Глава 3.1. Общие замечания

I. Понятие реконструкции.— II. Внешняя реконструкция.— III. Внутренняя реконструкция.— IV. Источники реконструкции.— V. Степень достоверности реконструкции.— VI. Реконструкция и типология.— VII. Метод ступенчатой реконструкции.

I. Одной из задач сравнительно-исторического языкознания является реконструкция праязыков известных языковых семей.

Реконструкция — это "комплекс приемов и процедур воссоздания незасвидетельствованных языковых состояний, форм, явлений путем исторического сравнения соответствующих единиц отдельного языка, группы или семьи языков" [ЛЭС 1990, 409].

Предметом реконструкции могут быть, таким образом, любые элементы языка — фонемы и морфемы, просодия и синтаксис, структуры парадигм и семантических полей, диалектное членение и т. д. — и даже языковые состояния в целом.

Методика реконструкции должна давать ответ на вопрос, во-первых, о том, как, основываясь на данных языков-потомков, получить информацию о праязыке, а во-вторых — о том, какова степень достоверности получаемых при этом результатов. Задача эта нетривиальна, поскольку языки-потомки за время раздельного существования изменяются. Возможность ее решения обусловлена тем, что изменения эти, во-первых, что изменения эти, во-первых, случайны, т. е. любой элемент праязыка, претерпевший изменения в одном из языков-потомков, мог сохраниться в неизменном виде в другом, - а во-вторых, регулярны, т. е. каждое отдельное изменение происходит не хаотически, а охватывая всю систему языка (разумеется, без учета исключений, см. Гл. 1.3). Исследователь должен обнаружить сохранившиеся в языках-потомках черты языка-предка, отделить их от позднейших инноваций и дать их лингвистическую интерпретацию. Существует целый ряд факторов, затрудняющих реконструкцию праязыка. Во-первых, это время, прошедшее с момента его распада: чем оно больше, тем больше вероятность, что какие-то черты праязыка успеют утратиться во всех языках-потомках. Во-вторых, это число языков-потомков в исследуемой семье: чем оно меньше, тем меньше возможность сравнивать результаты независимого развития. В-третьих, это интенсивность контактов — как между языками внутри данной семьи, так и с языками других семей. В четвертых — интенсивность перестройки грамматической системы.

Реконструированный праязык — это гипотетическая языковая система, которая должна давать "возможность наиболее полным и непротиворечивым образом объяснить последовательные трансформации частных подсистем, а идеально и системы в целом, в последующие этапы развития уже исторически засвидетельствованных отдельных языков" [Макаев 1977, 88]. Не в меньшей степени правомерен и "подход к праязыку... как к предполагаемому общему для [языков-потомков — С.Б., С.С.] состоянию, представляющему некогда относительно единую языковую систему, не исключающую, однако, возможности ареальных вариантов и обладавшую определенной динамикой развития, т. е. архаичными и инновационными элементами" [Эдельман 1989, 19, сн. 1]. В этом случае праязыковая система реконструируется "с учетом как ее функционирования в тот предполагаемый период, так и заложенных в ней противоречий и тенденций дальнейшего развития в последующие периоды" [там же].

Следует иметь в виду, что "праязык" является другим языком по отношению к любому из своих языков-потомков только в синхроническом смысле: это язык, отличающийся от языка-потомка как в области словаря, так и в области грамматики. В диахроническом же смысле это просто более древнее состояние того же самого языка: праязык и язык-потомок связаны непрерывной языковой эволюцией, при переходе от первого ко второму не происходило смены языка (люди говорили так же, как и их родители, и могли даже не знать, что где-то в другом месте развитие языка их предков привело к появлению идиома, который должен быть квалифицирован как другой язык). Различие между терминами "праязык" и "более древняя стадия развития языка" отражает лишь тот факт, что первый из них применяется тогда, когда рассматриваемое языковое состояние является более древней стадией развития не для одного языка, а для нескольких. Состояние же языка, засвидетельствованное в письменных памятниках, обычно получает название того же языка с добавлением древне-. Поэтому, например, состояние греческого языка середины первого тысячелетия до н. э. называется "древнегреческим" (или даже просто "греческим") языком, а состояние немецкого (или исландского, готского и т. д.) языка того же времени — "прагерманским". В настоящем курсе (как и в другой компаративистической литературе) термины "праязык" и "язык-предок" употребляются без специальных оговорок. Так, например, говорится, что "латынь является предком французского" (ср. замечание Ф. де Соссюра о романских языках: "каждый из них не что иное, как эволюционировавший латинский язык" [Соссюр 1931/1977, 254]). Термин "праязык" (и, соответственно, название языка с приставкой пра‑) используется обычно для наименования реконструированных языков-предков (в этом смысле противопоставляют, например, "прароманский" как результат реконструкции, выполненной на материале романских языков, и "латынь" как отдельный письменно зафиксированный язык). Для обозначения более древней (дописьменной) стадии развития какого-либо языка к его названию добавляется элемент прото‑. Добавление обще‑ обозначает принадлежность тех или иных форм или явлений либо к праязыку, либо – {у/}же – к праязыку, уже раздробленному на диалекты (так употребляется, например, термин "общенемецкий" в Гл. 2.2).

