БЫВШИЕ КОММУНИСТИЧЕСКИЕ ОБЩЕСТВА В ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД 1 страница

Те, кто формирует общественное мнение и делает политику на Западе, говоря о посткоммунистических государствах в переходный период, практически единодушно предполагают, что перестройка этих государств происходит по западному образцу, и их интеграция в целостный международный порядок опирается на власть и институты Запада. В основе этой почти универсальной модели лежат анахроничные и абсолютно изжившие себя допущения. Согласно им, система институтов, направляемых Западом, которая в послевоенный период обеспечила мир на глобальном уровне и международную торговлю, способна, не пережив существенных изменений и даже упрочившись, выдержать все общемировые последствия крушения СССР, вопрос только в том, каким образом становящиеся на ноги посткоммунистические государства смогут интегрироваться в эти институты. Подобного рода допущения игнорируют обусловленность этих институтов особой стратегической ситуацией времен холодной войны, а также тот факт, что по мере дезинтеграции послевоенного мироустройства они все больше утрачивают для нас привлекательность. И ГАТТ (Генеральное соглашение о тарифах и торговле), и Европейский Союз являются плодами послевоенного мироустройства, основанного на разделе Германии и Европы и определяющей роли США в вопросах торговли и безопасности Запада. Вряд ли кто всерьез полагает, будто они могли без всякого ущерба для себя пережить воссоединение Германии и отступление Соединенных Штатов Америки с позиций мирового лидерства, диктуемое исчезновением советской угрозы. Последствия шока, вызванного воссоединением Германии, повернули рельсы европейского развития по направлению к валютному и политическому союзу. Какую бы форму в конце концов ни принял Европейский Союз, он в любом случае не будет походить на федеративное «сверхгосударство»; и сегодня уже, по крайней мере, ни у кого не вызывает сомнения, что воссоединение Германии, сняв с исторической повестки дня проект федеративной Европы, вернуло нам все классические проблемы зыбкого баланса сил в Центральной Европе. Есть некоторые основания надеяться, что мы сможем справиться с этими проблемами, опираясь на то многостороннее сотрудничество, которое сложилось между нациями-государствами, составляющими Европейский Союз в последние несколько десятилетий, когда мираж европейского наднационального государства окончательно растворился в воздухе. В то же самое время с ослаблением стратегической привязанности Соединенных Штатов Америки к Европейскому континенту снизилось и значение успешного завершения переговоров Уругвайского раунда. Окончательное соглашение, оформленное в декабре 1993 года, оказалось куда менее амбициозным, чем можно было предполагать, а сущность и полномочия преемника ГАТТ, Всемирной Торговой Организации (ВТО), остаются туманными и неопределенными. Соглашение по ГАТТ все еще ждет утверждения в американском Конгрессе: эта перспектива пока еще реальна, однако отчасти потому, что ранее Конгресс ратифицировал договор по НА-ФТА (Североамериканской зоне свободной торговли, куда входят Канада, США, Мексика), означающий создание регионального торгового блока, она не может считаться само собою разумеющимся делом. Будущее мира региональных блоков не определяется в конце концов только договором по ГАТТ. Даже НАТО испытала паралич неопределенности в отношении своей будущей роли, которая и теперь еще далеко не ясна, и ее понимание только усложняется нерешительной и неэффективной позицией НАТО в бывшей Югославии и сотрясающем эту страну неразрешимом конфликте.

Стратегическим последствием окончания холодной войны стал возврат к устройству мира, существовавшему до 1914 года, с тем, правда, отличием, что до 1914 года в мире доминировала одна держава-гегемон, Великобритания, в то время как нынешний возврат Соединенных Штатов Америки к политике и образу мысли XIX столетия оставляет мир вообще без державы-гегемона. Именно эти стратегические перспективы возврата к миру до 1914 года я и имел в виду, когда писал в декабре 1989 года: «Избавление от тоталитаризма вряд ли принесет миру успокоение, как, торжествуя, воображали себе американские теоретики либеральной демократии. Напротив, конец тоталитаризма для большей части планеты скорее всего обернется возвращением истории на хорошо накатанные традиционные пути развития: это будет не та история, что привиделась марксизму и американскому либерализму в их грезах о будущем, а история авторитарных режимов, противостояния великих держав, тайной дипломатии, требований ирредентистов, этнических и религиозных конфликтов»¹.

