ПАДЕНИЕ КОНСЕРВАТИЗМА 1 страница

КОНСЕРВАТИЗМ В РЕТРОСПЕКТИВЕ

Падение консерватизма стало непредвиденным следствием осуществления политики, воплощающей идеологию Хай-ека. Гегемония неолиберальных идей в мире консервативной мысли и практики привела к разрушению консерватизма как жизнеспособного политического проекта сегодняшнего дня и сколько-нибудь обозримого будущего. Традиционный консерватизм отныне не может считаться реалистическим политическим выбором, поскольку институты и практики, составляющие его наследие, были сметены с исторической сцены теми рыночными силами, которые выпустила на волю или упрочила неолиберальная политика. Если наши институциональные реликвии, это драгоценное и незаменимое наследие посредствующих структур и свободных профессий, сметаются направляемой культурной революцией, нацеленной на преобразование всей национальной жизни по убогой модели договора и рыночного обмена, то становится понятно, что задача сохранения и обновления культуры больше не входит в планы современных консерваторов. В контексте подобного «маоизма правого толка» именно перманентная революция, воплощенная в нерегулируемых рыночных процессах, а не сохранение традиционных институтов и профессий с их неповторимым характером («этосом», как говорили в античности) и является ведущим проектом современного консерватизма. В то же время и сам неолиберализм сегодня можно рассматривать как политический проект, разрушающий собственные опоры. Его политический успех обусловливался теми культурными традициями и тем сочетанием интересов, которые неолиберальная политика впоследствии просто не могла не разрушить. Приняв неолиберальную программу непрерывной институциональной революции за основу своей деятельности, современные консерваторы не только отказались от любых претензий на роль гарантов преемственности национальной жизни, они еще и связали свои судьбы с политическим проектом, вне всякого сомнения обреченным на поражение.

В конце 70-х и в течение всего начала 80-х годов XX века неолиберализм служил вынужденной реакцией на определенные дилеммы, которые в противном случае вообще остались бы незамеченными и неразрешимыми. Явные неудачи политики корпоративизма в Англии и повсеместный крах централизованного планирования в странах советского блока привели к утверждению рыночных институтов как главенствующих организационных структур любой современной экономики. Старый «спор систем» о выборе между «планом» и «рынком» история рассудила самым решительным образом. Однако к концу 80-х XX века, когда прежний спор уже уходил на второй план, начал возникать новый — по поводу разнообразия и ограниченности рыночных институтов, а также их культурных и политических предпосылок. В этот новый спор неолиберальная мысль не смогла внести заметного вклада. Более того, консервативная политика, опирающаяся на неолиберальную идеологию, оказалась бессильна перед лицом политических вызовов рыночным институтам, отличающих 1990-е годы, — ярким примером тому служит успех неокоммунистических партий постсоветского мира, на чью долю пришелся наибольший политический выигрыш от рыночных реформ. В западных демократических странах, таких как Англия, Канада и Новая Зеландия, консервативные правительства, ранее воодушевленные идеологией свободного рынка, сегодня с ужасом и бессилием заглядывают в ту электоральную пропасть, что разверзла перед ними их собственная политика. Однако возможность возврата к прежнему консерватизму — скажем, к консерватизму «единой нации» эпохи тори в Британии, — им заказана вследствие социальных результатов действия тех самых рыночных сил, тотально разрушительный характер которых консервативные меры только усугубили. Таким образом, консерватизм в Британии, да и повсюду в мире, оказался в интеллектуальном и политическом тупике, откуда ему нельзя ни двинуться вперед, ни вернуться назад. Кроме таких обществ, как итальянское, чья особая история позволяет продлить здесь век консерватизма, в большинстве западных стран его срок уже вышел и силы растрачены. По иронии судьбы, как, вероятно, впоследствии с восторгом отметят историки, политическим последствием эфемерного интеллектуального господства «новых правых» в Британии и странах, подобных ей, будет полное политическое банкротство консерватизма: это господство может, по-видимому, на целое поколение предопределить крайнюю непопулярность консервативных партий на выборах.

