлежит случайности и судьбе, то есть не выбираемым нами событиям, формирующим нашу личность, и всем последующим событиям, выпадающим на нашу долю, в которых нет места выбору, и если нам достается несчастливый жребий, мы вряд ли что можем изменить. Идея автономии освящает этот вымысел либеральной философии, эту выдумку о неприкаянном человеке-субъекте, самостоятельно определяющем свои жизненные цели и создающем собственную систему ценностей. Да, это именно то самое создание либерального воображения, чей изнуренный призрак крадется по едва различимым развалинам архаично-либеральной идеологии, бормоча что-то невнятное о глобальных рынках и экономической эффективности.

Наиболее проницательные либералы в своих трактовках идеи автономного субъекта все-таки признают, что сама ценность осуществления самостоятельного выбора определяется культурной средой, полной достойных альтернатив и несомненных общественных благ²⁷. С точки зрения наделенных проницательностью либералов, ценность не является артефактом индивидуального выбора; мы скорее открываем ее, нежели создаем, и зачастую все то, что имеет ценность и смысл в нашей жизни, далеко не сразу бывает понятным и очевидным для нас²⁸. Вполне вероятно, и это можно доказать, что даже такое утонченное понимание автономии основано на неоправданном предпочтении сугубо западного идеала, все издержки и иллюзорность которого не до конца осознаны либералами²⁹. С позиции, отстаиваемой нами в данной главе, идеал автономии несет в себе несомненную опасность усугубления крайностей индивидуализма, — проявлению которых вообще способствуют неолиберальная мысль и практика, — тем, что в его свете еще более обесценивается человеческая потребность в общественных формах жизни. Все, что в такой утонченной по либеральным меркам трактовке концепции автономии имеет какую-то ценность, может быть в очищенном от крайностей индивидуализма виде выражено идеями независимости и богатства возможностей, где индивиды выступают не как выдуманные либеральной теорией ноумены, а как люди из плоти и крови, живущие в определенных, исторически сложившихся условиях. Именно проблема богатства возможностей, доступных людям, живущим в реальном мире истории и практики, кровно связанным со своей собственной и отличной от других культурой, традицией и общностью, а не пустые символы либеральной теории, — вот что должно иметь первостепенное значение для политической мысли и для политики. Туманные рассуждения о свободе выбора и о правах, преобладающие в британской жизни с 1980-х годов, лишь уводят нас в сторону от этих приоритетов.

ПОСЛЕ КОНСЕРВАТИЗМА

Консервативная идея главенства культурных форм должна прийти на смену не только обычному либеральному пониманию автономного индивида, но и идеям автономии рыночных институтов, идеям, находившим обоснование — неверное обоснование — в либеральной мысли. Такой переход не означает защиту ностальгических либо реакционных концепций органической, или целостной, общности, совершенно не соответствующих нашим историческим обстоятельствам, и которые, будучи применены к политической практике, могут обернуться только трагедией — или трагикомедией, что более вероятно в Британии. Идея однородной — ноуменальной, как мы бы назвали ее, общности коммунитаристов³⁰ столь же надумана, как автономный субъект в либеральной теории. Все мы принадлежим к разным общностям, большинство из нас имеет разное этническое происхождение, и наши взгляды на мир, независимо от того, знаем ли мы это и готовы ли принять, весьма противоречивы и изменчивы. Мы придерживаемся самых разных воззрений и мнений относительно отношений полов и смысла человеческой жизни, своих отношений с природной средой и особого (если оно действительно особое) места человеческого рода в общем порядке мира. В реакционном проекте поворота вспять от существующего разнообразия ценностей и мировоззрений ради возврата утраченного культурного единства³¹ не учитывается многоплановость нашего культурного наследия, имеющего множество уровней сложности.

Те, кто думает, будто разнообразие и изменчивость взглядов на мир есть удел болтунов, попадают в ловушку собственных застывших мнений. Здоровая и бездумно-простецкая логика их представлений не имеет реальной основы в общественной жизни, а железные доводы здравого смысла против разоблачительных аргументов, выдвигаемых «теоретиками» и законодателями общественного мнения, сами выглядят смешными, так как выказывают невежество их авторов. В мире, где от традиций и авторитета остались разве что воспоминания, «возвышенный торизм» не может восприниматься нами иначе, как только поза, игривое или легкомысленное отвлечение от серьезных политический раздумий. Действительно, современные реакционные консерваторы больше всего напоминают Жозефа де Местра, который отправился в Россию в надежде найти людей, не «испорченных» философами, но нашел там лишь культуру франкофилов. Для нас общая культура не может, и для всякого человека, не чуждого либерального мироощущения, просто не должна быть однородной тканью. Она должна состоять из того, что представители различных традиций, процветающих под кровом нашего общества, готовы признать коллективным наследием, которое со временем будет претерпевать необходимые изменения. Взгляд либерала-легалиста и реакционный или органистический взгляд равно далеки от наших сегодняшних реалий и нужд. Последствием экономического либерализма станет истощение нашего общего запаса культурных традиций вследствие распространения абсурдных либерально-легалистских воззрений, согласно которым мы нуждаемся не в общей культуре, а в общих законах и правилах, между тем как к тщетным попыткам вернуть утраченное культурное единство привело именно явное фиаско данной архаично-либеральной позиции. Культурный фундаментализм и возник как тщетная попытка подпереть непрочное здание рыночного фундаментализма. Ни одно из консервативных направлений серьезным образом не отвечает нашим сегодняшним запросам.

