ПАДЕНИЕ КОНСЕРВАТИЗМА 2 страница

Тот факт, что смертоносный динамизм рыночных институтов, особенно когда они носят глобальный характер, разрушает личную и общественную экономическую уверенность даже в условиях нулевого экономического роста, в первую очередь важен не только для западных либеральных демократий, которые Литвак прежде всего и имеет в виду, но также и для бывших коммунистических государств. Поскольку в последних крах и без того несостоятельных институтов централизованного планирования и последующее необдуманное принятие неолиберального курса «шоковой терапии» явились отражением в кривом зеркале западной проблемы структурных экономических преобразований, осуществляемых силами рынка, но в посткоммунистических государствах эти преобразования происходят в условиях нулевых или даже отрицательных показателей роста. Вполне предсказуемо, что политическую выгоду из повсеместной в такой ситуации экономической незащищенности масс практически везде извлекли неокоммунистические и неофашистские партии или их симбиозы, — хотя общественное мнение Запада отреагировало на это с печальным недоумением. Во многих, а точнее сказать, в большинстве посткоммунистических государств, политический риск, связанный с нерегулируемыми рыночными институтами, открытыми всем ветрам глобальных рыночных перемен, — риск того, что либеральные институты, которые (по западной теории) должны быть непременными спутниками рынка, не будут оценены по достоинству или окажутся скомпрометированы, — уже привел к мощнейшей отрицательной реакции на навязываемую Западом программу «шоковой терапии». Парадоксальным и в то же время типичным для интеллектуальной путаницы нашего времени является то обстоятельство, что политики и партии бывших коммунистических стран, пытающиеся смягчить эффект рыночных реформ для пострадавшего от «шоковой терапии» общества и тем самым сохранить какую-то степень социальной и политической стабильности, осуждаются западными консерваторами за отход от принципов неолиберальной ортодоксии. Поэтому подобные достижения посткоммунистических стран были практически не замечены и не поняты Западом. Они содержат в себе уроки, особой тяги к усвоению которых западные политические элиты и законодатели общественного мнения почти не выказывают. Фундаментальную истину, что быстрые и непрерывные перемены в экономике, приводимой в движение рынком, неблагоприятны для сложившихся общностей, а в отдаленном будущем и для прочности либеральных и демократических институтов в целом, очевидно, пока еще только предстоит постичь большинству западных политиков.

Тот факт, что трудовая мобильность, требуемая от каждого в таком обществе, где господствуют нерегулируемые рыночные институты, имеет гибельные последствия для устоявшихся общностей и создает крайнюю напряженность в быту, отрицается или замалчивается подавляющим большинством современных консерваторов, — а именно теми из них, кто прямо или косвенно ориентируется на модель Соединенных Штатов Америки. В общем-то верно, что в американском случае все иные ценности были принесены в жертву микроэкономической гибкости, производительности и низкой стоимости труда. Модель Соединенных Штатов, которую едва ли можно успешно воспроизвести в какой-то иной стране, имеет своей заслугой то, что неуклонное стремление американцев к эффективности послужило возобновлению экономического роста, подстегнуло экономический прогресс и привело к созданию миллионов новых рабочих мест. В то же время для американской модели индивидуалистических рыночных институтов были характерны такие масштабы распада семей, дробления общностей, преступности и увеличения количества заключенных, которых не знали другие западные страны. Вдобавок ко всему успехи в создании рабочих мест, как и следовало ожидать, повлекли за собой переход множества людей к временной занятости, снижение реальных доходов среднего класса и прямо-таки революционный крах надежд юного поколения, чего не потерпела бы ни одна из европейских стран. Модель США, в рамках которой, вопреки всем помехам со стороны зрелой индустриальной экономики, удалось вновь запустить экономический рост за счет реструктуризации и технологического обновления распыленного, хаотичного рынка труда, невозможно перенести в общество с иной, менее индивидуалистической моралью и политической культурой (хотя все консервативные партии, ориентированные на идеологию экономического либерализма, принимают эту модель за образец). Вопреки воззрениям американской неоконсервативной идеологии, за которую ратуют либералы-рыночники других стран, Соединенные Штаты представляют собой отнюдь не модель для будущей единой цивилизации, а скорее особый случай, имеющий ограниченное применение, и его уроки для других стран являются по большей части негативными. Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях. Если в европейских странах и возможно развитие чего-то похожего на цельную форму консервативной мысли и действия — а смысл моих рассуждений состоит в том, что вопрос об этом остается в лучшем случае открытым, — то речь может идти только о такой форме, которая в политическом и культурном смысле будет совершенно отличной от американского образца, вдохновляющего «новых правых».