То, что в конце 80-х годов XX века идеология свободного рынка овладела консервативными правительствами и партиями всего западного мира, стало уже свершившимся и общеизвестным фактом. Его следствия во всей полноте нам еще только предстоит понять. Подчинение современного западного консерватизма своего рода рыночному фундаментализму — воскресшей манчестерской школе — изменило его заметным и, вероятно, необратимым образом. Политическое мировоззрение, которое во времена Бёрка, Дизраэли и Солсбери питало скепсис относительно идей Просвещения и недоверие к посулам прогресса, отдало свое будущее на откуп неограниченному экономическому росту и ничем не сдерживаемым силам рынка. Такая ставка — пари Хайека, как ее еще можно назвать, — едва ли служит свидетельством той политической мудрости, за что когда-то чтили консерватизм. Общества и правительства, решившиеся промотать свое наследие в столь опасной игре, рис-

куют остаться лишенными защиты и ресурсов, когда по воле изменчивой судьбы рынка или из-за неодолимых общественных и экологических барьеров на пути экономического роста рыночные институты не смогут обеспечить тех благ, которых все ожидают от них. В подобных обстоятельствах может оказаться в опасности вся либеральная цивилизация, ведь ее легитимность связана с утопией вечного роста, обеспеченного благодаря энергии свободного рынка, а неизбежный крах этой утопии приведет к распространению политических движений нелиберального характера. Рыночные институты, лишенные всяких ограничений, непременно подорвут социальную и политическую стабильность, особенно в том случае, если они принесут населению беспрецедентную степень экономической неуверенности со всеми вытекающими неурядицами в частной и общественной жизни. Экономические перемены, вызванные силами рынка, особенно если они крупномасштабные, стремительные и непрекращающиеся, усугубляют эту неуверенность еще и тем, что делают неактуальными традиционные формы жизни и расстраивают привычные ожидания. В странах континентальной Европы повышение уровня структурной безработицы сопровождалось рецидивом такого атавизма, как партии «правых». В Англии разрушение местных сообществ неуправляемыми силами рынка и вытекающее отсюда всеобщее чувство экономической нестабильности не пробудило, да и, при всем сходстве с ситуацией на материке, не пробудит к жизни подобные политические движения неолиберального толка; но эти факторы сыграли свою решающую роль в беспрецедентном росте преступности, равного которому в жизни нации не было, наверное, с начала XIX столетия. Только проявив героическую волю к самообману или просто банальную нечестность, британские консерваторы могли не разглядеть связи между невиданным доселе уровнем преступности и реализуемыми с 1979 года рыночными мерами, которые явились грубым попранием интересов сложившихся общностей и привычных ценностей. И только не менее усердный самообман или нежелание знать всю правду до конца не позволили консерваторам увидеть связь между экономическими переменами, которые были усилены и ускорены их собственной политикой, и ростом многочисленных проявлений нищеты, различных групп бедности, огульно и бездушно объединенных рыночниками в броскую, но вводящую в глубокое заблуждение категорию «низшие слои населения» (underclass).

Общеизвестно, что, будучи вырванными из контекста общественной жизни и свободными от всяких политических ограничений, рыночные силы — особенно когда они носят глобальный характер, — работают на разрушение существующих общностей и подрыв легитимности традиционных институтов. Это, безусловно, банальность, но она выражает ту истину, что для большинства людей защищенность от риска более важна, чем богатство выбора, — истину, позабытую консервативными партиями и правительствами. Многим, а может быть, и подавляющему большинству людей это в целом весьма иллюзорное расширение выбора посредством высвобождения рыночных сил не компенсирует того существенного усугубления нестабильности и неуверенности, которое оно же и создает. В частности, неолиберальный курс способствовал распространению на представителей среднего класса той неуверенности и рисков, что всегда отравляли существование трудящихся слоев населения. Подкрепляя свою политику ссылками на идеологию Просвещения, идею совершенствования мира путем неограниченного развития глобальных рынков, западные консерваторы, по всей видимости, вновь возвращают к жизни класс «рантье», но при этом способствуют безболезненному умерщвлению старого доброго среднего класса. Политическая цена, которую предстоит уплатить за это сомнительное достижение, вероятно, будет достаточно высока и, как в случае с Великобританией, ею, возможно, станет крах консерваторов в качестве правящей партии — во всяком случае в ее современной форме.