В результате этих процессов первоначальные перспективы, открывшиеся после событий 1989—1990 годов перед западными институтами, которые, как казалось, совсем не изменятся и даже окрепнут от всемирно-исторического по своему значению краха советского коммунизма, оказались полнейшей иллюзией. Напротив, крушение советской системы способствовало расшатыванию послевоенного мирового порядка и еще не исчерпавших свои возможности институтов ведущих западных держав. Сегодня ситуация такова, что на Западе нет ни одной достаточно стабильной системы институтов, куда на практике могли бы интегрироваться бывшие коммунистические государства. Реальной перспективой здесь, скорее всего, является прямо противоположная тенденция, ведущая к распространению экономического и военного хаоса постсоветского мира на Запад. Именно о таком развитии событий нас предупреждал Джордж Сорос, когда писал: «Крушение советской системы грозит обернуться поражением всего свободного мира, и вместо единения принести ему дезинтеграцию. То, что когда-то было Советским Союзом, без преувеличения, может оказаться черной дырой, способной со временем поглотить цивилизацию»².

Сорос утверждал, что стратегическая неопределенность, порожденная окончанием холодной войны, может способствовать движению к огородившей себя, как крепость, Европе: «Угроза нестабильности и появления потока беженцев служит весомым стимулом укрепления сотрудничества и строительства „европейской крепости". В то же время недостаток единства в европейском сообществе способствует росту политической нестабильности и углублению экономического упадка в Восточной Европе»³.

Моя позиция, в ряде пунктов идущая вразрез с мнением Сороса, такова, что для Восточной Европы перспектива оказаться в составе расширенного Европейского Союза реальна только в том случае, если Европа откажется от проекта федеративного объединения. Кроме того, признавая насущность проблем, связанных с возрождающимся национализмом, и особенно проблемы защиты национальных меньшинств, я буду отстаивать идею о том, что стабильные демократические институты, как и стабильные институты рынка, должны считаться с различием национальных культур, которые, как это исторически сложилось, их воплощают. Проект общей наднациональной политической культуры в Европе как духовного начала наднационального государства есть чистой воды утопия и должен быть отвергнут. Нам следует стремиться к таким институтам и проводить такую политику, которые будут смирять и сдерживать страсти национализма, не давая им превратиться в помеху для существования либерального общества, а не стараться воплотить в жизнь утопическую мечту о преодолении рамок нации-государства.

Дезинтеграция, или паралич и бессилие, западных наднациональных институтов, воплощавших послевоенный мировой порядок, дополняется разрушением внутреннего послевоенного политического устройства в ведущих западных государствах. В настоящее время это происходит крайне неравномерно: те страны, чье послевоенное политическое устройство было в наибольшей мере подвержено влиянию идущих извне геостратегических факторов, — такие как Япония и Италия, — переживают самые стремительные, глубокие и необратимые преобразования, а другие — как Великобритания, — где послевоенное политическое устройство в основном выросло на своей, местной, почве, все еще находятся в начале пути перемен. Тем не менее, кризис западных наднациональных институтов сопровождается в развитых индустриальных обществах непрерывным процессом стирания различий между существующими на Западе моделями рынка, рыночных институтов, выравниванием его особенностей и границ⁴. Отчуждение между демократическим электоратом и политическими элитами охватило сегодня все западные государства, включая Соединенные Штаты Америки.

