НАУЧНЫЕ ИЛЛЮЗИИ

Введение к третьей части

ИЛЛЮЗИИ ОБЪЕКТИВНОСТИ

ПАРАДИГМЫ И ПРЕДУБЕЖДЕНИЯ

Многие из тех, кто не занимается наукой непосред­ственно, благоговеют перед ней и приписывают ей ог­ромную силу и четкую определенность. В частности, это касается и студентов. Им кажется, что в учебниках содержатся исключительно бесспорные цифры и факты, а наука абсолютно объективна. В современном об­ществе это не вызывает никаких сомнений. Наука явля­ется мировоззренческой основой для материалистов, ра­ционалистов, светских гуманистов — для всех, кто утверждает приоритет науки над религией, древней мудростью и всеми видами искусств.

Сами ученые редко отзываются о науке в таком клю­че. Это стереотипное отношение считается само собой разумеющимся и не требующим доказательств. Лишь немногие ученые проявляют особый интерес к филосо­фии, истории или социологии науки, и в учебниках по отдельным научным дисциплинам этим вопросам почти не отводится места. В большинстве своем исследовате­ли попросту предполагают, что под «научным методом» подразумевается метод экспериментальной проверки любой теории, при котором собственные ожидания, идеи и воззрения экспериментатора не влияют на окон­чательный вывод. Ученые привыкли считать себя сме­лыми и бескомпромиссными искателями истины.

В наше время такая самооценка может показаться или самообманом, или откровенным цинизмом. Тем не менее я считаю, что сама идея научной объективности не может не вызывать уважения. До тех пор пока иссле­дователь воодушевляется героическим стремлением к истине, его усилия можно только приветствовать. Тем не менее в реальной жизни подавляющее большинство современных ученых обслуживают военные и коммер­ческие интересы[211], и почти каждый из них стремится сделать карьеру в каких-либо научных или профессио­нальных организациях. Страх испортить карьеру, не быть напечатанным в популярном журнале, лишиться финансирования, а тем более быть уволенным сильней­шим образом воздействует на тех, кто пытается слиш­ком далеко отойти от современных академических воз­зрений и как минимум удерживает их от публичных выступлений. Многие вообще не решаются высказы­вать собственное мнение — по крайней мере, до тех пор, пока не выйдут на пенсию, не получат Нобелев­скую премию или не добьются и того и другого одновременно.

Есть и более серьезные причины поставить под сомне­ние объективность ученых, — причины, о которых нам напоминают специалисты по философии, истории и со­циологии науки. Ученые входят в определенные соци­альные, экономические и политические системы. Они учреждают профессиональные объединения с опреде­ленной процедурой принятия новых членов, определен­ной идеологией, которой должен следовать каждый член группы под давлением остальных, определенными рычагами давления и поощрения. Такие объединения обычно работают на основе принятой в них системы воззрений или модели мира. Даже в пределах ограниче­ний, заданных господствующей системой научных взгля­дов, научный поиск направлен не на бесспорные факты, а на построение тех или иных гипотез относительно окружающего мира и дальнейшие попытки проверить эти гипотезы экспериментально. Нередко к эксперимен­ту побуждает желание поддержать привлекательные гипотезы или опровергнуть гипотезу оппонента. Пред­мет исследования и даже его результаты определяются влиянием осознанных или неосознанных ожиданий са­мих ученых. Кроме того, критики-феминистки обнару­живают явное и часто неосознанное предпочтение, от­даваемое мужчинам, — как в теоретических, так и экс­периментальных областях науки[212].

Ученые-практики — врачи, психологи, антропологи, социологи, историки и преподаватели различных дис­циплин — в большинстве своем хорошо осознают, что беспристрастная объективность является скорее идеа­лом, чем достижимым на практике качеством. Неофици­ально многие из них могут подтвердить, что если не они сами, то большинство их коллег по ходу исследований испытывают влияние личных амбиций, предвзятых мнений, предрассудков и других источников пристрастно­го отношения к предмету.