Связав свою судьбу с культом свободного рынка, западный консерватизм солидаризовался с духом своего времени, столь точно выраженном в откровенно нигилистическом изречении Хайека «прогресс есть движение ради движения»¹. Консерваторы, полагающие, будто их партии могут вернуться к традиционным ценностям, обманывают сами себя. Возможно, возникнут новые политические объединения, в которых подлинно консервативные идеи сосуществуют и находят подпитку в идеях, заимствованных из иных традиций, но представление о том, что старые консервативные партии можно возродить и вновь сделать носителями прежней консерваторской философии, для большинства стран является не более чем иллюзией. Результатом консервативного курса, проводимого с 1979 года, стал отказ от разного рода «устаревших» традиционных практик ради миража абсолютно свободного рынка, при полной табуированности в политической логике консерваторов того очевидного факта, что плоды «дикорастущих» рыночных институтов несовместимы со стабильностью любого из реально существующих в мире обществ. Равным образом о самой возможности — теперь уже ставшей реальностью — того, что эта политика, ориентированная на бесконечный экономический рост, не учитывает хрупкости природного мира, к которому принадлежит и человеческий род, рыночники постарались напрочь забыть. Связывая свой путь с утопией вечного роста благ и услуг, консерваторы в действительности малодушно покорились веяниям эпохи. Пытаться вернуть консервативные партии или, в нашем случае, западные общества в целом к традиционным формам жизни на данном этапе истории — это все равно что бороться с ветряными мельницами или рискованно заигрывать с культурным фундаментализмом, что кончается в лучшем случае фарсом, как мгновенно сошедшая на нет кампания правительства Мэйджора под названием «назад к основам». Нам следует признать, что сегодня возрождение подлинных консервативных ценностей и сохранение традиций либеральной цивилизации требуют новых и радикальных мер, а также готовности к творческому мышлению. Современная консервативная мысль в решении данной задачи столь же беспомощна, как и традиционная социалистическая .

Главным мерилом открытости свежей мысли служит то, как мы понимаем рыночные институты. С отстаиваемой здесь точки зрения, они являются не целью в себе, а средствами или инструментами, призванными обеспечить благополучие человека. Те, кто пытается применить модель свободного рынка, принесшую пользу в борьбе против застойного корпоративизма 1970-х годов, к решению радикально отличных проблем 1990-х годов, настолько извращают либеральные идеи, что это становится опасным для самой либеральной цивилизации. Если в 1970-х годах угроза либеральному образу жизни исходила от вездесущего и одержимого манией величия государства, то в 1990-х годах она исходит от распада и краха общностей, от избытка индивидуализма, фактически замешанного на политике и экспансии рынка как универсального средства излечения от экономических и социальных бед. Если в 1970-х годах важнейшую опасность для либеральной цивилизации представляло высокомерие власти, то в 1980-х и 1990-х годах она исходила уже от высокомерной либеральной идеологии, которая фетишизировала возможности индивидуального выбора, а потребности в солидарности и общественной жизни игнорировала либо презрительно отвергала. Отправным пунктом серьезного политического дискурса в Британии 1990-х годов должно стать признание того, что превознесение впавшими в архаику либералами потребительского выбора и рыночной свободы как единственных несомненных ценностей стало началом разрухи, социального краха и, в конечном счете, экономического поражения.