Экономический либерализм, с которым нам в 1980-х годов довелось столкнуться в Англии и других странах, культивирует в людях мысль о предпочтительности свободного выбора и идеалы мобильности, плохо уживающиеся с идеалом устойчивых общностей, которым так дорожат консерваторы-традиционалисты. В нашем случае плоды экономического либерализма безусловно и неизбежно являются губительными для традиции и сложившихся сообществ. Возможно, во времена Эдмунда Бёрка все обстояло иначе, и в Англии вигов поддержанию традиций ничуть не противоречил курс на экономический индивидуализм, но в нашу эпоху верить в подобную гармонию значило бы попасть в сети самообмана. Мы с вами, в отличие от современников Бёрка, имеем дело с глобальными рынками и к тому же, особенно если речь идет о финансовом рынке, с почти молниеносными скоростями его развития и операций; свободная торговля, которая тоже носит глобальный характер, сегодня осуществляется между обществами, имеющими гораздо больший разрыв в уровне развития, чем те, что торговали друг с другом во времена Бёрка; и нашу жизнь пронизывают средства массовой информации, меняющие наши вкусы и революционным образом влияющие на повседневные привычки, — все это представители шотландской политической экономии, столь чтимые Бёрком, могли разве что смутно предугадывать.

Шотландские мыслители, чьим идеям был столь предан Бёрк, тем не менее не находили какой-либо предустановленной гармонии между плодами рыночного общества и сохранением почитаемых традиций. Адам Смит опасался, что глубокое разделение труда, необходимое для развития рынка, может свести на нет интеллектуальное развитие общества и способность людей к состраданию, а также беспокоился о том, что жизнь в больших городах, обеспечивая людям анонимность, приведет к утрате неформального общественного контроля, он предполагал, что отделение экономического успеха в рыночном обществе от нравственных добродетелей породит новые извращенные формы соперничества и что гедонизм рыночных обществ подорвет в них основы воинской доблести. Как сам Смит выразился на сей счет в одной из лекций по юриспруденции, «есть некоторые неудобства... причиняемые духом коммерции. Во-первых, следует отметить, что он ограничивает кругозор человека. Там, где разделение труда доведено до совершенства, каждый человек выполняет только одну простую операцию. На ней сосредоточено все его внимание, и немногие мысли, приходящие ему в голову, непосредственно связаны с ней одной... Другое неудобство, сопутствующее коммерции, заключается в крайней непочтительности к образованию... мы видим, как в коммерческих областях Англии торговцы по большей части ведут себя столь недостойным образом: им достаточно работать половину недели, чтобы обеспечить себя, и за недостатком образования они не находят иных развлечений, нежели разгул или дебоши... Так что мы со всей определенностью можем сказать, что люди, одевающие весь мир, сами ходят в отрепьях... Еще одно скверное последствие коммерции — это то, что она гасит в человечестве доблесть и отвагу и убивает его воинственный дух. Во всех коммерциализованных странах разделение труда не имеет пределов, и мысли каждого там подчинены какой-то конкретной вещи... Можно сказать, что и война уже превращается в ремесло и торговлю... Поэтому защита страны становится обязанностью определенной группы людей, которым больше нечего делать в жизни, а в народных массах убывает боевая отвага»⁹.

Подобная озабоченность, разделявшаяся и другими мыслителями шотландского Просвещения, в частности Адамом Фергюсоном, как показала дальнейшая история рыночных обществ, едва ли была безосновательной или преувеличенной. Тем не менее большинство последователей Адама Смита не приняло близко к сердцу его мудрые выводы: «Таковы недостатки духа коммерции. Умы людей сужаются и становятся более неспособными к возвышенным мыслям, образование записывается в разряд чего-то презренного или как минимум незначительного, а героический дух почти полностью сходит на нет. Исправление таких недостатков было бы целью, достойной самого серьезного внимания»¹⁰. Эти нравственные и культурные изъяны рыночного общества, столь ярко подмеченные одним из его главных теоретиков, если и отражаются в банальных выкладках идеологии свободного рынка, то с куда меньшей живостью и рельефностью.