У исследователей глубоко укоренилась тенденция находить именно то, что они ищут. Это вытекает из са­мой природы человеческого внимания. Способность сфокусировать все чувства в соответствии с намерени­ями — фундаментальное свойство живых существ. Нахождение именно того, на что направлен поиск, — неотъемлемая часть повседневной человеческой жиз­ни. Как правило, люди четко осознают, что отношения между ними во многом определяют и отношение к ок­ружающему миру. Нас ничуть не удивляет пристрастность в политике или тот факт, что люди разных куль­тур по-разному смотрят на одни и те же вещи. Мы не удивляемся, когда сталкиваемся со множеством по­вседневных примеров самолюбия и амбициозности у наших ближайших родственников, друзей и коллег. Но при этом предполагается, что «научный метод» должен быть выше культурных и личных пристрастий, опи­раться исключительно на объективные факты и общие принципы.

Пристрастия в науке легче всего распознать в том случае, когда они отражают политические предубежде­ния: известно, что люди противоположных политиче­ских взглядов всегда готовы оспорить любые утвержде­ния своих политических противников. Например, ученые консервативных убеждений склонны находить биологические основания, доказывающие превосход­ство господствующих классов и рас и объяснять это превосходство законами природы. Напротив, ученые ли­беральных и социалистических убеждений предпочитают те же самые факты объяснять определяющим влия­нием среды, рассматривая неравенство с точки зрения несовершенства социальной и экономической систем.

В XIX в. дискуссия о врожденных и привитых навы­ках поведения сфокусировалась на измерении объема головного мозга, а в XX в. — на измерениях IQ (коэф­фициента интеллектуального развития). Выдающиеся ученые, заранее убежденные в естественном превосход­стве мужчин над женщинами или представителей белой расы над темнокожими, находили именно то, что пред­полагали найти. Например, Поль Брока (анатом, в честь которого был назван речевой центр головного мозга) пришел к заключению, что «в целом объем мозга у лю­дей зрелого возраста больше, чем у пожилых, у муж­чин — больше, чем у женщин, у людей с выдающимися способностями — больше, чем у людей посредствен­ных, у людей высших рас — больше, чем у представи­телей низших рас»[213]. Чтобы сохранить свои убеждения, ему пришлось игнорировать немало совершенно оче­видных и бесспорных фактов. К примеру, пять знамени­тых профессоров Геттингенского университета дали свое согласие на то, чтобы после смерти был взвешен их головной мозг. Когда оказалось, что вес головного мозга практически каждого из этих знаменитостей весь­ма близок к весу головного мозга обычного человека со средними способностями, Брока заявил, что, по всей видимости, интеллект профессоров сильно преувели­чивался!

Критики с эгалитарными политическими убеждения­ми сумели доказать, что обобщения, основанные на раз­нице в размерах головного мозга или величине коэффи­циента интеллектуального развития, были построены при систематическом искажении результатов и специ­альном подборе данных. Иногда и сами данные были весьма сомнительны — к примеру, в некоторых публика­циях сэра Сирила Берта, отстаивавшего теорию ум­ственных способностей как врожденного качества. В книге «Ошибки измерения человеческих способно­стей» Стивен Джей Гулд прослеживает печальную историю этих «объективных» исследований уровня интеллектуального развития с заранее предсказуемым результатом и показывает, как под предрассудки под­водилась псевдонаучная база. «Полагаю, я убедитель­но продемонстрировал, что, если количественные ре­зультаты во многом определяются культурными огра­ничениями — как это происходит и во всех других областях науки, — их ни в коем случае нельзя считать истиной в последней инстанции»[214].

ОБМАН ОБЩЕСТВЕННОСТИ

Постоянным и весьма распространенным источником иллюзии объективности является сам стиль научных отчетов. Этот стиль создает картину некоего идеально­го мира, в котором наука предстает как чисто интеллек­туальное упражнение, свободное от всех человеческих страстей. «Были проведены наблюдения...», «Было об­наружено, что...», «Результаты показали...» и т.д. Таким литературным оборотам до сих пор обучают подающих надежды школьников и студентов.

Ученые публикуют результаты своих исследований в статьях, которые в специализированных журналах принято называть научными. В знаменитом эссе «Явля­ется ли научная статья мошенничеством?» английский иммунолог Питер Брайан Медавар указывает, что стандартная структура этих статей создает «как пра­вило, совершенно превратную картину того, как уче­ные приходят к своим открытиям». Типичная статья по биологии начинается с краткого введения, которое включает в себя обзор уже существующих работ по данной теме, затем идет раздел «Материалы и методы», далее раздел «Результаты», а завершает статью раздел «Обсуждение».