Даже в странах, которые, как США и Великобритания, медленно, но все-таки идут на поправку после экономического спада, это отчуждение выражается в усугублении проблемы безработицы с последующим ростом армии деклассированных элементов, пополняемой благодаря еще более высокому, чем прежде, уровню так называемой «застойной» или продолжительной безработицы и неизбежно сопутствующим ей и все более усиливающимся финансовым кризисом государства. Даже в Новой Зеландии, чьи политические перспективы поначалу казались более радужными, пыл борьбы за рыночные реформы, царивший на западной политической сцене в 80-е годы XX века, был охлажден упрямыми реалиями демократической политической жизни. В результате следования двух основных партий Новой Зеландии политике неолиберализма существующая в стране партийная система лишилась доверия избирателей, и наступил период глубокой политической нестабильности. Польша первой из бывших тоталитарных стран коммунистического мира пережила возврат власти к вновь воссозданным коммунистическим партиям, поделившим между собой более двух третей мест в законодательных органах. Ответный удар неокоммунистов по превратно понятой политике «шоковой терапии», который наносится в Литве и очень ощутим в некоторых частях Восточной Германии, например, в Бранденбурге, был легко предсказуемым, но общественному мнению Запада еще предстоит усвоить его уроки. Сегодня для всех, кроме самых недальновидных и догматически настроенных идеологов свободного рынка, очевидно, что бывшие коммунистические государства не достигнут успехов там, где потерпели поражение все остальные страны, — в деле строительства неолиберальной утопии. Поистине самая изощренная и жестокая ирония истории заключается в том, что кризис легитимности институтов западного рынка, которого неомарксистские теоретики вроде Хабермаса напрасно ждали в течение десятилетий экономического процветания и холодной войны, по-видимому, наступает теперь, в новом историческом контексте, уже в отсутствие враждебного соседства Советов.

Исчезновение привычных политических ориентиров послевоенного мира лишило западное мышление и политику в отношении бывших коммунистических стран прежнего механизма определения курса. Поэтому если на Западе сегодня и существует какая-то единая, слаженная политика, то ее следует расценивать как своего рода культурный или интеллектуальный пережиток, доступный пониманию только в историческом контексте, ныне безвозвратно утраченном. Однако это не просто интеллектуальное поражение, не имеющее практических последствий — нас уверяли, будто несколько лет экономических конвульсий «шоковой терапии» в посткоммунистических государствах сменятся стремительной интеграцией стран бывшего соцлагеря в стабильный западный экономический порядок, провал политики «шоковой терапии» запускает сценарий опустошающего крушения иллюзий относительно Запада, и прежде всего в России, так как уже сегодня не вызывает сомнений, что сами западные страны находятся в глубоком смятении и не имеют возможности выполнять свои обещания. Успех радикального националиста Владимира Жириновского и его неофашистской Либерально-демократической партии на выборах в декабре 1993 года является зловещим предзнаменованием политических бурь, которые станут плодами западной поддержки неолиберального курса в бывших коммунистических государствах. Многим поборникам подобного курса, очевидно, невдомек, что его колоссальные социальные издержки не могут не подогревать антизападные настроения, особенно в России. В любом случае они сопровождаются огромным политическим риском. Ожидать от России, что она гладко и мирно примет одну из западных моделей, означает демонстрировать вопиющее незнание ее истории, однако подобного рода ожидания, подкрепляемые подслеповатым историческим видением неолиберальных теоретиков, в настоящее время лежат в основе всей политической линии Запада.