Чтобы отличать реконструированные формы от реально засвидетельствованных, используется введенный в XIX в. Августом Шлейхером знак "звездочка" (*): *p (реконструированная фонема), *tep- (реконструированный корень), *dh{u_}mos (реконструированная словоформа) и т. п. Реконструированные праязыковые формы называют праформами, а также "архетипами" или "прототипами" реальных форм языков-потомков. Формы же языков-потомков по отношению к праформам называются рефлексами (реже "продолжениями"), говорят, что они "восходят" к соответствующим праформам, "отражают" или "продолжают" их. В этих случаях используются знаки < и >: например, запись "греч. ph < и.‑е. *bh" читается как "греческое ph восходит к индоевропейскому *bh" (соответственно, "и.‑е. *bh > греч. ph" — как "индоевропейское *bh переходит в греческое ph"). В том случае, если точная фонетическая интерпретация того или иного звука восстанавливаемой праформы затруднена, пользуются символами типа V (гласный неизвестного качества), K (неизвестный заднеязычный) и т. п. Черточка на конце обозначает либо что реконструируемая лексема приводится без окончания, либо что реконструирован лишь корень (или фрагмент лексемы).

Языковая реконструкция может быть внешней и внутренней.

II. Внешняя реконструкция осуществляется путем сопоставления тех элементов языков-потомков (или — при менее глубокой реконструкции — диалектов), которые считаются восходящими к одному праязыковому архетипу.

"В своей типовой схеме процедура внешней реконструкции предусматривает следующие шаги: а) сопоставление сходных (или совпадающих) по материалу и семантике единиц, б) определение системных корреспонденций в их материале, в) установление хронологического соотношения в форме и семантике сопоставляемых единиц и г) выведение исходного архетипа" [Климов 1990, 84].

Разные языки, восходящие к одному языку-предку, изменялись по-разному и тем самым сохранили разные его черты. Объединение этих черт дает картину древнего языкового состояния, предшествовавшего распаду праязыка.

При реконструкции важно уметь определять, какие черты архаичны, а какие — инновационны. Для этого существует несколько способов (большинство из них сходны с теми, что используются при синхронном описании фонологии и морфонологии для определения направления чередований, см. [Мельчук 1975/1997, 37-38] со ссылкой на М.В. Панова, [Иткин 1998, 61-69]). Первый способ состоит в распространении на диахронию принципа "от разнообразия к единообразию" (принципа М.В. Панова). Этот принцип заключается в том, что если двум одинаковым формам одного языка соответствуют две различных формы другого, то более архаичными считаются различающиеся формы, поскольку совпадение объяснить проще, чем то, почему из одного и того же праязыкового прототипа в языках-потомках возникли разные рефлексы. Точно так же и при внутренней реконструкции, когда речь идет о совпадении изначально различных сегментов в одном контексте, различие признается более архаичным (в противном случае пришлось бы объяснять, почему один и тот же исходный сегмент переходит - при одних и тех же условиях - в разные). Например, литовским формам geni `гонишь' и gena `гонит' соответствует лтш. dzen. Очевидно, что более древнее состояние сохранено в литовском (при предположении о большей архаичности латышского пришлось бы объяснять, откуда взялись в литовских формах различные окончания). Русские омонимы жать ("сжимать") и жать ("срезать серпом колосья") должны быть возведены к различным праформам (содержащим, соответственно, *m и *n), иначе получилось бы, что омонимичные праязыковые корни в некоторых формах ведут себя по-разному, ср. жму и жну.