«Раздел под названием "Результаты" представляет собой поток фактографической информации, и об­суждать в нем значение результатов, которые вы по­лучили, считается чрезвычайно дурным тоном. Вы должны сделать вид, что ваш девственно чистый ра­зум — лишь вместилище для информации, которая поступает из внешнего мира, независимо от тех при­чин, которые вы сами открыли. Все оценки научных доказательств вы приберегаете для раздела "Обсуж­дение", где абсурдным образом начинаете сами с со­бой спорить о ценности тех сведений, которые сами же и получили в ходе исследований»[215].

Разумеется, та гипотеза, для проверки которой был запланирован эксперимент, все равно окажется на пер­вом, а не на последнем месте. С тех пор как Медавар написал свое эссе, ученые стали более внимательно от­носиться к последовательности изложения материала в своих статьях, и теперь гипотеза все чаще и чаще изла­гается все же в разделе «Введение». Но в целом прави­ла остались теми же: невыразительный текст, исполь­зование безличных конструкций и претензия на то, что приводятся только объективные факты. Ученые, которые активно занимаются научными исследованиями, хо­рошо понимают, что подобный стиль — не более чем прикрытие для ложных выводов, но в настоящее время он стал обязательным для каждого, кто хочет выглядеть объективным. К тому же этот стиль приветствуется тех­нократами и бюрократами.

ОБМАН И САМООБМАН

Страшнее всего, когда жертвы иллюзии объективности считают, будто свободны от нее. В экспериментальных областях науки с самого начала наряду с естественной гордостью ученого присутствовала и тенденция к само­уверенности:

«Еще Галилей поддался соблазну выдвинуть свои идеи на первое место в науке — что по-видимому, и заставило его сообщать об экспериментах, которые просто невозможно было провести именно так, как он их описывал. Таким образом, неоднозначное от­ношение к экспериментальным данным присутство­вало в западной науке с самого начала. С одной сто­роны, экспериментальные результаты считались окончательным критерием истины, а с другой — фак­ты при необходимости должны были подчиняться теории и даже могли искажаться в ее интересах»[216].

Похожий недостаток был свойственен и другим ве­ликим ученым, и не в последнюю очередь — Исааку Ньютону. Он буквально подавлял своих критиков такой точностью результатов, которая не оставляла места для споров. Биограф Ньютона Ричард Уэстфол на основа­нии документов описал, как Ньютон подгонял свои вы­числения скорости звука и точного времени солнцесто­яния, как изменял корреляцию переменной в своей теории гравитации таким образом, чтобы добиться точ­ности, превышающей 0,001.

«Убедительность его "Начал" в немалой степени объяснялась сознательной претензией на точность измерений, которая значительно превышала возмож­ную в те времена. Если "Начала" служат основой ко­личественных измерений в современной науке, это заставляет предположить крайне низкий уровень до­стоверности ее результатов: никто не смог бы так эффективно манипулировать результатами, как этот великий математик»[217].

Самый, пожалуй, распространенный вид обмана (и самообмана) — пристрастный отбор эксперимен­тальных результатов. К примеру, с 1910 по 1913 гг. американский физик Роберт Милликен дискутировал со своим австрийским оппонентом Феликсом Эренфельдом по поводу величины заряда электрона. Пред­варительно полученные данные Милликена и Эренфельда сильно отличались друг от друга. У того и дру­гого идея эксперимента заключалась в том, что капли масла вносили в электрическое поле, а затем измеря­ли минимальную силу поля, при которой эти капли оставались во взвешенном состоянии. На основании полученных им данных Эренфельд утверждал, что существуют субэлектронные частицы, заряд которых составляет определенную долю заряда электрона. Милликен был уверен в том, что заряд был единичным. Чтобы опровергнуть выводы своего оппонента, Милликен опубликовал статью с новыми сверхточными ре­зультатами, которые свидетельствовали в пользу его собственных предположений. Как бы между прочим в статье сообщалось, что «это не выборочные результа­ты по отдельной группе капель, а результаты по всем каплям за время эксперимента, который продолжался в течение шестидесяти дней»[218].