Почти все без исключения социальные и культурные последствия экономического либерализма неблагоприятны для ценностей, которыми столь дорожат консерваторы-традиционалисты. В буре созидательного разрушения пускаются на ветер и сами сложившиеся сообщества. Бесконечное «уменьшение» и «урезание» предприятий вызывает тотальную незащищенность граждан и обращает в жестокую шутку такое понятие, как верность работника интересам компании. Торжество потребительского выбора как несомненной ценности в рыночных обществах в то же самое время обесценивает прочность и преданность личностных отношений, способствует укреплению взглядов на брак и семью как всего лишь средства самореализации. Динамизм рыночных процессов перемалывает социальные иерархии и опрокидывает устоявшиеся ожидания. Статус личности становится эфемерным, доверие к ней падает, мнение индивида подменяет общественное согласие. Распад сложившихся общностей, вызванный мобильностью труда в рамках рыночной экономики, ослабляет, а где-то и полностью разрушает неформальный общественный контроль за поведением граждан, служащий наиболее эффективным средством предотвращения преступлений. Странно, что британские консерваторы, которые вслед за своими американскими наставниками считают, будто бы подрывающая стимулы к труду политика государства всеобщего благосостояния привела к росту преступности в Великобритании, как-то не заметили, что большинство преступлений (кроме некоторых преступлений против соб-

ственности) значительно более привычны для Соединенных Штатов, где институты государства благосостояния куда менее развиты, а подстегиваемая рынком мобильность труда и вытекающие из нее проблемы отчуждения гораздо более значительны.

Современные консерваторы не придали большого значения той очевидной истине, что непрерывные изменения, порождаемые рыночными процессами и необходимые для них, сводят на нет значение прецедента и подрывают авторитет прошлого¹¹. Не будет преувеличением сказать, что политика экономического либерализма наносит сокрушающий удар практикам, основанным на авторитете традиций и верности им, и без того в наши дни изрядно ослабленным. Вероятно, самой яркой чертой нашей эпохи является не столько уклон в сторону индивидуальной свободы, сколько исчезновение всякого авторитета и сопутствующие этому превращения нравственного суждения в вопрос личных предпочтений, выбор между которыми непосилен для такого арбитра, как разум¹². Последствия либерально-экономической политики состоят в значительном усугублении тяги к субъективизму и даже к внутренне противоречивому поведению, уже и так чрезвычайно сильной в современном обществе, — а это значит, что последние из уцелевших анклавов и остатков традиционной жизни становятся бессильными перед ней.

Проект культурного фундаментализма «старых правых» скорее всего следовало бы понимать как плохо продуманную реакцию на происходящее сейчас разрушение прежних форм нравственной жизни, вызванное или ускоренное политикой современных консерваторов. Это не значит, что все прежние формы общности и нравственной жизни оказались недостаточно ценными. Напротив, свойственное реакционерам восприятие культурных утрат как реального исторического явления порой вполне обосновано, и странно, что оно совершенно нетипично для нынешних консерваторов, но из этого не следует, что прежние формы жизни могут или даже должны быть воссозданы заново. Сегодняшние инвективы консерваторов по поводу распада семей не только лицемерны, поскольку они заслоняют ту роль, которую перемены в экономике, подвластной законам рынка, сыграли в преобразовании семейной жизни (иногда для завершения этих перемен требовалось несколько поколений, но с середины 1970-х годов они колоссальным образом ускорились в связи с тем, что женщины стали составлять заметную долю рабочей силы), — но они также являются самообманом, ибо основаны на предположении, будто сегодня на самом деле можно реанимировать прежние формы семейной жизни, в рамках которых современные западные потребности в свободе выбора и самореализации, — в иных областях превращаемые консерваторами в фетиш, — ровным счетом ничего не значат. Весь нынешний неофундаменталистский шум о возврате к традиционной семье является, иными словами, в высшей степени бездумным и легкомысленным. Он не выражает ни сколько-нибудь серьезного интереса к потребности человека иметь семью, ни сколько-нибудь глубокого понимания разнообразия форм, воплощающих в наше время институт семьи. Подобная вульгарная шумиха очень типична для современной консервативной мысли с ее оторванным от жизни восприятием реально существующих людей и их запросов. Принятие консервативными правительствами неофундаменталистской позиции в области семейной политики правильнее всего было бы счесть актом безрассудства, усугубленным отдаленностью новой номенклатуры тори и ее замкнутой на себя культуры от общественных настроений. Политическим последствием данной позиции станет стремительное падение консерваторов в пропасть забвения, которым только и могут ответить на нее избиратели.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ЭКОНОМИЯ АНТИУТОПИИ, ИЛИ ЛИБЕРАЛЬНАЯ УТОПИЯ РЫНКА

Крушение сложившихся общностей и крах привычных ожиданий населения не вызовут сожалений у фундамента-листски настроенных представителей экономического либерализма, напротив, они его, скорее всего, будут приветствовать. С их точки зрения, нерегулируемое функционирование рыночных институтов не ставит под угрозу что-либо ценное. Общности и формы жизни, неспособные выжить в условиях свободы потребительского выбора, заслуживают того, чтобы отмереть. Защита имеющих большую ценность форм культуры от рыночных сил есть совершенно неприемлемый патернализм. Знакомая, всем надоевшая проповедь продолжается.