Это вовсе не значит, что нет таких областей политики, в которых мы могли бы с пользой для себя развивать рыночные институты: далее в этой главе я покажу, что, в частности, они хорошо работают при введении в системе образования ваучеров, но в варианте, решительно отличном от того, что предлагается неолибералами, и имеющем целью более глубокую привязку школьного обучения к жизни локальных общностей. При том непременном условии, что подобные меры достаточным и справедливым образом финансируются, столь же полезную роль могут сыграть ваучеры и при реализации прав граждан в некоторых областях социального обеспечения. С другой стороны, не все уже существующие или только предлагаемые ограничения рыночных свобод являются разумными или оправданными с точки зрения общепризнанных либеральных ценностей: так, в ряде возобновленных предложений Европейского Союза — например, по введению рецептов на витамины или ограничений в области рекламы — есть много такого, что отдает морализмом и патернализмом, немедленно и вполне справедливо отвергаемыми либеральным мнением в других областях политики². Из той истины, что рыночная свобода не является догмой, еще не следует, что все реальные или предлагаемые ограничения рыночных свобод совершенно приемлемы. Вернее будет сказать, что рыночные институты — это просто полезные приспособления, но никак не предметы культа. Их масштабы, спектр и пределы не могут быть известны априори, а должны быть оценены как предварительно, так и на практике. Эта оценка прольет свет на тот вклад, который они способны внести в благосостояние людей, и на их последствия для значимых культурных традиций и форм общественной жизни. Очень важно, что в силу разнообразия культурных форм надлежащий масштаб и пределы рыночных свобод также должны варьироваться. Абстрактные понятия о выборе и правах мало что дают для глубокого осмысления рынков и их пределов. Потребительский выбор, в частности, — это важное, но порой по-прежнему несправедливо урезаемое благо, оправданием которого служит его вклад в расширение возможностей индивида. Тем не менее он не может лежать в основе целой политической философии или всего круга обсуждаемых обществом политических проблем.

Встраиваясь, или неверно встраиваясь, в контекст неолиберальной идеологии, нечувствительной к потребностям человека в сообществе и культурной солидарности, идея потребительского выбора становится решительно опасной. Превращение, в частности, свободы торговли в фетиш, даже когда она явно не служит нуждам людей, чревато дискредитацией рыночных институтов и угрожает стабильности либерального общества. Но эти возможные следствия могут стать и реальностью, если рыночные институты понимаются не как необходимые инструменты достижения индивидуальных и общих целей, форма и пределы применения которых должны сообразовываться с этими целями, а как «все или ничего», как некий абсолют, лишь чисто случайно связанный (или просто совпавший по времени) с обществами и культурами, для которых он предназначен. Реальная опасность палеолиберальной мысли и политики во всем многообразии их форм заключается в непонимании их адептами того обстоятельства, что рыночные институты живы и прочно стоят на земле только до тех пор, пока они встроены в контекст культуры обществ, чьи потребности они призваны удовлетворять.

Такова опасность, которой общество подвергается благодаря не только консерватизму свободного рынка, но и традиционным вариантам «левых» проектов, где политические ставки по-прежнему делаются на возобновление экономического роста, — на своего рода реанимированный крослендизм³. Покуда проекты «левых» остаются неразрывно связанными с гигантоманией и неспособны ответить на требования сегодняшнего дня, когда возобновление экономического роста на привычных направлениях более не является достижимым либо желательным, их будет ждать печальная участь политического устаревания, постигшая либеральные рыночные доктрины «новых правых». Пытаясь переформулировать свой проект, «новые левые» обошли вниманием те препятствия для воплощения социалистических идеалов, что содержатся в обычных требованиях развития свободы мировой торговли⁴. В настоящее время все традиционные направления политической мысли, по-видимому, основываются на таких допущениях, как возможность и желательность возобновления темпов и других показателей экономического роста, достигнутых в 1980-х или 1960-х годов, и сообразно таким моделям, как англо-американский индивидуалистический капитализм либо европейская социальная или христианская демократия, находящиеся сегодня в кризисе и, безусловно, себя изжившие. Есть реальная опасность, что окостенение либеральной мысли, проистекающее из господства дискредитированных неолиберальных идей во всех основных партиях, откроет перед общепризнанными врагами либеральной цивилизации возможность для политического самоутверждения. Пропасть между насаждаемыми политическими идеями и современными политическими реалиями редко бывала столь широка и губительна, как сейчас. Мы сможем сохранить свое либеральное наследство с тем большим успехом, чем сильнее станем стремиться, как велел нам Мей-нард Кейнс, к новой мудрости, соразмерной новому веку. Началом этой мудрости будет понимание того, что западный консерватизм, приняв политический курс и философию неограниченной свободы рынка, тем самым запустил программу собственного уничтожения.