Один ученый, специализирующийся на истории нау­ки, недавно изучил лабораторные журналы Милликена. В результате открылась совершенно иная картина. Каждый из предварительных результатов был снабжен такими комментариями, как «очень низкий, что-то не так» или «прекрасно, опубликовать»[219]. Оказалось, что из 140 полученных результатов в опубликованной статье были приведены только 58. В то же время Эренфельд опубликовал все полученные данные, которые показа­ли гораздо больший разброс, чем результаты Миллике­на. На данные Эренфельда не обратили внимания, а Милликен получил Нобелевскую премию.

Вне всякого сомнения, Милликен был убежден в том, что он прав, и не хотел, чтобы его теоретические умо­заключения были поставлены под сомнение из-за неупо­рядоченных результатов. То же, по-видимому, можно сказать и о Грегоре Менделе: с точки зрения современ­ного статистического анализа результаты его знамени­тых экспериментов с горохом слишком хороши, чтобы быть достоверными.

Можно с полной уверенностью утверждать, что тенденция публиковать только «лучшие» результаты и корректировать получаемые в процессе эксперимен­та данные существует не только среди ученых первой величины. Практически в любой области науки убеди­тельные результаты способствуют карьере ученого, который их получил. В условиях строгой научной иерархии и жесткой конкуренции широко практикуют­ся различные формы «улучшения» получаемых резуль­татов, которые не сводятся к одному только исклю­чению данных, не вписывающихся в заранее определенные схемы. Такая практика в научных кругах считается нормой. Кроме того, многие журналы отка­зываются публиковать результаты проблемных экспе­риментов, а также данные тех экспериментов, отрица­тельные результаты которых опровергают общеприня­тые положения.

Я не знаю ни одного официального исследования, в котором уточнялась бы доля экспериментальных данных, попадающих в печать. В тех областях, в ко­торых лично я разбираюсь достаточно хорошо, — в биохимии, биологии развития, физиологии растений и земледелии, — по моим оценкам, для публикации отбирается только от 5 до 20% опытных данных. От своих коллег, занятых в других областях исследова­ний (таких, как экспериментальная психология, хи­мия, радиоастрономия и медицина), я узнал, что и там дело обстоит примерно так же. Когда подавляющее большинство данных — 90% и более — отвергается в процессе отбора, который производит какой-то один конкретный человек, то здесь открывается немалый простор для личных пристрастий и теоретических предубеждений, проявляющихся как сознательно, так и неосознанно.

В контексте выборочной публикации эксперимен­тальных результатов проблема обмана и самообмана в науке приобретает первостепенную важность. Уче­ные, как правило, считают лабораторные журналы и компьютерные базы данных своей личной собствен­ностью и нередко всячески затрудняют своим крити­кам и оппонентам доступ к этим материалам. Теоре­тически предполагается, что каждый исследователь (в разумных пределах) готов поделиться своими экспериментальными данными с коллегой, пожелавшим с ними ознакомиться. Но на основании собственного опыта я могу утверждать, что теория в этом вопросе весьма далека от практики. Несколько раз я просил у своих коллег разрешения ознакомиться с их исход­ными экспериментальными данными, и всегда мне от­казывали. Вполне возможно, что недоверие относилось лично ко мне и не является в науке общеприня­той нормой. Тем не менее результаты одного из крайне немногочисленных систематических исследо­ваний, посвященных принципу открытости научной работы, ставят соблюдение этого принципа под сомне­ние. Схема эксперимента была предельно простой. Психолог из университета штата Айова, занимавший­ся этим исследованием, обратился к 37 авторам ста­тей, опубликованных в различных психологических журналах, и попросил прислать исходные экспери­ментальные данные, на которых основывались пуб­ликации. Пять авторов вообще не ответили, от 21 при­шли сообщения, что данные, к сожалению, были утеряны или случайно уничтожены, два автора пред­ложили данные с очень существенными ограничени­ями. Только девять авторов прислали свои исходные данные, но при внимательном рассмотрении выяс­нилось, что более половины из них содержали значительные неточности даже в статистической обра­ботке[220].

