БЫВШИЕ КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ОБЩЕСТВА В ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД 3 страница

У России нет подобных культурных традиций: православные традиции ослаблены и скомпрометированы, да и в любом случае они не благоволят рынку. Если российскому режиму, — что вполне возможно после того, как на выборах в декабре 1993 года громко заявили о себе российские неофашистские группировки, — суждено вернуться к органичным российским культурным традициям, то это послужит не стимулом для рыночной реформы, а средством поправить его пошатнувшуюся легитимность. Подобный поворот России к истокам будет способствовать не прогрессу, а, благодаря природе российских религиозных и культурных традиций, скорее задержке развития рыночных институтов в России. Хорошо это или плохо, но перспективы рыночных институтов в России сегодня и в будущем связаны с западниками, а не почвенниками. (Западники тоже могут уверенно заявлять свои права на законно российские традиции. Дело в том, что большинство этнических русских издавна считали себя европейцами по своему культурному наследию, несмотря на уникальность многих из его черт. В то же время в России всегда существовала другая, антизападная традиция, которая привела к господству — особенно среди военных — «евразийской» идеологии, рассматривающей Россию как некое сочетание западных и восточных культурных традиций. Было бы легкомысленно и опасно предполагать, что эта другая российская традиция, воплощенная сегодня в электоральном успехе неофашистской партии, в предстоящие годы не сможет оказывать существенного влияния на политику, тем более в обстоятельствах почти веймарского экономического краха и национальной униженности). Китайский сценарий, в рамках которого на исконных культурных традициях одновременно держатся и политическая власть, и рыночная реформа, не может быть повторен в России, поскольку культурные традиции православия, благоприятствуя сильной власти, враждебны коммерческой цивилизации. Отсюда следует, что как и основные западные модели, китайская модель к России неприменима.

И все же опыт незападных стран больше подходит бывшим советским государствам, прежде всего России, чем любой западный пример, за исключением Германии, и прежде всего потому, что он основан на признании необходимости активного государственного вмешательства в развитие рыночных институтов на всех его стадиях. Иными словами, на признании того, что было бы весьма неразумно оставлять посткоммунистические экономики на произвол суровых нравов рыночной конкуренции в то время, когда экономическое наследие коммунизма не позволяет им выжить на мировых рынках без защиты и лишает их даже внутри страны инфраструктуры рыночной конкуренции, подобной западным образцам. Кроме того, достоянием незападных моделей является такой путь развития, на котором, в отличие от большинства западных экономик, не считая Германии, и особенно в отличие от англо-американской модели, быстрый экономический рост сочетается с социальной гармонией и стабильностью сложившихся сообществ. Все эти факторы должны делать незападные модели привлекательными для элит, формирующих политику посткоммунистических стран, благодаря урокам, которые они могут преподать, в частности, о том, какие преимущества сулит отказ следовать западным рекомендациям, но они не доказывают, что какую-либо из этих моделей можно повторить или скопировать в бывшем коммунистическом мире.

С точки зрения перспектив создания социально ориентированной рыночной экономики, которые я попытаюсь обосновать, становится совершенно ясно, что и не нужно искать такую модель, — ни западную, ни восточно-азиатскую, — которую были бы способны воспроизвести у себя бывшие коммунистические государства. И не только потому, что, скажем, в России отсутствуют традиции общности и этническая однородность, характерные для ряда восточно-азиатских стран, и не потому также, что даже, например, Чешская Республика, культурные и юридические традиции которой имеют столь много общего с немецкими, не может позволить себе уровень социальных гарантий, присущий германской модели. Здесь подозрительна сама идея модели, подходящей для всех или даже для одного посткоммунистического государства. Данная идея вытекает из абстрактного и слишком общего представления о рыночных институтах, игнорирующего разнообразие их структур и различие истории, отрывающего их от опорных культурных матриц, из представления, которое неявно и неоправданно обращается только к одной из моделей — «демократическому капитализму», подменяя ею все остальные. Именно это сомнительное понятие о рыночных институтах, рассматривающее их сквозь призму приближения к единому идеальному типу, стремится опровергнуть идея построения социально ориентированной рыночной экономики, как я ее понимаю. Идея модели или примера, пригодных для всех посткоммунистических государств или для какого-то одного из них, ошибочна и по другой причине: в ней отражается недооценка по-своему уникальных и исключительно сложных проблем, связанных с переходом от институтов централизованного планирования, столь всеобъемлющих и долговечных, как в странах советского блока. Путь развития рыночных институтов, пройденный в иных частях мира и в иные исторические периоды, не может быть скопирован никаким из сегментов бывшего коммунистического мира, поскольку наследие централизованного планирования не исчезает с крушением практиковавших его режимов. Оно повсюду оставляет свои следы, и не только в сознании и ожиданиях населения, не только в виде группировок, имеющих в деле проведения рыночных реформ различные и зачастую противоречащие друг другу интересы, но и в реальных заводах, системах снабжения, распределения, энергообеспечения, а также — последнее по порядку, но не по значимости — в ужасающем загрязнении природы и деградации окружающей среды. Эта доставшаяся от прошлого деформация институциональной и природной среды характерна для всех бывших коммунистических государств, как бы сильно они не разнились между собой в остальном. Она не исчезает вместе с системой, которая ее породила. А это значит, что в посткоммунистических государствах рыночные институты в принципе не могут развиваться так, как они развивались в ином историческом контексте, например, в послевоенной Германии или Южной Корее. И, как мы увидим далее, для бывших коммунистических государств неприемлема и даже опасна политика, формируемая по образцам политики рыночных реформ, которые, пусть даже с большим успехом, были реализованы в совершенно иных условиях, — скажем, в Боливии в середине 80-х годов XX века.