СТРАННАЯ СМЕРТЬ КОНСЕРВАТИЗМА СВОБОДНОГО РЫНКА

Вопрос «что должно произойти, чтобы консерватизм стал возможным?», вероятно, следует воспринимать как некое претенциозное уклонение от серьезной политической мысли. Особенно легкомысленной кажется его подоплека, то есть мысль о том, что каковы бы ни были предпосылки консерватизма, в нашей с вами сегодняшней жизни их, наверное, уже нет. Но сегодня практически во всех западных странах есть политические партии, признающие себя консервативными, они представляют или еще недавно представляли собой объединения, обсуждавшие на своих собраниях принципы консервативной философии, и, кроме того, один из наших самых современных и менее всего склонных к тоске по прошлому авторов беспрекословно заявил, что предрасположенность к консерватизму остается существенным элементом нашей жизни, который мы способны вполне открыто признать, несмотря на всю свою страсть к новизне и склонность к свободе личного выбора, составляющих, в нашем понимании, то, ради чего стоит жить⁵. Учитывая эти известные соображения, вполне можно допустить, что желание исследовать предпосылки консерватизма кое-кому покажется необдуманным. А существование определенных и всем знакомых черт консервативного образа мышления, вероятно, делает попытку углубиться в общие обстоятельства его возникновения и вовсе безнадежной авантюрой. В конце концов, что может быть более превратно истолковано, чем задача трансцендентального вывода политического мировоззрения, которое, как мы уже знаем, презирает абстрактный принцип, ставит частное выше всеобщего и отрицает, что практика требует опоры на философские «основания»? Поиск необходимых предпосылок консерватизма может даже застопориться как проистекающий из непонимания самой сути консерватизма.

Однако я убежден, что вопрос, с которого начинаются мои рассуждения, отнюдь не легкомысленный. Напротив, я намерен доказать, что условия, делавшие у нас возможным консерватизм как цельную форму политической мысли и практики, более не существуют, что у консерватизма в нашем представлении есть что-то от чеширского кота: он предлагает сохранить нечто призрачное, то, что было лишено существования отчасти благодаря политике последних консервативных правительств, а отчасти — теми особенностями жизни современного общества, которые подобная политика только усугубила, и что консервативные партии и движения во всех западных странах оказались в плену у неолиберальных идей, которые вернее было бы назвать идеями фундаменталистского или классического либерализма и которые со своими утопическими проектами улучшения мира и надеждой на слияние всех стран в единую цивилизацию чужды формам мысли и практикам, наиболее характерным для консервативного мировоззрения в его привычном понимании. В то же время я признаю, что любое политическое мировоззрение, представляющее собой лишь реакцию на дилеммы поздней современности, обречено на то, чтобы быть не более чем формой донкихотства или простым атавизмом. По злой иронии, именно увлеченность консервативных партий примитивными формами палеолиберализма, — к ним, несомненно, относятся неолиберализм и неоконсерватизм, — увеличивает шансы поистине атавистических антилиберальных движений. И по столь же горькой иронии, преобладание в практике и мышлении консерваторов идей рыночного либерализма, дополненное пагубным влиянием нерегулируемых рыночных сил на традиционные общности и унаследованные от прошлого общественные формы, оборачивается разрушением бессознательной приверженности традиции, подменой ее, если ей вообще что-либо приходит на смену, разновидностями религиозного и культурного фундаментализма.