Вполне возможно, что ученым, отказывающимся представить свои исходные данные для более тщательно­го анализа, на самом деле нечего скрывать. Они могут счесть, что предварительные данные слишком необычны и труднообъяснимы для других ученых, или же предпо­ложить не совсем благовидные причины, стоящие за этим запросом. В конце концов, они могут быть задеты, усмотрев в этой просьбе скрытое подозрение в нечест­ности. Проблема поставлена не затем, чтобы обвинить ученых в преднамеренном мошенничестве или обмане. Напротив, ученые в подавляющем своем большинстве не менее честны, чем представители других профессий — к примеру, юристы, священники, банкиры или администра­торы. Но ученые претендуют на особую объективность и в то же время принадлежат к той социальной группе, где принято предавать гласности только тщательно ото­бранные результаты. Такие условия весьма благоприят­ны для умышленного обмана, но самой серьезной угро­зой идеалу объективности я считаю не обман как тако­вой. Намного опаснее самообман — в особенности самообман коллективный, поощряемый ложными пред­ставлениями о природе объективной реальности, домини­рующими в академической среде.

Многие ученые осознают, что принять желаемое за действительное легко, но применяют это правило пре­имущественно к нетрадиционным областям исследова­ний — к примеру, парапсихологии, рассматривая ее результаты как самообман или даже как умышленное мошенничество со стороны исследователей паранор­мальных явлений. Бесспорно, некоторые из тех, кто со­мневается в ортодоксальных идеях, могут обманывать самих себя. Но тем не менее следует помнить, что такие исследователи не представляют опасности для науки, поскольку их результаты либо полностью игнорируют­ся, либо подвергаются чрезвычайно тщательному ана­лизу. Организованные группы Скептиков — вроде Ко­митета по научному расследованию заявлений о пара­нормальных явлениях — всегда готовы подвергнуть сомнению любые результаты, которые не соответству­ют механистическому мировоззрению, и стремятся по возможности их дискредитировать. Парапсихологи дав­но учитывают недоверчивое отношение к получаемым ими результатам и сами весьма внимательно относятся к различным заблуждениям испытуемых и другим источ­никам пристрастного истолкования экспериментальных данных. Но результаты, получаемые в академических областях науки, не подвергаются столь пристальному критическому изучению.

ОБЗОР МАТЕРИАЛОВ ПО АНАЛОГИЧНЫМ ТЕМАМ, ПРОВЕРКА В ПОВТОРНОМ ЭКСПЕРИМЕНТЕ И ПОДТАСОВКА

Такие ученые, как врачи, юристы и представители не­которых других профессий, как правило, противодей­ствуют вмешательству в их деятельность со стороны всевозможных организаций. Все они гордятся своей собственной системой контроля, которая обычно включает в себя три уровня:

1. Заявления о приеме на работу и получении суб­сидий из различных фондов рассматриваются после обзора материалов по аналогичным темам — для уверенности в том, что проекты заявителей встретят одобрение со стороны признанных авто­ритетов в данной области.

2. Статьи, присылаемые в различные научные журналы, направляются на тщательную критическую проверку известным специалистам в конкретной области науки, имена которых, как правило, не сообщаются авторам докладов.

3. Все опубликованные результаты в принципе могут быть проверены в ходе повторного экспери­мента, проведенного независимыми учеными той же специальности.

Обзор материалов по сходным темам и критическая оценка результатов действительно весьма важны для проверки качества полученных результатов и, вне вся­кого сомнения, очень эффективны, но эти процедуры могут содержать в себе и элементы предвзятого отно­шения. Результат во многом зависит от пристрастий ве­дущих ученых и специалистов тех институтов, куда ре­зультаты направляются для критической оценки. Что касается проверки полученных результатов в независи­мом повторном эксперименте, то по крайней мере по четырем причинам это происходит крайне редко. Во-первых, на практике чрезвычайно сложно и не всегда возможно в точности повторить какой-либо экспери­мент, так как приводимые схемы либо неполны, либо вообще не содержат сообщений обо всех произведен­ных операциях. Во-вторых, лишь немногие исследова­тели в достаточной мере располагают временем и сред­ствами для повторения чужой работы — особенно в тех случаях, когда проверяемый эксперимент был проведен в хорошо финансируемой лаборатории с использовани­ем дорогостоящего оборудования. В-третьих, у ученых нет серьезных стимулов проверять результаты других исследователей. В-четвертых, даже если подобная про­верка будет выполнена, ее результаты окажется не так просто опубликовать, поскольку все научные журналы отдают предпочтение новым исследованиям и экспери­ментам. Как правило, повторные эксперименты прово­дятся только в особых случаях — например, если по­лучены результаты особой важности или есть серьез­ные подозрения в подтасовке данных.

