Сцена четвертая

Генри и Анни.

Гостиная. Явно временное жилище, разделенное рейкой-вешалкой для одежды на правую и левую половины – «мужскую» и «женскую».

Генри один, пишет за столом. Расположение дверей и мебели сразу напоминает сцену вторую. На полу – картонные коробки с папками, газеты, письма, сценарии, афиши и программы… Беспорядочно наставлены каталожные ящички. Видна также тахта. На ней или возле нее – воскресные газеты и сценарий в твердом переплете. Из радиоприемника негромко льется поп-музыка.

Из спальни выходит Анни, босиком, в слишком просторном для нее халате Генри. Генри, оторвавшись на полуслове, взглядывает на нее и вновь начинает писать.

Анни. Меня нет. Обещаю.

Подходит к тахте и, стараясь не шуршать, раскрывает газету. Генри пишет. Анни кидает на него один взгляд, второй. Он не замечает. Она встает, заходит за спинку стула, заглядывает через плечо. Он не замечает. Она обходит стол, встает прямо перед Генри. Он не замечает. Она распахивает халат. Он не замечает. Она снова заходит ему за спину, смотрит через плечо. Он поворачивается, хватает ее – от неожиданности она вскрикивает, смеется. Стоят обнявшись.

Генри. Называется «ее нет»!

Анни. Ну, прости, прости, я исправлюсь. Буду сидеть и учить роль.

Генри. Не будешь ты учить.

Анни. Я в другую комнату уйду.

Генри. А эта чем плоха?

Анни. Нет-нет, ты должен писать для меня пьесу.

Генри. Не идет у меня эта пьеса. Уволь.

Анни. Но ты же обещал. Мне в подарок.

Генри. Ну ладно, ладно… Тогда не уходи, расскажи что-нибудь. (Выключает радио.) Запомню ритм, манеру речи, напишу страничку, потом затащу тебя в постель, потом еще страничку, потом снова… Слушай… (Счастливым голосом.)…тебе хорошо?

Анни кивает.

Анни. Да. А тебе?

Он кивает.

Анни. (Радостно и виновато). Но ведь это ужасно. Макс страдает, а я… так счастлива. Рядом с этим счастьем его страдания как-то безвкусны. Некрасиво так говорить? Но он забрасывает меня письмами, к телефону с репетиции требует – то агентом моим назовется, то родственником. Любит меня и хочет, чтоб и я его болью мучилась. А я никакой вины не чувствую, он меня попросту раздражает. Скучно все это, неинтересно… Вы, писатели, никогда об этом не пишете.

Генри. О чем – об этом?

Анни. Про безответную любовь пишут и пишут, на страдания любящих извели море чернил. А каково тем, кого любят! Им же скучно, безмерно скучно, но вы об этом – молчок. Мне кажется, это…

Генри. Серьезный пробел в литературе?

Анни. Что? Нет, я хочу сказать…

Генри. Непростительный писательский предрассудок?

Анни. Да нет, это просто очень интересно.

Генри. Ах, интересно…

Анни. Ну, это показывает… Ладно, проехали…

Генри. Как спалось?

Анни. Слушай, а почему мы пропустили? Куда ты пропал?

Генри. Пришел – ты спишь…

Анни. Сам виноват. На меня снотворное быстро действует, сразу надо было приходить, как обещал.

Генри (кивнув на стол). Нельзя бросать на полуслове – всю ночь бы маялся.

Анни. Ясно, медовый месяц позади. Две недельки, а дальше – дрыхнуть спиной друг к другу…

Генри. Ну, я-то не дрых, я сперва…

Анни. Врешь ты все.

Генри. Истинная правда. Ты спала без задних ног, но все рефлексы работали.

Анни. Врунишка.

Генри. Честное слово.

Анни. Почему не разбудил?

Генри. Захотелось, чтоб ты помолчала разок. Слушай, пьеса все равно не пишется, так, может, нам…

Анни. Ах ты старый греховодник… Нарочно буду роль учить.

Генри. Хочешь, подчитаю?

Она бросает на Генри испытующий взгляд, но подает пьесу, открыв на нужной странице.

Анни. Признайся – ночью ничего не было?

Генри. Еще как было.

Она читает роль без всякого подъема.

Анни. «Tres gentil, Monsieur Jean, Tres gentil!»^[2]

Генри (читает). «Vous voulez plaisanteur, Madame!»^[3]

Анни. «Еt vous voulez parler francais?^[4] Где вы научились?