Существует современная консервативная точка зрения, — она несколько отлична от любой реакционной или органистической позиции и в своей наиболее привлекательной и убедительной форме отстаивается Дэвидом Уиллет-сом³², — утверждающая, что разрушительное воздействие неограниченного развития рыночных институтов на жизнь общностей весьма преувеличено. Пожалуй, не будет злой карикатурой выразить эту позицию так: ее адепты уверены, что в условиях стабильного экономического роста общности пребывают в полном здравии и почти во всех отношениях могут быть без всяких опасений предоставлены самим себе. Трудно сказать, что в современной жизни оправдывает такую уверенность. Возможно, что, скажем, в

Англии конца XIX столетия общности действительно были способны сохраняться в условиях быстрых экономических перемен, но сегодня ситуация иная. В те времена большинство английских трудящихся было подвержено влиянию нонконформистских направлений христианства со всеми налагаемыми религией строгими ограничениями в поведении, включая нормы семейного поведения, ставившие обязательства и долг выше ценности самореализации и романтической любви. Поведение индивида подлежало контролю со стороны общественности, оно подчинялось нормам респектабельности, светским приличиям и регулировалось такими санкциями, как остракизм и анафема — презрение и позор, — которые нам сегодня неведомы. Общины и церковные приходы представляли собой небольшие по численности, устойчивые сообщества, где все были знакомы друг с другом и где подобные санкции были реальными и действенными. Ни сегодня, ни в сколько-нибудь обозримом будущем в Англии такие условия недостижимы. Они разрушались на протяжении более чем ста лет благодаря действию именно тех социальных изменений, которые политика экономического либерализма только ускорила и углубила. Хорошо это или плохо, но ныне Британия — это в большинстве своем пострелигиозное и в особенности постхристианское общество, культура брака и семьи в нем пронизана идеалами выбора и самореализации, т. е. теми, что прославляют новоявленные защитники свободного рынка. И, как я уже отмечал, ослабление семейных связей, оплакиваемое современными консерваторами, в очень значительной степени является результатом культуры свободы выбора и экономики неограниченной мобильности, за которые они сами же и боролись.

Может статься, что наилучшие перспективы для традиционных консервативных ценностей сегодня связаны не с какой-либо страной Запада, а с восточноазиатскими культурами. Отсутствие или слабость в этих культурах романтических и индивидуалистических представлений о браке, характерных для западных буржуазных обществ и сильнейшим образом развитых, например, в США, где кризис семьи принял поистине беспрецедентный размах, вполне может рассматриваться как одна из важнейших причин исключительных экономических достижений стран Восточной Азии. По иронии судьбы, восточноазиатские общества, которым с большим успехом, чем почти всем западным странам, удалось соединить динамизм рыночных институтов со стабильностью традиционных общностей, почему-то остались вне поля зрения западных консерваторов. Нам и в голову не придет считать, что успехи восточноази-атских стран можно воспроизвести в такой отличной от них культурно-исторической среде, которая существует в сегодняшней Европе. И тем не менее это повод задуматься о нищете западного консерватизма, не сподобившегося поразмыслить над опытом стран, которые с большим успехом, чем любая западная страна, нашли и поддерживают ускользающее равновесие между правом индивидуального выбора и потребностью человека в коллективном существовании.

Для нас, живущих сегодня в Британии, индивидуализм и плюрализм — это наша историческая судьба. Мы можем питать разумные надежды на то, чтобы как-то смягчить ее и наилучшим образом использовать возможности, которые она нам предоставляет, но мы не можем надеяться на то, что нам удастся избежать своего удела. Хотя именно такое бегство от своей исторической судьбы и обещают нам те консерваторы, которые ищут решение проблем общества в возрождении религиозных убеждений и моральной дисциплины — или «викторианских ценностей», исчезнувших много поколений назад. Напрасно и глупо было бы полагать, что те же запасы самодисциплины или формы социального контроля, которые побуждали типичного современника викторианской эпохи воздерживаться от радостей жизни, существуют и сегодня. Тесные соседские связи викторианской эпохи рассыпались в прах под давлением современных требований трудовой мобильности. Семейную жизнь совершенно преобразило влияние контрацепции и возросший, а порой и преобладающий вклад замужних женщин в семейный бюджет. Нельзя сказать, что все эти перемены с неизбежностью или действительно всегда были к худшему. Суть в том, что они уничтожили многие из тех ресурсов, посредством которых сообщества середины XIX столетия могли воспроизводиться, невзирая на стремительные экономические перемены. Сложно понять, что придает уверенность людям, думающим, будто сообщества и без этих ресурсов преуспеют в адаптации к последствиям экономических перемен, черпающих сегодня энергию у еще более мощных и куда более динамичных сил глобального рынка.