В сложившейся ситуации подтасованные результаты вполне могут быть приняты как истинные, особенно если они укладываются в рамки какой-либо господству­ющей теории.

«Признание подтасованных результатов является оборотной стороной тенденции отвергать новые идеи. Подтасованные результаты будут с большой ве­роятностью признаны официальной наукой, если они публикуются достаточно правдоподобным образом, подтверждаются широко укоренившимися преду­беждениями, укладываются в рамки господствующей теории и представлены высококвалифицированным ученым, работающим в элитном научном учрежде­нии. Если же новые научные идеи выдвинуты иссле­дователями, которые не могут обеспечить наличие всех перечисленных условий, такие идеи будут вос­приняты с крайней настороженностью. Несмотря на то что единственными критериями научного призна­ния результатов считаются логичность и объектив­ность, в науке преобладают и нередко пользуются успехом именно подтасованные данные. (...) Что ка­сается идеологов науки, то для них любой факт не­добросовестности является табу, скандалом, значи­мость которого в каждом конкретном случае должна быть ритуально отвергнута. Те, для кого наука остается способом познания действительности, с го­речью убеждаются, что пустая риторика оказывает­ся движущей силой науки ничуть не реже, чем здра­вый смысл»[221].

Одна из немногих областей науки, где внешний контроль присутствует хотя бы отчасти, — система проверки качества новых видов продуктов питания, лекарственных препаратов и пестицидов. Предприя­тия США ежегодно представляют тысячи результа­тов тестирования на рассмотрение Администрации по контролю за продуктами питания и лекарствами и Агентству по охране окружающей среды. Эти учреж­дения имеют право послать своих инспекторов в лю­бую лабораторию, предоставившую результаты тес­тов. В ходе таких инспекций постоянно выявляются факты фальсификации[222].

В большинстве областей науки случаи подтасовки, не связанные с откровенным криминалом, редко дово­дятся до сведения общественности, даже если их уда­лось выявить при анализе результатов аналогичных ис­следований, в ссылках на близкие по теме научные ста­тьи или после проверки подозрительных данных в независимом повторном эксперименте. Даже в том слу­чае, когда истинность проверяемых результатов не под­тверждается в ходе повторного эксперимента, это при­нято объяснять тем, что условия предыдущего экспери­мента были воспроизведены недостаточно точно. Кроме того, существует непреодолимый психологический и культурный барьер, не позволяющий выдвинуть против своих коллег обвинение в мошенничестве, — по край­ней мере, если ни у кого нет личных, достаточно обо­снованных причин усомниться в их честности. Как пра­вило, о подтасовке результатов становится известно в результате доноса со стороны коллег или конкурентов, и нередко информатора побуждает к доносу личная обида[223]. В случае скандала большинство руководителей лабораторий и других ответственных лиц стараются за­мять дело. Если обвинения в фальсификации оказыва­ются очень серьезными, если заявления выдвигаются до­статочно настойчиво, а предъявленные доказательства оказываются неопровержимыми, проводится официаль­ное расследование. Кого-то признают виновным и с по­зором увольняют с занимаемой должности.

Многие профессиональные ученые не допускают воз­можности, что подобного рода инциденты способны поро­дить сомнения в объективности всей науки. Случаи под­тасовки принято рассматривать как частную проблему, связанную с личными качествами «проштрафившегося» ученого, или объяснять инцидент обнаруженными у фаль­сификатора психическими отклонениями. Чтобы очистить науку, достаточно изгнать из нее отдельных недобросове­стных ученых, которые выступают в роли козлов отпуще­ния в буквальном, библейском смысле. Как известно, в День искупления первосвященник признавал грехи наро­да, возложив руки на козла, после чего козел изгонялся прочь и уносил с собой все грехи общины[224].