Процесс принятия политических решений на основе таких ожиданий не только интеллектуально беспомощен, но и политически легкомыслен и в высшей степени опасен. Как политика Запада в отношении Югославии свидетельствовала о его склонности путать привычное со стабильным, довольно распространенной среди дипломатов и представителей международной бюрократии⁵, и нацеливалась на поддержание уже изрядно подорванного статус кво, так и в случае со странами бывшего соцлагеря политика Запада в отношении посткоммунистических государств также окажется неэффективной и обреченной на неудачу до тех пор, пока она строится на механическом применении к ним западных моделей, которые и сами нестабильны и в той или иной мере переживают кризис в западных странах. Следующим и решающим обстоятельством является то, что политика Запада по отношению к посткоммунистическим государствам, поощряющая их ориентироваться на излюбленные западные образцы, — послевоенную Германию, Боливию середины 80-х годов XX века или, что уж совсем нелепо, англо-американский капитализм короткой и бесплодной эпохи неолиберализма Тэтчер и Рейгана, — основывается на коренной концептуальной и методологической ошибке. Эта политика предполагает, что развитие рыночных институтов в посткоммунистических странах может повторять или даже зеркально копировать развитие рыночных институтов в западных странах, — несмотря на тот факт, что в экономике первых отправным пунктом является наследие централизованного планирования, наследие материальное и культурное, — с чем никогда не приходилось сталкиваться рыночной экономике Запада и чему поистине нет аналогов в истории человечества. Точно такая же интеллектуальная ошибка присуща стратегиям посткоммунистического переходного периода, создаваемым на основе политики стабилизации и приватизации, «работающей» в условиях западной рыночной экономики, например, в Боливии, где создана полная юридическая и институциональная инфраструктура рынка и где в экономике почти повсеместно господствует частный сектор. Когда подобные меры вводятся в посткоммунистических странах, то они применяются к экономике, которая не только обременена губительным наследием централизованного планирования, но и в большинстве случаев не обеспечена юридической и институциональной инфраструктурой рынка.

Здесь подобные меры обречены на неудачу и провоцируют политические катаклизмы.

Одна из основных тем этой главы и будет состоять в том, что механический перенос западных образцов рыночных институтов на почву большинства посткоммунистических стран невозможен и нежелателен. Уже само представление о том, что существуют какие-то модели и образцы, применимые ко всем, или даже к какому-то одному бывшему коммунистическому государству, вызывает или должно вызывать серьезные сомнения. От него следует отказаться, поскольку оно отрицает гибельное и беспрецедентное историческое наследие коммунистических институтов, присущее всем этим странам, а кроме того, не учитывает колоссальное разнообразие культурных и политических традиций, к которым сегодня вновь возвращаются народы посткоммунистических государств. Здесь мне могут возразить, что интеллектуальная традиция теоретиков социального рыночного хозяйства, если применять ее гибко и изобретательно, способна обеспечить нам ясную и отчетливую теоретическую позицию, позволяющую понять и, насколько это возможно, решить все проблемы различных посткоммунистических государств. В данном случае мои воображаемые оппоненты имеют в виду теоретическую перспективу, проистекающую из концепции ордолиберализма немецкой Фрайбургской школы Ойкена и его последователей. На это я отвечу, что хотя школа Ойкена и вдохновила реформы, с которых началось немецкое послевоенное экономическое чудо, идею социальной рыночной экономики не следует отождествлять с немецкой или рейнской моделью, несмотря на их величайшие достижения, равно как и ни с какой другой. Напротив, проницательные догадки теоретиков социально-рыночной экономики о том, что культурные матрицы рыночных институтов столь же важны и не менее разнообразны, чем их юридические структуры, должны внушать нам сомнение относительно любой модели рыночных институтов и любого способа политического действия, основанных на негласном допущении якобы единственной идеально-типичной формы рыночных институтов, к которой должны или могут приблизиться все экономики. Было бы в корне неверно предполагать, что цель создания социальной рыночной экономики, применительно, скажем, к Англии, требует переноса на британскую почву институтов и практик рейнской модели. Подобной пересадке препятствует британское историческое наследие либерально-индивидуалистических культурных форм, огромные различия в положении двух стран, а также ревизия самой рейнской модели, осуществляемая сегодня. В Британии, как и повсюду, перспективы социально-рыночной экономики должны соотноситься с основополагающими культурными традициями. Приоритет культурной традиции в политической жизни — вот истина, которую забыли или постарались забыть все те, кто думает, будто бывшие коммунистические страны должны или могут следовать некоему западному образцу.