Генри. «В Швейцарии. Я работал в Люцерне официантом в одной из лучших гостиниц».

Анни. «В этом пальто вы истинный джентльмен… charmant!». Развратник.

Генри. «Вы мне льстите…».

Анни. «Я – вам?! С чего вы взяли?»

Генри. «Скромность не позволяет мне принять ваши слова всерьез. И она же подсказывает, что это всего лишь комплимент, то есть лесть».

Анни. «Где это вы научились так изъясняться? Верно, часто бываете в театре?»

Генри. «Да, захаживаю…».

Анни. Генри, тебе не надоело?

Генри. Да нет… Просто сам я любовь не умею писать. Вроде пишу как положено, а выходит одно расстройство. Или по-детски, или слишком грубо. Причем грубятина лезет подростковая, подворотная… Короче, не то. После «Пластинок Робинзона» моя репутация и так на волоске висит. К тому же я, как на грех, стыдлив. Может, попробовать что-нибудь совсем возвышенное? Белый стих, поэтический образ… Не писать, как принято: «Когда у меня грудь обвиснет, ты меня не разлюбишь? – Конечно, нет, ведь ценю-то я тебя за задницу». А напишу что-нибудь этакое: «Слово чести, пред ликом твоим прячет взор свой смущенно луна»… Как думаешь, попробовать?

Анни. Пожалуй, не стоит.

Генри. Не стоит… А я не знаю. Любовь – нелитературна. На бумаге этого счастья не выразишь – выходит либо банальщина, либо похоть. Читаешь и просто звереешь: слов много, а литературы нет. Да я говорю и то лучше!

Анни. А ты подтекст создавай. Мой Стриндберг, например, весь пронизан страстью и – ни одного грубого словечка. Мило беседуем, потом он чуть прикусывает мне палец, я часто-часто дышу, он быстро обнимает, целует в шею…

Генри. Кто?

Анни. Джеральд. Знаешь, здорово!

Генри преувеличенно громко хохочет. Анни продолжает холодно.

Написано здорово, я имею в виду.

Генри. Давай и мы попробуем: ты дышишь, я обнимаю…

Она отталкивает его.

Анни. Отстань. Сам потом будешь злиться…

Генри. Разве я когда-нибудь злюсь?

Анни. Всякий раз, когда тебя от работы отвлекают.

Генри. Почему же, я люблю, когда меня… развлекают. Вот, скажем, вчера – отлично с тобой развлекались…

Анни. Да не развлекают, господи, от-вле-ка-ют! Ты о чем-нибудь другом думать можешь?

Генри. Конечно, нет. Больше ни о чем.

Анни. Вот именно. Тебя и с телеэкрана совратить можно.

Генри. Кто это меня совратил?

Анни. Миранда Джессоп!

Генри. Ну, эту пьесу я по долгу службы смотрел.

Анни. В жизни бы не смотрел, если б не Миранда. Она тебя совратила.

Генри. Да я открытку получил от ее агента: не посмотрю ли, как она играет в этом телеспектакле, как его… «Театр Троцкого».

Анни. А глаза на экран поднимал, только когда она раздевалась. Думаешь, я не заметила? Потому и снотворное приняла – черт с ним, думаю, не буду стеснять.

Генри. Идиотка. Ей, может быть, в моей пьесе играть – надо было хотя бы из приличия посмотреть и составить какое-то…

Анни. У нее, кстати, грудь уже обвисла.

Генри…мнение.

Лини. А хочешь мое? Ее переоценивают.

Генри. Согласен. Отпишу агенту, что у них один шанс из десяти.

Она хлопает его рукописью по голове.

Из ста!

Анни снова хлопает.

Ну хотя бы из тысячи?

Анни. Все шутишь – и все не к месту.

Генри. Да что с тобой? Я ее и не знаю совсем…

Анни. Узнаешь поближе – понравится. У нее трусы из леопардовой кожи.

Генри. Ты-то откуда знаешь?

Анни. Мы с ней в одной гримуборной переодевались.

Генри. Но не всегда же она в таких.

Анни. Она вообще чаще всего без трусов!

Генри. «Слово чести, перед ликом твоим»…

Анни. Заткнись, а?

Генри. Ты что, ревнуешь?

Анни. Нет.

Генри. Ну а сердишься почему?

Анни. Ничего я не сержусь. Займись делом.

Анни притворно углубляется в пьесу. Генри с притворным усердием берется за прерванную работу.

Пауза.