Какие ключевые идеи определяют перспективу создания социальной рыночной экономики? Насколько я понял, есть шесть идей, придающих жизненную силу этой интеллектуальной традиции, как мы ее находим у немецких «ордо-либералов», сформулировавших ее основные идеи, традиции, отзвуки которой слышны у других мысливших в том же ключе авторов, таких как Мейнард Кейнс. Во-первых, теоретики социального рыночного хозяйства отрицают, что рынки должны быть или являются стихийно сформировавшимися плодами культурной и институциональной эволюции. Для данных мыслителей рыночные институты — это не формы естественным образом сложившегося порядка, которые мы получаем как подарки истории, а человеческие творения, созданные во всем своем разнообразии, за исключением простейших видов, средствами юридического искусства и политического участия. Во-вторых, как понятно из первого пункта, обусловленность рыночных институтов не следует в теоретическом плане выводить, как это часто делают в Соединенных Штатах Америки и вообще те, кто считает себя последователями Локка, из самой структуры основополагающих прав человека. Это далеко не лучший путь — теоретически рассматривать рыночные свободы как тени, отбрасываемыми основными правами человека, или обосновывать существование рыночных институтов тем, что они воплощают в себе некую структуру якобы основных прав. Обоснованием существования рыночных институтов скорее может служить их вклад в индивидуальное и общественное благосостояние, а их структура, — что резко отличает ее от структуры неотъемлемых прав человека, — всегда открыта для пересмотра и реформирования. В-третьих, с этой точки зрения, рыночные институты должны дополняться другими институтами и инструментами публичной политики, обеспечивающими участникам рыночных взаимодействий те гарантии, которые сами рыночные институты адекватно обеспечить не могут. Рыночные институты не существуют сами по себе, — они приходят к нам (если оказываются стабильными), будучи укоренены в других институтах, которые и определяют их пределы и придают им легитимность. В число институтов и разновидностей политического курса, обеспечивающих недостающие гарантии, входят не только институты государства всеобщего благосостояния с их системой пособий, но и макроэкономические меры, направленные на создание гарантий стабильной экономической среды, включая такие ее аспекты, как цены и занятость, в рамках которой участники рынка могли бы эффективно взаимодействовать. В некоторых национальных и исторических контекстах политическая составляющая может включать в себя такой законный и желательный элемент, как индустриальная политика, цель которой состоит в определенном согласовании научно-исследовательских работ и промышленного развития, а также в достижении договоренностей об уровне заработной платы. Поэтому рыночные институты не есть нечто самодостаточное, они являются частью более разветвленной сети институтов, от которой и зависит присущая им доля стабильности и легитимности.