Второй принцип заключается в следующем: если из двух элементов один обладает более свободной дистрибуцией, чем другой (при внешней реконструкции - встречается в большем числе дочерних ветвей, при внутренней - в большем числе контекстов, требующих различного описания), то именно он и признается более архаичным. Так, слово "собака" во всех германских языках представлено формами, сходными с нем. Hund (см. Гл.2.1), за исключением английского языка, где "собака" - dog. Следовательно, англ. dog – инновационное обозначение собаки, и в прагерманском языке следует восстанавливать форму, из которой выводятся нем. Hund, исл. hundur, гот. hunds и т.д. (правильность такого решения подтверждается и данными древнеанглийского языка, в котором собака называется словом hund). Соотношение между алломорфами корней в таких парах форм, как кидать - кинуть, двигать - двинуть и т.п., описывается как результат выпадения, а не вставки конечных согласных, поскольку контекст для отсутствия согласного описывается проще ("... перед суффиксом -ну-"), чем контекст для его наличия ("... во всех позициях, кроме позиции перед -ну-").

Третий принцип состоит в том, что, если некоторое соответствие определяется как дробление (см. Гл. 1.3), более архаичным признается язык, где дробления не произошло. Так, при рассмотрении соответствия "фин. s – вепсск. s, {s^}, z и {z^}" более архаичным признается ситуация в финском, поскольку вепсское развитие *s > s, {s^}, z и {z^} может быть описано следующим правилом: между гласными (и перед звонкими согласными) происходит озвончение, после i – переход в шипящий, ср. например, фин. suu – вепсск. su `рот', фин. musta – вепсск. must `черный', фин. kuusisto – вепсск. kuzi{s^}t `ельник', фин. rasva – вепсск. razv `сало, жир', фин. niska – вепсск. ni{s^}k `затылок', фин. viisi – вепсск. vi{z^} `пять'.

При соответствии некоторого элемента нулю, если этот элемент нельзя описать как протетический, он признается исконным. Например, латинскому слову nix `снег' и греческому nijei `идет снег' соответствуют в других индоевропейских языках формы с начальным s (рус. снег, лит. sni{e~}gas, англ. snow и т.д.), латинскому novus и греческому neoV `новый' – формы с начальным n (рус. новый, лит. na{u~}jas, англ. new и т.д.). При этом в славянском, балтийском, германском слова могут начинаться с n, в латыни же, как и в греческом, начальное sn- не встречается. Следовательно, в слове "снег" начальное s является исконным.

Поскольку изменения в разных подсистемах языка происходят неравномерно, один и тот же язык оказывается более архаичен в некотором одном аспекте и в то же время более инновационен в другом. Так, например, и древнеиндийскому dh, и древнеиндийскому d в русском соответствует д (при этом никакого распределения между др.-инд. d и dh нет), следовательно, здесь более архаичен санскрит; в то же время санскритскому a в русском могут соответствовать е и о (также не обнаруживающие дополнительной дистрибуции) – следовательно, в отношении вокализма более архаичен русский язык.

Еще один способ отделения инноваций от архаизмов — географический. Если языки, расположенные в центре ареала данной языковой семьи, демонстрируют наличие некоторой черты, а периферийные языки — ее отсутствие, значит, эта черта — инновация (которая уже успела охватить центральные языки, но до периферии еще не дошла). Если же, наоборот, некоторая черта имеется в периферийных языках, но отсутствует в центральных, то это, вероятнее всего, архаизм (который в центральных языках был вытеснен некоторой новой чертой, а в периферийных сохранился). Так, например, "следует признать очевидным архаизмом лексемы лаз. mapxa- `в{е:}дро, ясное небо' и сван. m{e_}pxe- `ясное небо', сохранившиеся к настоящему времени лишь на двух окраинах картвельской языковой территории" [Климов 1990, 109]. Существуют, впрочем, и исключения из этого принципа: так, например, в кетском языке инновация — переход интервокального *d в r — произошла в периферийных говорах, не затронув центральные. Ср. также наблюдение В. Пизани: "В наши дни при современных средствах передвижения языковое нововведение (как, впрочем, и всякое другое) может легче распространиться из Рима в Милан, или наоборот, чем из Рима в какую-нибудь местность Лациума, связи которой со столицей значительно слабее, а социальная и культурная среда резко отлична; как мы уже отмечали, принятие языковой модели каким-нибудь индивидом тем возможнее, чем ближе его языковая система... к языковой системе индивида, предлагающего эту модель" [Пизани 2001, 78]. В английском языке преконсонантное и конечное r вокализуется: например, слово far `далеко' произносится как [fa:], слово barn `амбар' — как [ba:n]. Эта инновация возникла в центрально-восточных районах и распространяется на север и запад. Но на севере и западе есть диалекты, где r не вокализовалось (т. е. произносится [far] и [barn]), при этом во многих городах, окруженных подобными диалектными массивами, преобладает "безэрное" (англ. r‑less) произношение [Швейцер 1995, 13]. Можно думать, что подобная неоднородность пространства, по которому распространяются языковые инновации, могла быть свойственна и более ранним периодам человеческой истории (ср. [Хелимский 2000, 351-352]). В любом случае, этот вопрос требует специального изучения.