Генри. Прости меня.

Анни. За что?

Генри. Не знаю. Мне к Дебби пора, не хочется идти, не помирившись. Может, вместе поедем?

Анни. Нет. И напрасно я в прошлый раз поехала. Ей из-за этих нервов никакой радости.

Генри. Каких нервов? Она не…

Анни. Зато ты нервничал.

Пауза.

Генри. Ну ладно. Вернусь около двух.

Анни. Меня дома не будет.

Пауза.

Генри (припомнив). Ах да, опять в тюрьму с визитами… Ты весьма… предана своему Броуди.

Лини. Тебя что-то удивляет?

Генри. Просто, по-моему, тебе некогда заниматься благотворительностью. И дачи у тебя теперь нет.

Анни. Не суди по себе. Бывают и другие мотивы.

Генри. Какие там другие!

Анни. Ну, просто мы с ним знакомы…

Генри. Подумаешь, дорожное знакомство.

Анни. Значит, ему повезло. Другим политзаключенным не посчастливилось встретить меня в поезде.

Генри. Это Броуди политзаключенный?

Анни. Но полиция-то на него набросилась за политическую акцию, с нее все началось, значит, это…

Генри. Априори?

Анни. Нет же…

Генри. Де-факто?

Анни. Да пойми, любой невинный человек сопротивляется аресту, он же знает, что он – не преступник!

Генри. Разве поджог – не преступление?

Анни. Преступление – дома поджигать. А поджечь венок на могиле неизвестного солдата – это протест, символ! Неужели разницы не видишь?

Генри (старательно выбирая слова). Да, разумеется… Разница огромная.

Анни смотрит недоверчиво.

Анни. К тому же он – захлебнулся в эмоциях.

Пауза.

Генри. Слушай, неужели из настоящей леопардовой кожи? Или просто ткань с таким рисунком?

Анни (бросается на него внезапно и яростно). Ты меня не любишь, как я тебя! Просто от Шарлотты отдыхаешь! Смена впечатлений.

Генри. Да, новых впечатлений много, и какие яркие! Я таких дурех в жизни не видывал. Я тебя очень люблю. И не понимаю, чего ты бесишься.

Анни. Что тут непонятного? Ревность для любящих естественна. А вот то, что ты не ревнуешь – неестественно. Значит – не любишь.

Генри. Помнится, ты говорила, что не ревнива…

Анни. Ну а ты-то, ты – неужели нисколечко меня не ревнуешь?

Генри. К кому?

Анни. Да к кому угодно. Тебе, например, безразлично, что Джеральд Джонс норовит лизнуть меня в ухо при каждом удобном случае.

Генри. И всего-то?

Анни. Ну почему ты всегда надо всем смеешься! Обидно даже…

Генри. Но ты же к нему равнодушна!

Анни. Я-то равнодушна, но почему ты принимаешь это как должное?

Генри. Глупо ревновать без причины.

Анни. Но почему все-таки тебе все равно?

Генри. Мне не все равно.

Анни. Нет, все равно.

Генри. Ладно. Все равно. Тебе интересно – почему? Да потому, что я чувствую свое превосходство. Твой Джеральд – нищий, подбирает крохи с барского стола. Самонадеянность выдает его с головой. И ты права. Мне абсолютно все равно. Он мне даже симпатичен. Какая тут ревность? Ведь ты всегда возвращаешься домой, ко мне. И нам так хорошо вдвоем. Я люблю любить и быть любимым. Люблю любовь, страсть: она отъединяет тебя и того, кого любишь, от прочих – серых, неразличимых. У мира отныне два лика: любимый человек – и все остальные. Ты и они. Я так тебя люблю.

Анни. А я тебя.

Целуются. Звенит будильник на наручных часах Генри. Генри и Анни отрываются друг от друга.

Генри. Прости.

Анни. Смотри под копыта не угоди.

Генри. А ты – под Броуди.

Генри идет к двери. Останавливается, кивает Анни. Она кивает в ответ. Он выходит.

Анни медленно подходит к письменному столу, смотрит на исписанные страницы. Включает радио, звучит музыка Баха. Возвращается к столу и рассеянно выдвигает один из ящиков. Оставив его открытым, идет к двери, на миг исчезает в прихожей, появляется вновь и закрывает за собой дверь. Подходит к одной из картонных коробок, выкладывает на пол перед собой стопку бумаг и, присев на корточки, начинает тщательно и неспешно просматривать. Бах все звучит.