В-четвертых, как подразумевается предыдущим пунктом, в матрицах рыночных институтов заключены особые для каждого общества культурные традиции, без поддержки со стороны которых система законов, очерчивающих границы этих институтов, была бы фикцией. Такие культурные традиции исторически чрезвычайно разнообразны: в англосаксонских культурах они преимущественно индивидуалистические, в Восточной Азии — коллективистские или ориентированные на нормы большой семьи и так далее. Идея какой-то особой или универсальной связи между успешно функционирующими рыночными институтами и индивидуалистической культурной традицией является историческим мифом, элементом фольклора, созданного неоконсерваторами, прежде всего американскими, а не результатом сколько-нибудь тщательного исторического или социологического исследования. Более того, у мыслителей шотландского Просвещения, таких как Адам Смит и Адам Фергюсон, сделавших на основе исторического опыта собственной страны вывод о существовании подобной связи, такой результат исследований вызвал тревогу по поводу дальнейшей судьбы рыночных институтов, поскольку, как и более поздние мыслители, например, Йозеф Шумпетер, они опасались, что индивидуализм растратит тот культурный капитал, из которого рыночные институты в течение многих поколений черпали средства своего обновления. Опыт подсказывает нам, что подобный страх перед саморазрушительными эффектами рыночных институтов, когда они основаны на индивидуалистических культурных традициях, далеко не беспочвенен.

В-пятых, рыночные институты вполне законно и неизбежно отличаются друг от друга в соответствии с различиями между национальными культурами тех народов, которые их практикуют. Единой или идеально-типической модели рыночных институтов не существует, а вместо этого есть разнообразие исторических форм, каждая из которых коренится в плодотворной почве культуры, присущей определенной общности. В наши дни такой культурой является культура народа, или нации, или семьи подобных народов. Рыночные институты, не отражающие национальную культуру или не соответствующие ей, не могут быть ни легитимными, ни стабильными: они либо видоизменятся, либо будут отвергнуты теми народами, которым они навязаны.

В-шестых, и это вытекает из предыдущего пункта, рыночные институты не получат признания общества и не обеспечат политической стабильности, пока они не будут соответствовать нормам легитимности, заданным теми культурами, которые лежат в их основе. В восточно-азиатских культурах они должны быть совместимы с интересами социального согласия и общественной гармонии. У европейских же народов, вопреки утверждениям неолиберальных идеологов, например, Хайека²⁷, они должны отвечать хоть и неясным, но широко принятым и глубоко укоренившимся нормам равенства и справедливости, а также находиться в согласии с политической потребностью в формах совместной жизни и общественной среды, предоставляющих индивиду достойный выбор жизненных стилей, регулярно воспроизводимый демократическими институтами²⁸. Этот последний пункт действительно дает повод для обобщений и играет довольно важную роль. Во всех тех культурах, где демократические институты сами по себе являются элементами общей концепции легитимности, рыночные институты будут сохранять стабильность и успешно существовать только до тех пор, пока их формы и результаты функционирования остаются этически, культурно и экономически приемлемыми для основной массы населения. Вопреки неоконсервативным мессианским идеям «демократического капитализма», нет никаких оснований считать, что сочетание рыночных институтов с политической демократией, особенно в англо-американских формах, носит сколько-нибудь универсальный характер. В Китае и, возможно, в некоторых частях постсоветского мира, рыночные институты могут в течение многих поколений успешно сосуществовать с недемократическими режимами. Однако это возможно только в том случае, если они не будут противоречить культурным традициям тех, кто их практикует. В странах же, где демократические концепции легитимности имеют глубокие корни и сами демократические институты стабильны, рыночные институты будут процветать только при условии, что они отвечают концепциям справедливости, целостности сообществ и эффективности, которые и отражает понятие демократической политической жизни. Проектам рыночных реформ, безразличных к культурным нормам справедливости, которые выражены в демократических институтах, уготован бесславный провал. Вне зависимости от того, насколько глубоко укоренены в обществе демократические нормы, тем проектам рыночных реформ, в рамках которых правительство полностью выпускает из рук бразды стратегического управления экономикой, и быстрый ход экономических перемен поэтому оказывается неконтролируемым, суждено потерпеть неудачу, а режимам, под эгидой которых они происходят, — пасть. Слабые демократические режимы в бывшем коммунистическом мире, инициировавшие проекты рыночных реформ, ведущих к экономическим неурядицам и нарушающих принятые в обществе нормы допустимого, будут повержены и им на смену придут режимы, задачи которых вообще не связаны ни с рыночными реформами, ни с демократией.