Однако чтобы представить отличительные черты социально-рыночной перспективы в более систематизированном и многостороннем виде, нам следует в первую очередь взглянуть на основные западные образцы, которые предлагались для подражания бывшим коммунистическим экономикам, в том числе на опыт авторитарного режима Чили, и понять причины их непригодности для большинства посткоммунистических государств. Мы также должны исследовать незападные модели экономического развития, особенно японскую и китайскую, которые по всем основным параметрам превзошли (и продолжают опережать) западные модели, — поэтому есть смысл поинтересоваться, чему они могут нас научить касательно сущности и перспектив рыночных институтов в посткоммунистических государствах, особенно в России, Средней Азии и других частях бывшего Советского Союза, а также тем, насколько они сами соответствуют цели создания социальной рыночной экономики.

Основным образцом западных рыночных институтов, которому призывают следовать посткоммунистические государства, является, конечно, англо-американский пример, или «демократический капитализм», как с простодушной ограниченностью называет его Фукуяма⁶. Наши нынешние задачи позволяют нам оставить в стороне те глубокие различия, что, несомненно, существуют между английскими и американскими рыночными институтами, и сосредоточиться на выяснении причин того, почему ни английский, ни американский образец не воплощает собой модель, которую можно было бы перенести на пространства бывших коммунистических стран. Первое важное в этом смысле обстоятельство заключается в том, что английские рыночные институты представляют собой результат очень долгой эпохи органической эволюции, в ходе которой главную роль играло общее право, эпохи, когда Англия, несмотря на потрясения, связанные с событиями Гражданской войны, наслаждалась высочайшим уровнем политической стабильности, неизвестным континентальной Европе. Тот факт, что Англия в Европе всегда была исключением, убедительно подтверждает успешная индустриализация, которая осуществлялась в XVIII и XIX веках вслед за столетиями развития аграрного капитализма и собственнического индивидуализма, и подкреплялась особой формой парламентского суверенитета, утвержденной в Англии к началу XVIII столетия. Великое преобразование феодальных экономических институтов в институты рыночной экономики, описанное такими авторами, как Энгельс и Карл Поланьи, возможно, имело место в иных европейских странах, например во Франции, о том, что оно произошло в Англии с ее существовавшим с незапамятных времен экономическим индивидуализмом, исторических свидетельств найдется крайне мало⁷. Английский путь формирования рыночных институтов, далеко не типичный и ни в коей мере не выступающий в качестве образца, — это случай особый во всех отношениях. Вопреки мнению Хайека⁸, который находит в английском опыте подтверждение собственной претенциозной теории о естественном возникновении рыночных институтов, своей внеисторичностью и общим характером напоминающей самые поверхностные идеи Герберта Спенсера и Карла Маркса, английский пример — это единственный в своем роде случай, а вовсе не образец сколько-нибудь долгосрочной исторической тенденции. Английский опыт есть нечто sui generis⁹, а не парадигма развития рыночных институтов, поскольку уникальное стечение обстоятельств, позволившее истории сложиться так, как она сложилась, — например, исконный индивидуализм и парламентский абсолютизм, — больше нигде не повторилось. Если развитие рыночных институтов шло по английскому пути, в частности, в Северной Америке и Австралии, это было связано с практически полным переносом английских юридических практик и культурных традиций. Рыночные институты английского типа не могли прижиться в случае, если попытка заимствования их правовой и культурной основы оказалась безуспешной, как, например, в Индии.