Подобная уверенность скорее всего происходит из их неспособности понять, что требования, предъявляемые, с одной стороны, нерегулируемыми рыночными институтами и, с другой, стабильностью сообществ, могут вступать и на деле вступают в глубокий конфликт между собой. В ней также несомненно отражается неприятие политических последствий такого понимания, состоящих в том, что сообществам в вихре рыночной конкуренции нужно укрытие, а иначе они окажутся унесенными ветром. В крайнем случае современные консерваторы выдвигают идею, что сообщества служат скорее своего рода придатками к рынку, — необязательными, излишними в обществе рыночных обменов, — чем источниками потребностей, которые рынок призван удовлетворять. Поэтому они никогда не смогут принять ту истину, что функционирование рынка должно ограничиваться или направляться с целью соответствия потребностям сообществ. Ведь ограничения рыночной стихии, как предполагается, повлекут потери в эффективности, а следовательно, в объемах производства. Всякие же потери производства, особенно если они вызваны политическим вмешательством с целью защиты чего-то столь ускользающего и туманного, как устойчивость сообщества, должны расцениваться как ошибка проводимой политики. Эта современная консервативная точка зрения в конечном счете, соответственно, является вариацией на знакомую тему экономического либерализма, суть которой в том, что рыночные институты провозглашаются двигателями экономического прогресса. Однако точка зрения, отстаиваемая в данной главе, такова, что — как еще в древности заметил Аристотель — экономическая деятельность совершенно бессмысленна, если она не удовлетворяет потребности человека. Это старая и бесхитростная истина, по-видимому, совершенно забыта новым консерватизмом, даже его самыми разумными представителями.

НОВЫЕ МЕРЫ СОХРАНЕНИЯ СООБЩЕСТВ

Все основные направления политической и экономической мысли сегодня едины в своем желании поставить наше будущее на карту продолжения экономического роста, каким мы его знали до сих пор. Тем самым все они выказывают приверженность своего рода политической версии пари Паскаля³³, ставки которого, как известно, были весьма сомнительными. Куда разумнее было бы рассуждать и строить планы, отталкиваясь от допущения, что общей судьбой зрелых экономик, например, экономик Западной Европы и Японии, в любом случае являются низкие темпы экономического роста, и начинать думать над тем, как лучше организовать общественную и политическую жизнь, коль скоро — конечно, волей-неволей, а не в результате каких-то продуманных мер, — мы с вами оказались в условиях, чем-то родственных статичной централизованной экономике. Однако до сих пор дискуссии по проблемам легитимации рыночных институтов в условиях, когда никто не может надеяться на постоянный и само собой разумеющийся рост доходов или уровня жизни, практически даже не начинались.

Дилеммы, рождаемые перспективами экономики с близкими к нулевым темпами роста, относятся к разряду не только политических. Посулы открытых горизонтов развития и бесконечного улучшения человеческой доли в эпоху, величайшей политической реальностью которой явился закат христианства, служили своего рода суррогатом религиозных верований. Неизбежное последствие заката христианства, понимаемого здесь не как совокупность личных верований, а как мировоззрение, определяющее целостность всей культуры, состоит в упадке светских религий прогресса и гуманности, в которых христианские нравственные упования находили политическое выражение. Культурная бездна, что разверзнется на месте гибели корабля мирского мелиоризма, или религии роста, также еще не входит в число проблем, являющихся предметом интеллектуального и политического обсуждения. Если о ней кто-то и думает, то только как об элементе фундаменталистского проекта рехристианизации западных обществ, который ни один человек, обладающий чувством исторической перспективы, не может принять всерьез. Вопрос о том, каково должно быть содержание культуры в такой стране, как Великобритания, где духовной основой этой культуры больше не служит передаваемая от поколения к поколению трансцендентальная вера или какой-нибудь вариант проекта Просвещения, слишком сложен и глубок, чтобы я мог рассмотреть его здесь. Ясно только одно: культура, во всяком случае для нас, уже не может означать общий взгляд на мир, будь то религиозный или светский. Однако из всего сказанного выше следует, что у нас нет иного выбора, кроме как приложить все усилия к тому, чтобы наше наследие либеральных традиций заработало вновь. В данный момент важнейшим препятствием, с которым мы сталкиваемся в борьбе за возрождение нашего наследия либеральной традиции, является обремененность мысли и действия догмой экономического либерализма.