Один из вполне предсказуемых результатов предшествующего анализа западных и незападных примеров, а также изложенной перспективы создания социальной рыночной экономики состоит в том, что никаких конкретных политических предписаний, которые могли бы применяться ко всем бывшим коммунистическим государствам, просто не может быть. Несмотря на общее коммунистическое наследие, их современные условия и исторические традиции слишком различны для того, чтобы подобные рекомендации имели какой-нибудь смысл. Тем не менее у таких общих рекомендаций тоже есть свои последствия, которые оказывают заметное влияние на нынешнюю западную политику и на общественное мнение относительно посткоммунистических государств и которые выявляются именно в случаях применения к ним подходов или перспектив социального рыночного хозяйства. Первое из этих следствий таково, что успех так называемой «шоковой терапии» в России и Польше, который прочит ей в этих странах Джеффри Сакс, основываясь на ее действенности в Боливии, в любом посткоммунистическом контексте весьма маловероятен. Предприятиям, отданным силам рынка жесткой политикой экономической стабилизации, придется столкнуться с экономической средой, десятилетиями — а в России на протяжении поколений — подвергавшейся деформирующему воздействию централизованного планирования, а также с отсутствием основной, если не всей, инфраструктуры рыночных институтов, позволившей предприятиям в Боливии легко приспособиться к рынку. Политика «большого скачка», которая оказалась действенной в Боливии, не возымеет эффекта ни в одном из бывших коммунистических государств, потому что в Боливии такая политика в значительной мере просто узаконивала уже существующую параллельную и колоссальную по масштабам частную экономику, которой для приобретения законного статуса только и требовалось, что дерегулирование. Политика дерегулирования бессмысленна там, где в экономике господствуют тяжеловесные государственные предприятия, никогда не работавшие в условиях рынка, и где параллельная экономика хоть и довольно масштабна, но все же играет вспомогательную роль, прорастая в расщелинах этой глыбы командной экономики. Поэтому результатом шоковой терапии в применении к бывшим коммунистическим экономикам может быть только кризис. Это признают даже некоторые экономисты — сторонники свободного рынка, такие как сэр Алан Уолтерс, который писал: «Европейская Комиссия в Брюсселе и расположенный в Лондоне Центр исследования экономической политики выпустили в свет совершенно убийственный отчет. В нем детально разбираются неудачи экономических реформ в Восточной Европе. Роли главных злодеев в этой пьесе исполняют „шоковые терапевты" вроде гарвардского ученого Джеффри Сакса. Чтобы привести восточноевропейские экономики в чувство, они рекомендуют использовать жесткую кредитно-денежную политику. „Шоковая терапия" имела позитивный эффект в Германии после Второй мировой войны, поскольку применялась к экономике свободного рынка с уже созданной социальной инфраструктурой. Но Россия и Восточная Европа 1993 года — это не Германия 1948 года. Их экономики негибки, они не подвергались реформированию и имеют бюрократическую природу. Вместо возвращения к жизни, „шоковая терапия" только причинит им боль»²⁹.

«Шоковая терапия» вызывает масштабное сокращение производства и занятости, но дело не только в этом. Если подобной терапии суждено возыметь какой-то эффект, то крупные государственные предприятия в известной степени смогут защитить себя от него, вынудив банки и поставщиков резервировать для них кредитные линии, что, в свою очередь, оставит без кредитов формирующийся частный сектор. Вместо того чтобы способствовать росту частного сектора в посткоммунистических странах, «шоковая терапия» скорее способна задушить его в колыбели. Этот же аргумент применим и к абсурдному требованию, что бывшие коммунистические экономики должны быть открыты мировому рынку со всеми его жесткими правилами. Подобная политика не только ускорит смерть старых государственных предприятий, но и не позволит родиться новому частному бизнесу. В большинстве случаев лишь постепенные меры могут создать условия, позволяющие рождаться и процветать частным предприятиям. Назойливые рассуждения радикально настроенных экономистов, воспитанных в духе западной идеологии свободного рынка и доказывающих, что стратегия постепенных рыночных преобразований просто даст возможность объединиться представителям господствующих групп с целью препятствования процессу реформ или обращения его в свою пользу, не принимают во внимание тот факт, что в России попытки «шоковой терапии» до сих пор выливались в «дикую» приватизацию «по Хайеку», на самом деле представляющую собой лишь последний эпизод номенклатурной экспроприации и присвоения рентных доходов, и что экономическая система, порожденная «шоковой терапией», является своего рода анархокапитализмом конкурирующих мафий³⁰. То, что эти экономические институты не воспринимаются обществом как легитимные и что в действительности они не являются политически стабильными, было впечатляюще доказано итогами выборов в декабре 1993 года, за которыми последовал отход от «шоковой терапии». Выборы декабря 1993 года есть лучшее доказательство (если вообще таковое требуется), что политическим следствием неолиберальной экономической политики в России может быть разве что тотальная нестабильность. Такая политика не служит ни средством привлечения иностранных инвестиций, ни основой политической легитимности или стабильности рыночных реформ. Скорее это лучшее средство дискредитировать сам проект рыночного реформирования.