Первой причиной, почему рыночные институты бывших коммунистических стран не будут похожи на институты англо-американского капитализма, является то, что им неведома многовековая роскошь эволюции под сенью закона, протекавшей при ненарушаемой и почти непрерывной политической стабильности, в условиях которой посчастливилось жить англичанам. Кроме того, в основе своей их культурные и правовые традиции никак не связаны с общим правом, там, где эти традиции более или менее сохранили свою целостность в период коммунистического правления, как, например, в Чехии и Словакии, они имели немецкое происхождение. Там же, где исконные правовые традиции в коммунистическое время были разрушены, скажем, в Румынии, единственной альтернативой им остается попытка привития чужого свода законов на древо местных институтов, еще сохраняющих остатки легитимности, — в Румынии таковым, вероятно, является исключительно институт монархии. Если эта страна остановится на таком варианте, то она будет не одинока в своем решении. Шотландцы где-то в начале XVIII столетия по инициативе горстки юристов, вдохновляемых одним-единственным человеком, — Джеймсом Далримплем¹⁰, первым виконтом Стэра¹¹, — восприняли абсолютно новый для себя романо-немецкий свод законов менее чем за одно поколение; современная Турция была основана в тот момент, когда по указу Кемаля Ататюрка ей был навязан иноземный свод законов; Япония эпохи Мэйдзи переняла важные элементы немецкой юридической практики и так далее. Во всех этих и им подобных случаях юридические рамки рыночных институтов и гражданского общества отнюдь не спонтанно возникли из долгой эпохи количественного роста и эволюции, а явились плодами оперативных и радикальных инициатив, предпринятых в благоприятных условиях. Большинство постсоветских государств не имеет иного выбора, кроме как придерживаться этой последней линии со всеми ее зигзагами; английский путь с его счастливым историческим контекстом, позволяющим осилить его не спеша и даже с ленцой, им недоступен.

Если эти государства обратятся к сегодняшнему дню англо-американского капитализма, то увидят, что и он ничего радужного им не сулит. В частности, здесь они не найдут никаких рецептов того, как им избежать или победить крупномасштабную безработицу, неизменную спутницу переходных процессов, поскольку в Англии и даже в Соединенных Штатах Америки структурные экономические изменения куда меньшего размаха, сменившиеся периодом слабого роста, — и те не сказались сколько-нибудь существенно на размерах застойной безработицы. Кроме того, меры по приватизации и развитию рынка, предпринятые в англоязычных странах в период правления Тэтчер и Рейгана на фоне гораздо менее неблагоприятных обстоятельств, также не достигли своей заявленной цели — существенного сокращения государственного участия в экономике, измеряемого объемом ресурсов, которые изымает правительство через налогообложение и государственные расходы. Напротив, и государственные расходы, и налогообложение по их доле в национальном доходе США и Великобритании спустя десятилетие политики, вдохновляемой неолиберальной идеологией, остались практически неизменными, а в настоящее время, на обломках вполне предсказуемого политического крушения неолиберального курса, и то, и другое быстро растет.

Крах неолиберального курса или отказ от него под давлением демократической политической конкуренции в Великобритании и Соединенных Штатах должны служить предупреждением для всякого, кто старается моделировать переходные меры посткоммунистических стран по ошибочным в данном случае образцам политики Тэтчер и Рейгана, — предупреждением о политических издержках и в конечном счете разрушительных последствиях попыток внедрения утопической модели рыночного либерализма. Самому бывшему коммунистическому миру такое предупреждение, может быть, и не требуется, поскольку там широко распространено убеждение в быстром и стремительном упадке англо-американского капитализма, и лишь немногие по-прежнему надеются почерпнуть из его практики что-нибудь важное для себя; но, к сожалению, это предупреждение сохраняет актуальность для тех западных советчиков, кто строит свои политические предписания на основе идеализированных версий англо-американской модели и истории ее неудавшейся рыночной реформы 80-х годов XX века и кто остается в плену обманчивой простоты рыночной либеральной идеологии, несмотря на ее печальную судьбу в западных странах, чью политику она какое-то время вдохновляла. Будет жаль, если посткоммунистические страны, где политические ставки и цена политических ошибок для населения несравнимо выше, чем в любом западном государстве, станут испытательным полем для идеологий, чья стержневая идея на практике уже обернулась разрушениями для западных обществ, где условия их применения были куда более благоприятными.