Короче говоря, губительные последствия беспрепятственного развития рыночных институтов для традиционных форм жизни делают и сам консерватизм свободного рынка внутренне непрочным и в конце концов саморазрушающимся проектом. На основании этого я прихожу к выводу, что та истинно консервативная форма политической мысли и практики, в характерных чертах которой мы вправе усмотреть по крайней мере один из элементов истории нашей собственной культуры, больше не является для нас чем-то реально возможным. В чем же причина столь странного положения дел?

САМОРАЗРУШЕНИЕ ТРАДИЦИОННОГО КОНСЕРВАТИЗМА

Увлечение консервативных партий всего мира доктринами рыночного либерализма в 1980-х годах возникло отнюдь не на пустом месте. По крайней мере с конца Второй мировой войны консервативные партии западных стран стали полагаться на политику, стимулирующую экономический рост, как на главное средство обеспечения политической легитимности рыночных институтов. В условиях быстрого экономического роста пагубное влияние рыночных сил на общности и сложившийся социальный уклад смягчается или компенсируется новыми возможностями, которые этот рост обеспечивает. Кроме того, проблемы, порождаемые рыночной конкуренцией, в таких обстоятельствах могут временно сглаживаться при помощи институтов государства всеобщего благосостояния, и в этом случае более принципиальные вопросы распределения собственности и средств к существованию снимаются с политической повестки дня. Такова была суть батскеллитского соглашения⁶ в политической жизни послевоенной Великобритании: социального конфликта здесь удалось избежать благодаря осуществлению политики полной занятости и созданию государства всеобщего благосостояния, которое полностью охватывало средние классы и финансировалось за счет доходов от экономического роста. Британские правительства с первых послевоенных лет до самого 1979 года видели свою задачу в продлении срока пребывания у власти путем подстраивания электоральных и политических циклов в контексте непрерывного экономического роста. Вне зависимости от того, какие правительства насколько преуспели в этом искусстве, принятие подобного понимания собственной цели двумя основными партиями Великобритании положило в стране начало эпохе политической и социальной стабильности, нарушенной только в конце 1970-х годов. Более того, одновременно с послевоенным урегулированием в Британии подобные же процессы происходили во всех основных западных странах, и признаки развала достигнутого соглашения во многих из них стали проявляться тоже в конце 1970-х или начале 1980-х годов.

Главным новшеством ранней эпохи Тэтчер в Великобритании явился разрыв послевоенного общественного договора — по крайней мере там, где это было необходимо ради успеха макроэкономических мер, нацеленных на достижение полной занятости и мягкое слияние экономических и политических циклов, — посредством принятия Среднесрочной финансовой стратегии (СФС). Государство благосостояния она не слишком затронула, но политическим коньком раннего тэтчеризма стало развенчание корпорати-вистского курса 1960-х и начала 1970-х годов путем ломки трехсторонних отношений между правительством, бизнесом и профсоюзами, на чем и строилась политика корпоративизма. Важно отметить, что корпоративистские отношения начали разлаживаться в Великобритании задолго до прихода к власти Маргарет Тэтчер. Совместное давление возглавляемого Хили⁷ министерства финансов и МВФ на последнее лейбористское правительство стало несомненным предвестником жесткой финансовой политики, в дальнейшем сопутствовавшей первым годам правления Тэтчер.

Не менее важно понять и другое: когда основанный на практике «сговора» корпоративизм 1960-х и 1970-х годов потерпел крах, это было связано с тем, что он вместо обеспечения устойчивого экономического роста и общественного согласия привел к застою, инфляции и социальным конфликтам. Корпоративизм не смог породить изобилия благ, но он не пошатнул идею о том, что в условиях демократии рыночные институты способны обеспечить политическую легитимность только при постоянном росте производства. Основной замысел первых лет политики тэтчеризма, концептуальной основой которого служили экономическая теория рациональных ожиданий и утопическое представление о принципах функционирования экономики, выдвинутое теорией общественного выбора, а также сочетание идей классического либерализма и либертаризма, в сжатом виде объединенных в рамках идеологии «новых правых», заключался в создании условий для экономического роста скорее посредством определения неизменных правил игры, нежели прямого воздействия правительства на темпы экономического развития.