Второй общий вывод нашего анализа и рассмотрения перспективы создания социального рыночного хозяйства состоит в том, что рыночные институты не смогут сложиться или выжить в посткоммунистических странах до тех пор, пока экономическая реформа в них не будет сопровождаться или дополняться мерами по компенсации высоких издержек переходного периода, ведущих к социальной напряженности и безработице. Мы уже убедились, что институты государства благосостояния по западному образцу едва ли позволительны для какой-либо из стран посткоммунистического мира, по крайней мере, в ближайшие несколько десятилетий, да и на Западе их прочность тоже вызывает сомнения. Даже если рыночная реформа не встретит серьезного политического сопротивления и не будет сопровождаться слишком большим падением спроса на рабочую силу, для смягчения тягот безработицы, которая возникает в переходный период, все равно потребуется какая-то система защиты. Одна из схем, предложенных для России Джорджем Соросом, предполагает систему защиты, связанную с международной финансовой помощью, с распределением валютных выплат непосредственно среди безработных и нуждающихся³¹. Не имеет значения, насколько данная схема осуществима в условиях современной России, при нынешнем состоянии ее денежной системы. Ключевой вопрос в том, что обеспечение системы защиты, предоставление рядовым гражданам хотя бы минимального уровня материальных гарантий является необходимым условием политической жизнеспособности рыночной реформы в посткоммунистических контекстах. Это только особо отчетливое проявление общей истины, заявленной в нашем понимании перспектив социальной рыночной экономики: рыночные институты не есть нечто изолированное или имеющее основание в себе самом, — их легитимность зависит от других институтов и выбора политического курса, а также от соответствия результатов их функционирования принятым обществом критериям допустимого. Рыночные институты не смогут выжить без широкомасштабного политического принуждения, если уже ранние стадии их развития в посткоммунистических обществах принесут миллионам людей суровые лишения или разруху, понизив даже тот убогий уровень жизни, который они были вынуждены терпеть в коммунистические времена. Система защиты сама по себе не потребует от таких обществ непозволительно высоких затрат, — это очевидно для всех, кто знает, что коммунистические режимы мало в чем могли сравниться с западными государствами благосостояния (этим знающим людям следовало бы указать на данный факт и западным неолибералам, если только те смогут его понять). Систему защиты могут позволить себе многие из бывших коммунистических государств — при условии, что она не будет ориентироваться на образец, существующий на Западе. Это лишь одно из многих очевидных проявлений той истины, что развитию рыночных институтов в посткоммунистическом мире будет способствовать отказ от следования западным моделям такого развития.

Третий общий вывод нашего исследования относится к легитимности власти, инициирующей рыночные реформы в посткоммунистическом обществе. Исторический опыт учит, что болезненную и длительную стадию приспособления в переходном периоде люди могут выдержать, если осуществляющая реформы власть имеет высокий уровень легитимности. Успешное искоренение гиперинфляции в Польше здесь говорит само за себя: легитимность власти после 1989 года, восприятие ее как воплощения польского национального единства обеспечили значительную долю успеха в осуществлении этой фазы стабилизационного процесса. То, что у подобной легитимности есть ясно выраженные пределы, доказывается судьбой правительства Ландсбергиса в Литве, где даже сильнейшие националистические чувства, которые имеют глубокие корни и в своем поступательном развитии в среде титульной нации привели ее к отделению от Советского Союза, не смогли предотвратить падение данного правительства под бременем экономических трудностей, связанных с энергетической зависимостью Литвы от России. Если такой опыт чему-нибудь учит, то посткоммунистические правительства, — в этом смысле точно так же, как их западные прототипы, — чтобы выжить, должны обеспечить всему населению разумную долю защиты и безопасности. Они должны это сделать, если вообще способны позволить себе системы защиты, покрывающие переходные издержки — разлад экономики и т. д., — о которых говорилось выше. Их успех здесь зависит частично от мудрости и благоразумия проводимой ими макроэкономической линии, детально говорить о которой не входит в мои задачи. Успех посткоммунистических правительств в обеспечении достаточно стабильной экономической среды на переходный период, в свою очередь, зависит от другого, жизненно более важного фактора — от их способности обеспечить национальную безопасность, защитить своих граждан от нападений извне, гражданской войны и организованной преступности. В случае неуспеха осуществления этих определенных еще Гоббсом целей все надежды на рыночные реформы в бывших коммунистических государствах рухнут.