Что касается шведской модели, то здесь мы будем более кратки. Стоит припомнить, что всего лишь в конце 80-х годов XX века шведская модель выглядела чрезвычайно привлекательно и для Горбачева, и для его советников, а также законодателей общественного мнения на Западе как основной западный образец развития рыночных институтов в советском мире. Принятие этой модели было бы грубейшей ошибкой по трем причинам. Во-первых, оно означало бы недооценку непрочности советских институтов и веру в возможность их реформирования, которая, хотя и поддерживалась в то время западным общественным мнением, все же была абсолютно ложной. Как я писал в сентябре 1989 года в «Файнэншнл Тайме»: «Опасность состоит в том, что слом тоталитарной системы, построенной Лениным и Сталиным, в итоге обернется не воссозданием стабильного гражданского общества, а усугубляющимся хаосом и экономическим крахом... А если так, то значит, все, что мы наблюдаем сегодня в Советском Союзе, является не наполовину осуществленной реформой, а началом революции, ход которой не дано предсказать никому»¹².

Обращение к шведскому примеру как модели развития советской системы основывалось на иллюзорном представлении о том, что положение страны было отнюдь не безвыходное, — на иллюзии, пропагандировавшейся советской номенклатурой и некритично усвоенной всеми слоями западного общественного мнения, особенно «советологами», — будто преодолеть кризис в стране поможет программа реформ под названием «перестройка», а также на непреложном как для советской элиты, так и для законодателей западного мнения лозунге, согласно которому линией развития Советского Союза должен стать некий «третий путь» между капитализмом и социализмом. Этот лозунг был основательно подорван политическим и экономическим крахом шведской модели в 1991 году и последовательным развенчанием в начале 90-х годов XX века ее самых характерных институтов и политических практик. Нет теперь той шведской модели, которой могли бы подражать бывшие советские государства, — вот вам вторая причина ее непригодности в качестве образца посткоммунистического развития.

Даже до своего краха шведская модель при правильном понимании ее природы и истории едва ли могла расцениваться как пример для постсоветского пространства. Давайте рассмотрим ее истоки. В период с 1870-х по 1920-е годы в Швеции правила небольшая группа либералов старой закалки, политическую основу власти которых составляло ограниченное избирательное право, и чье экономическое влияние сводилось почти исключительно к определению тарифов в промышленности и сельском хозяйстве. Именно такие институты и политические меры и обусловили решающую раннюю фазу развития шведской экономики. Или давайте взглянем на поздние этапы эволюции шведской модели. Первые сорок лет после того, как в 1932 году к власти пришли шведские социал-демократы, роль правительства в экономике во многом была менее существенной, чем в большинстве других западных государств. В 1960 году правительство тратило в Швеции 31 процент ВНП, то есть всего на три процента больше, чем в Соединенных Штатах Америки, а в уровне налогов обеих стран вообще не было заметных различий, в течение всей эпохи, когда у власти находились социал-демократы, правительственное регулирование экономики приводило к куда меньшим ограничениям в этой сфере, чем в большинстве других стран, и к намного меньшим, чем в США, налог на увеличение рыночной стоимости капитала был совсем незначительным или вовсе отсутствовал, государственный сектор в промышленности был просто ничтожным и т. д.¹³ В действительности даже в периоды максимального вмешательства правительства в экономику, последняя носила в Швеции более «капиталистический» характер, чем во многих других западных странах. Неудача шведского эксперимента стала исключительно следствием мер, инициированных в 70-е годы XX века, когда высокоразвитым институтам капиталистического рынка, уже ослабленным начинающимся застоем и инфляцией, были навязаны высокий уровень налогообложения и массированное перераспределение доходов. Стоит заметить, что до своего краха в 1991 году шведская модель отлично работала в той сфере, где, пожалуй, ей удалось добиться наиболее впечатляющих достижений, то есть в сфере трудовых отношений: действенная политика в этой области позволяла сохранять в стране очень низкий уровень застойной безработицы и, таким образом, эффективно предотвращать рост испытывающих отчуждение беднейших слоев, в среде которых безработица воспроизводилась на протяжении нескольких поколений.