Хотя, как и можно было предвидеть, СФС в середине 1980-х годов потерпела неудачу, пересмотр условий общественного договора, который она влекла за собой, в начале 1990-х годов возымел в Британии политический резонанс. Есть основания полагать, что результаты всеобщих выборов 1992 года объясняются не столько недоверием голосующих к способности лейбористов справляться с проблемами экономики, сколько тем, что отнюдь не у всех избирателей представление об эффективности власти стало связываться с состоянием экономики. Это разделение, в свою очередь, является, наверное, самым прочным результатом более чем десятилетней риторики тэтчеризма и мер на поприще государственного управления, направленных на утверждение автономии рыночных сил, — что говорит, по крайней мере, о временном успехе политики Тэтчер как ведущего политического проекта, имевшего целью преобразование британской политической культуры. Насколько необратимы или хотя бы долгосрочны подобные перемены в представлениях избирателей — это другой вопрос, но, к счастью, не столь принципиальный, чтобы от него зависела логика наших рассуждений. Ибо даже если бы соответствие между поведением голосующих и понятием экономического благополучия в британской политической жизни и вовсе необратимо ослабло, из этого вовсе не следовало бы, что электоральные перспективы британского консерватизма непременно упрочатся. Подъем экономики в таком случае не способствовал бы с неизбежностью приходу консерваторов к власти, и результаты выборов зависели бы и от иных вопросов. Скорее всего отголоски тэтчеровского наследия в сочетании с упрямой реальностью сохранения низких темпов экономического роста изменят условия политического торга, изменив содержание общественного дискурса в Британии. Партии будут оцениваться избирателями по их позиции в вопросах, связанных скорее с качеством жизни, нежели с узкими проблемами экономического управления. В частности, о них будут в большей степени судить по тому, как они предлагают обеспечивать качество жизни в Британии, чем по их мерам, направленным на ускорение экономического развития. Иными словами, низкие темпы роста, годовой показатель которых составляет, скажем, приблизительно два процента, в обозримом будущем, по-видимому, будут служить в Британии исходной предпосылкой политических дебатов, как, возможно, и в других европейских странах. Консерватизму же подобная перспектива сулит незавидную политическую судьбу до тех пор, пока он не разорвет свою связь с идеями рыночного либерализма, ориентированными на экономический рост.

Величайшую трудность для современного консерватизма составляет обеспечение политической легитимности нерегулируемым институтам свободного рынка, в пользу которых он делает выбор в период низких темпов экономического роста. В подобный период ветры «созидательного разрушения» оказываются не самыми ласковыми, предпринимательская активность и технологические новации, характерные для неограниченного развития рыночных институтов, приводят к ликвидации рабочих мест, не создавая новых в таком же качестве либо количестве. Обозначенные в духе антиутопии перспективы, — возможно, не столь далекие от сегодняшней реальности, — это очень динамичная, но растущая невысокими темпами экономика, в рамках которой непрерывная революция технологий и производственной базы приводит к крупномасштабной структурной безработице и повсеместной необеспеченности права на труд. Как заметил Эдвард Литвак в своей нашумевшей работе «Почему волна фашизма нам еще предстоит», «структурные изменения, со всеми их личными и общественными переменами, сегодня стремительно совершаются даже там, где нет никакого роста экономики, и еще быстрее там, где он есть. Даже если машина стоит, ее двигатель продолжает работать, перемалывая жизни и устоявшиеся нормы человеческих отношений, а при самой умеренной скорости, развиваемой этой всесокрушающей силой, по количеству оборотов в секунду она может сравниться с „Феррари"». И далее: «Ни умеренные „правые", ни умеренные „левые" даже не признают главной проблемы нашего времени, не говоря уже о том, чтобы что-то предложить для ее решения: эта проблема состоит в беспримерной экономической незащищенности трудящихся — от рабочих, занятых в промышленности, и „белых воротничков" до менеджеров среднего звена»⁸.