Подоплекой этой фундаменталистской трактовки рыночных институтов является модель общества, которая своим рационалистическим утопизмом и высокомерной идеей грядущей единой цивилизации, больше всего уподобляется самым примитивным формам классического марксизма. Классический либерализм, или, как я его назвал, экономический фундаментализм, наряду с марксизмом, представляет собой вариацию на тему проекта Просвещения, а именно проекта преодоления всего исторически случайного и культурно неоднородного и заложения основ единой цивилизации, качественно отличной от всего, что существовало прежде. Конфликт между фундаменталистским либерализмом и европейской традицией консервативной мысли бесспорен и очевиден, он проявляется уже в том, что столь разные консерваторы, как Бёрк и де Местр, определили свои взгляды как оппозиционные по отношению к главному проекту Просвещения. На долю консерваторов в конце XX века, возможно, впервые в истории выпало запрячь консерватизм в одну упряжку с утопией Просвещения. Если я прав, полагая, что сегодня консервативная философия больше не способна дать нам путеводную нить, то это отчасти объясняется тем, что мы живем во времена постпросвещения — в период, когда разумнее всего было бы рассматривать Просвещение скорее на некотором историческом удалении, чем противопоставлять себя ему. Это значит, что сегодня мы смотрим на европейское Просвещение, а также на Возрождение и Реформацию как на необратимое культурное преобразование, наложившее неизгладимый отпечаток на всю последующую мысль и практику. Стало быть, мы не можем основывать свои действия на ожиданиях, свойственных Просвещению, — то есть на идее слияния стран и народов в единую цивилизацию и неразрывной связи прогресса познания с ростом свободы человека, — которые в свете исторического опыта нашего века и человечества в целом оказались неоправданными. Хотя Просвещение необратимым образом изменило нашу куль-^ТУРУ> оно не должно стать для нас той эрзацрелигией, какой оно являлось для французских мыслителей и, вероятно, доныне остается для горстки догматиков в Соединенных Штатах Америки. Наше время, то есть поздняя современность, хотим мы того или нет, принадлежит уже к постпросвещенческой культуре, в контексте которой имеющие рационалистическую природу гуманистические верования оказались бы почти столь же архаичными, чужеродными и неуместными, как традиционные трансцендентные религии. Поэтому можно лишь с глубокой иронией воспринимать факт, что консерваторы проявили готовность отказаться от своего скепсиса в отношении Просвещения именно в такой исторический момент, когда неувязки или окончательный крах просвещенческого проекта стали для всех очевидными.

Экономический фундаментализм имеет несомненное родство с классическим марксизмом по крайней мере в трех аспектах. Оба относятся к разновидностям экономизма, поскольку моделью человека в них служит некий homo economicus, а культурная и политическая жизнь концептуализируется в редукционистских понятиях экономического детерминизма. Reductio ad absurdum¹³, характерное именно для редукционистского анализа общественной жизни на основе абстрактной и фактически априорной модели рыночного обмена, встречается в работах чикагского экономиста Гэри Беккера, а несколько смягченные версии такого подхода можно найти в применении экономического анализа к политическому поведению и функционированию бюрократии¹⁴. Во-вторых, эта форма экономического империализма предполагает невнимание к культурным различиям в человеческой жизни, вследствие чего она колоссальным образом недооценивает политическое значение данных различий и даже искажает наш угол зрения на рыночные институты. Она мешает нам верно воспринимать политические реалии, трактуя национализм и этническую принадлежность как преходящие и даже побочные или второстепенные черты современной жизни. Она притупляет наше восприятие самих рыночных институтов, отрицая их культурное разнообразие, что является роковой ошибкой во всякое время, но особенно в наши дни, когда совершенно самобытные рыночные институты Восточной Азии практически по всем статьям превосходят в своей эффективности западные аналоги, прежде всего их англоамериканские варианты. В итоге она культивирует в нас неверные представления о рыночных институтах как о неких совершенно независимых организмах, а также тщетные надежды на то, что все они развиваются по направлению к какой-то единой модели. В-третьих, экономический империализм фундаменталистской идеи рыночных институтов предполагает такое понимание общества, которое нашло отражение во взглядах Хайека, а еще раньше Герберта Спенсера, и в котором общество является не более чем сетью рыночных взаимодействий, позволяющих обеспечивать его лояльность либеральному политическому порядку, всеобщему и не допускающему какого-либо разнообразия культурных традиций. В рамках такого архаично-либерального или либертарианского взгляда разрушительное влияние рыночных процессов на своеобразие культур только приветствуется, ведь оно является знаком поступательного движения обществ в направлении единой рационалистической цивилизации. Здесь архаичный либерализм выказывает свою близость не европейскому консерватизму, а старым «левым» и их планам положить конец влиянию культурных различий на человеческие отношения или нейтрализовать их как политически значимый фактор.