Как правило, ученые крайне озабочены своей репу­тацией, и не только по личным и профессиональным причинам, но и потому, что репутация ученого напря­мую связывается с репутацией науки как таковой. Мно­гие ставят науку выше религиозных убеждений, и для таких людей совершенно необходимо сохранить веру в ее непогрешимость и объективность. Подобно тому как наука замещает религию в качестве источника веры и непреходящих ценностей, так и сами ученые превраща­ются в особую касту священнослужителей. Точно так же, как от священнослужителей, общество ожидает от ученых соответствия провозглашаемым им идеалам — то есть объективности, рациональности и стремления к истине. «Некоторые ученые ведут себя на публике так, будто призваны служить символом разума, несущим спасение неразумной пастве»[225]. При этом никто из них по доброй воле не признает фундаментальных недостат­ков ни в своих убеждениях, ни в тех учреждениях, ко­торые узаконивают их статус. Легче считать, что суще­ствуют частные проблемы, от которых можно избавить­ся, изгнав виновных из научной среды. Намного труднее подвергнуть сомнению свои убеждения и идеалы, на которых основана вся система.

Философы науки склонны идеализировать экспе­риментальный метод. Точно так же поступают и сами ученые. Уильям Брод и Николас Уэйд провели исследо­вание, призванное уточнить, что в действительности происходит в лабораториях и насколько практика отли­чается от того, что сообщается публично. Они обнару­жили, что реальность весьма прозаична: в научной ра боте присутствует немалый элемент шарлатанства. Про­водится значительно больше опытов и допускается на­много больше ошибок, чем можно предположить по официальным отчетам:

«Исследователи, конкурирующие в отдельно взятой области исследований, перебирают множество раз­личных подходов, но в любой момент готовы переклю­читься на тот метод, который дает наилучшие резуль­таты. Поскольку наука — процесс социальный, каж­дый ученый пытается не только продвинуться в своих исследованиях, но и заслужить одобрение собствен­ных методик и собственной интерпретации в данной области. (...) Наука — сложный процесс, в котором наблюдатель при желании может практически ниче­го не увидеть, если в достаточной мере сузит поле зрения. (...) Ученые — живые люди, у каждого свой стиль и свой подход к истине. Единый стиль, в кото­ром пишутся все научные статьи и отчеты, кажется естественным следствием универсального научного метода, но на деле он всего лишь отражает мнимое еди­нодушие, укоренившееся на почве условного согла­шения о форме научных сообщений. Если бы ученым при описании собственных теорий и экспериментов было дозволено выражаться естественным языком, миф об универсальном научном методе, скорее всего, рассыпался бы в одно мгновение»[226].

Я согласен с этим анализом. Своей книгой я хочу под­держать идею более демократичных и многообразных по форме научных исследований, не скованных теми «условными соглашениями», которые навязаны практи­ческой науке из-за исполняемой ею роли своего рода «светской церкви». Однако, независимо от формы, со­держание науки в любом случае определяется экспери­ментом.

ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ЭКСПЕРИМЕНТА

До сих пор речь шла о том, что основные проблемы в науке вызваны иллюзией объективности. В следующих двух главах я опишу эксперименты, помогающие прояс­нить природу самого экспериментального исследования. В главе 6 я рассматриваю доктрину единообразия, которая настраивает ученых против неожиданных ре­зультатов и нарушений единообразия в природе. Даже неизменность «фундаментальных констант» оказывает­ся вопросом веры. Как показывают реальные измерения, действительные значения этих констант непостоянны. При обработке результатов допускается поправка на случайную ошибку, что позволяет замаскировать изме­нения в количественных данных, скрывая имеющиеся расхождения. Я предлагаю способ, позволяющий эмпи­рически исследовать наблюдаемые колебания в значе­ниях констант.

В главе 7 я рассматриваю влияние ожидаемого ре­зультата на проведение эксперимента. Ожидания иссле­дователя могут оказывать на исследуемую систему едва ощутимое воздействие, которое, возможно, основано на каких-то паранормальных явлениях. В какой мере экс­перимент сообщает нам объективные данные о природе, а в какой мере — отражает ожидания экспериментатора?