Вероятно, это самая тяжелая из проблем, которые предстоит решать большинству посткоммунистических государств. Почти всем им приходится сталкиваться с ирредентизмом и с проблемой национальных меньшинств, угроза нарушения мира со стороны которых умножается искусственными территориальными границами и осуществленным в свое время переселением народов — наследием сталинской эпохи. О крайней серьезности этой проблемы свидетельствуют не только война на Балканах и конфликты на Кавказе, которые практически разрушили грузинское государство и в число которых входит не поддающаяся усилиям по ее прекращению война между Арменией и Азербайджаном по поводу спорного района — Нагорного Карабаха, — но и распад чехословацкого государства, и вопросы о границах Венгрии, связанные с наличием в соседних странах значительных по численности венгерских меньшинств, — все эти проявления сепаратизма и ирредентизма, дающие о себе знать не только на периферии, но и в самом сердце Европы.

В наиболее сложной форме названная проблема стоит перед Россией, которая никогда не являлась нацией-государством в привычном смысле этого слова, и чья современная политическая ипостась, Российская Федерация, уже с несомненностью демонстрирует ту тенденцию к разделению, что обернулась распадом ее предшественника — Советского Союза. Здесь снова никто не учитывает уроков истории. Исторический период, заслуживающий здесь наибольшего внимания, — это забытый ныне отрезок времени между крахом Российской империи в 1917—1918 годах и основанием СССР в 1922—1923 годах. За эти несколько лет Украина и Сибирь провозгласили свою независимость. Украинскую независимость признала лишь Германия, однако Украина сдалась большевикам только после того, как в ее столице, Киеве, власть пятнадцать раз переходила из рук в руки. Трудно поверить, будто сегодняшнее требование Украиной полного суверенитета³², а Сибирью — автономии не предвещает эпохи политической раздробленности, сравнимой с той, что длилась в России с1918 по1922 годы. Война в Таджикистане, почти не замечаемая мировыми средствами массовой информации, но уже, возможно, унесшая сотню с лишним тысяч жизней, не вселяет в нас надежды, что процесс распада будет протекать мирно. В качестве ответной политической реакции перспективы раздробления Российской Федерации могут, как минимум, вызвать к жизни радикальный национализм, политические и стратегические цели которого, вероятно, не ограничатся сохранением единства Российской Федерации, а, возможно, будут включать и возвращение «утраченных» территорий бывшего Советского Союза, в том числе прибалтийских государств. Здесь есть риск, что если России и удастся избежать опасности возвращения «смутного времени» в духе «войны всех против всех» Гоббса, то это может быть достигнуто ценой частичного воссоздания, пусть в измененной форме, того же советского Левиафана, освобожденного от прежней идеологии, но сохранившего большую часть советской военной мощи. В таком случае угроза внутреннему миру в России станет менее актуальной, но за счет этого большему риску будет подвержен мир на земле.

Не всем бывшим коммунистическим государствам в равной степени мешает стратегическая неопределенность, порожденная крахом Советов: Словения и Чешская республика практически не затронуты ею. Проблема предотвращения войны «всех против всех» более всего актуальна и труднее всего поддается решению в России, поскольку здесь она усложнена выходящей за пределы воображаемого возможностью разрушения монстра военно-промышленного комплекса и расползания вооружений, не исключено, что и ядерного оружия или его компонентов по всему миру. Кроме того, ее сложность еще более возрастает в силу реальной возможности, и даже вероятности экологических катастроф, связанных с плачевным состоянием и без того небезопасных программ мирного использования ядерной энергии, что чревато авариями, сопоставимыми по масштабам, или даже более разрушительными, чем чернобыльская. В других работах я уже приводил детали, раскрывающие поистине апокалиптическую картину разрушения окружающей среды, что по-видимому составляет самое катастрофическое — в силу его необратимости — наследие советской системы³³. Согласно ставшим известными данным, стоимость мероприятий по восстановлению окружающей среды в бывшем СССР за десять лет предположительно составит около 800 миллионов долларов США, — это не считая затрат на устранение последствий ядерного загрязнения³⁴. (Все это, разумеется, вдобавок к потребностям России в капиталовложениях, которые на ближайшие несколько лет оцениваются в 80—120 миллиардов долларов США в год³⁵). Ясно, что подобным суммам взяться неоткуда, и такой довесок проблемы сохранения гражданского мира, как угроза не только крупномасштабной войны, но и экологической катастрофы, в обозримом будущем в России не исчезнет.