Мы сразу поймем, что такая перспектива иллюзорна и утопична, едва увидим, что ее авторы игнорируют укорененность не только политического единства, но и общественного уклада в общепринятых формах культуры. Экономический либерализм, подобно другим системам идей Просвещения, трактует культурные различия как политически незначимый, несущественный феномен, относящийся к сфере сугубо частной жизни. Его сторонники либо не понимают роли культуры в поддержании политического порядка и обеспечении легитимности рыночных институтов, либо отвергают ее как нечто иррациональное. Они убеждены, что только система общих, обязательных для всех законов, якобы воплощающих общепринятые представления о правах, — это единственное, что требуется для стабильности рыночных институтов и либерального гражданского общества. Такая разновидность либерального легализма не учитывает или отрицает, что рыночные институты не станут политически стабильными, — во всяком случае в своем сочетании с демократическими институтами, — пока они будут расходиться с преобладающими понятиями о справедливости, нарушать иные важные культурные нормы или оказывать слишком разрушительное воздействие на привычные ожидания граждан. Короче говоря, этот либерализм отрицает очевидный факт, что абсолютно свободный рынок несовместим с социальной и политической стабильностью, в то же время стабильность самих рыночных институтов в гораздо большей мере зависит от того, насколько они приемлемы в политическом и культурном отношении, чем от совокупности правовых норм, призванных определять их рамки и защищать их.

Реакции либералов-рыночников на подобную критику делятся на две категории — идеологическую и прагматическую. Сторонники экономического либерализма возразят нам, что стабильность рыночного общества является всего лишь делом упрочения законности. Этот совершенно нелепый ответ не должен сбивать нас с толку. Он основан на непонимании, насколько политически хрупкой является власть закона, и как часто ее бывает невозможно упрочить, — казалось бы, либералам-рыночникам под силу постичь это на примере законов, не считающихся со спросом и предложением, таких как контроль за ценообразованием, но выясняется, что они не способны к подобного рода обобщениям. Прагматическая реакция либералов-рыночников выражается в утверждении, что рыночные институты вообще не нуждаются в легитимации, коль скоро они обеспечивают блага, способствующие всеобщему процветанию. Данный аргумент весьма симптоматичен, так как свидетельствует о зависимости теории экономического либерализма от постоянной возможности быстрого и продолжительного экономического роста. Он также показывает, что у экономического либерализма есть несколько источников легитимности, к которым он может обращаться в случае, если рыночная экономика вступает в черную полосу развития. Именно смутное или негласное признание факта, что перед рыночными институтами в пору низкой эффективности экономики всегда встает проблема легитимности, и привело многих фундаменталистски настроенных идеологов экономического либерализма к необходимости поступиться рационалистической чистотой доктрины и соединить ее с определенными разновидностями морального или культурного фундаментализма.

Экономический либерализм представляет собой утопическую идеологию потому, что институты свободного рынка, которым он так рьяно привержен, в реальном мире человеческой истории не могут сочетаться с политической и социальной стабильностью. (Этот результат скорее подкрепляется, нежели опровергается примером США, где крайне индивидуалистический идеал рыночных институтов оказался совместимым с социальной стабильностью только благодаря принятию протекционистских и регулятивных мер, куда более запретительных и всеобъемлющих, чем подобные им меры почти в любой другой стране Запада). Эта идеология утопична в своей трактовке самих рыночных институтов — как вечных двигателей, для обеспечения непрерывного роста экономики нуждающихся только в опоре на систему законов и невмешательстве со стороны государства, — а также в своем отказе смириться с тем, что для поддержания рыночной экономики на плаву порой бывают необходимы и активные макроэкономические меры. Она утопична в своем игнорировании или отрицании той истины, что рыночные институты стабильны тогда и только тогда, когда они укоренены в совокупности культурных форм, ограничивающих и наполняющих смыслом их деятельность.

Однако наиболее утопичной в экономическом либерализме является идея глобального рыночного общества, предполагающая, что товары, а возможно и люди, свободно перемещаются из одной страны в другую, причем эти страны могут находиться на совершенно различных стадиях экономического развития и принадлежать к различным культурам. Свобода мировой торговли в том виде, как ее представляют себе экономисты-либералы и как она воплощается в соглашениях ГАТТ от конца 1993 года, обречет и развивающиеся, и развитые экономики на столь сильную социальную напряженность и нарушение системы занятости, каких они еще никогда не знали. Вытесняя на обочину жизни крестьян в странах, сохраняющих пока аграрный характер экономики, или промышленных рабочих в Европе, беспрепятственно растущий глобальный рынок неизбежно повлечет за собой такие последствия для социальной и политической стабильности и в тех и в других странах, которые не были предусмотрены близоруко-оптимистическими сценариями, составленными поборниками глобального режима свободной торговли¹⁵. В Европе структурная безработица, превышающая 10 процентов, уже привела к таким политически дестабилизирующим последствиям, как поддержка избирателями возрождающихся праворадикальных партий, и не надо быть ясновидцем, чтобы предсказать, какое политическое влияние окажет дальнейшее существенное сокращение количества рабочих мест, связанное с наплывом товаров, производимых при вдесятеро меньших затратах на оплату труда, чем в Европе. Достаточно даже поверхностного знакомства с историей XX века, чтобы предвидеть, к каким результатам приведет попытка насильственного навязывания европейским народам структурной экономической реформы, превосходящей по своим масштабам, глубине и темпам все то, что им когда-либо приходилось переживать, не считая последствий войны. Поборники свободы мировой торговли еще не сталкивались с ее системным воздействием на стабильность семей и общностей. Свобода мировой торговли в силу различных причин неумолимо снижает доходы рабочих в странах «первого мира», в том числе из-за демографической ситуации. Кроме того, она нарушает сложившиеся социальные связи, дезорганизует жизнь сообществ, навязывая трудящимся и их семьям постоянную трудовую мобильность. Как писал об этом Герман Дейли, «учитывая уже имеющуюся перенаселенность и высокие показатели прироста населения в „третьем мире", сегодня можно определенно сказать, что выравнивание (доходов) будет происходить в сторону их понижения, точно также, как это было в США в последние десять лет... Даже при повсеместно установленном высоком уровне заработной платы, что возможно в условиях введения всеми странами контроля за численностью населения и осуществления политики перераспределения доходов, а также при повсеместной интерна-лизации экстернальных издержек, свобода торговли и неограниченная мобильность капитала будут и далее усугублять разрыв между собственностью и управлением, а также навязывать принудительную мобильность труда, которые столь неблагоприятно сказываются на социальных связях»¹⁶. Эти дестабилизирующие последствия свободы мировой торговли не случайны — они неотделимы от нее.

Политическому безрассудству утопии преодолевающего все границы глобального рынка, воплощенной в соглашениях ГАТТ, под стать, наверное, только предложения в области политики Европейского Союза, которые предусматривают образование континентального рынка труда, функционирующего в условиях единой валюты. В подобных предложениях, связанных с единым европейским рынком, не учитываются не только огромные различия в уровнях экономического развития стран в составе ЕС, но и то, что их разнотипные рыночные институты укоренены в различных национальных культурах. В то же время результатом введения общеевропейской валюты неизбежно станут обширные районы застойной безработицы регионального и даже национального масштаба, если этот проект не будет сочетаться с эффективным функционированием международного рынка труда. Такой рынок не имеет аналогов в новейшей истории, и едва ли можно сомневаться, что попытка искусственно создать его встретит мощную негативную политическую реакцию. В целом все попытки пройтись по европейским народам катком искусственного и в культурном смысле неукорененного единого рынка способны только упрочить политическую базу национализма. А упрочение национализма в Европе, вызванное бесчувствием ее лидеров по отношению к национальным культурам, может возыметь единственный эффект: оно значительно затруднит те формы европейского сотрудничества, — в частности, по вопросам общей обороны и внешней политики, — которые желательны и, безусловно, необходимы в условиях современной Европы.