Кроме того, в ходе внешней реконструкции важно отличать черты, унаследованные от праязыка, от случаев параллельного развития, происходившего в языках-потомках независимо, поскольку "соответствия между исторически засвидетельствованными формами в гораздо большей мере, чем принято думать, являются результатом параллельного развития уже разделившихся и обособившихся языков" [Мейе 1934/1954, 46] — в силу того, что "языки, развившиеся из одного и того же "общего языка", сохраняют не только определенные древние черты, но и устойчивую склонность к тождественным либо сходным новообразованиям" [там же, 20]. Так, например, многие индоевропейские языки утратили формы склонения. Финно-угорские языки, напротив, приобретают новые падежи (это связано с тем, что в прауральском языке, в отличие от праиндоевропейского, были послелоги, которые служили и продолжают служить источником новых падежных окончаний).

III. Внутренняя реконструкция — это построение гипотез о праязыковых прототипах тех или иных языковых элементов на основании данных одного языка. "Исходной предпосылкой обращения к методу внутренней реконструкции служит факт обычного сосуществования в синхронно засвидетельствованной языковой системе, например, в составе единой словоизменительной парадигмы, некоторых несистемных явлений, отражающих прошедшие этапы ее истории" [Климов 1990, 85]. Таким образом, внутренняя реконструкция состоит из "методики системного восстановления отсутствующих, но ожидавшихся бы по тем или иным соображениям звеньев языковой структуры... а также методики анализа пережитков" [там же, 86].

В любом языке в каждый данный момент времени присутствуют следы более древнего языкового состояния. К ним относятся:

a) Большинство морфонологических чередований (вообще, чем богаче в языке морфонология, тем больше возможностей для внутренней реконструкции), ср., например:

нес‑у — нес‑ешь,

вед‑у — вед‑ешь, но пек‑у — печ‑ешь (а не *пек‑ешь).

Можно сделать вывод, что ч в этой форме восходит к *к (или что в первом лице к восходит к *ч; в данном случае можно показать, что верно первое утверждение). Подобные выводы базируются на принципе, который можно сформулировать так: "праязыковая система была стройной: основа имела единый вид во всех формах, а все аффиксы выглядели одинаково при всех основах". Реконструкция заключается в том, чтобы восстановить такой вид для каждой основы и каждого аффикса, из которого бы с помощью минимального количества правил выводились все засвидетельствованные формы. На самом деле это не вполне верно: поскольку "праязык" — это просто некоторое (более древнее) языковое состояние, нет никаких оснований приписывать ему особые свойства по сравнению с любым другим языковым состоянием. То есть, вероятность обнаружить в праязыке описанную выше стройную систему не отличается от вероятности обнаружить ее в любом другом языке — современном или зафиксированном в древних письменных памятниках. Обычно в языках периоды нарушения стройности грамматической системы чередуются с периодами упорядочения. Так, в русском языке времени падения редуцированных существовали парадигмы типа Мещеск — Мезечька (из *Мезьчьскъ — *Мезьчьска, название города), где правило А. Гавлика [Havl{i/}k 1889] (редуцированные выпадают перед слогом с невыпавшим гласным и "проясняются" в прочих случаях) распространяется на все слоги, а чередования согласных могут делать слова неопознаваемыми (например, вместо упомянутого города историки искали два разных — Мещевск и Мезецк). Но в более позднем (например, в современном) русском языке ничего подобного не происходит — возобладал другой принцип, и чередование рефлексов редуцированных с нулем в именных парадигмах возможно только в последнем слоге (все предыдущие редуцированные проясняются), ср., например, уголочек — уголочка из *угълъчькъ — *угълъчька (а не *уголчок — *углочка, как должно было бы быть по правилу Гавлика).

Надо, однако, отметить, что не все слова, содержащие нетривиальные чередования, унаследованы от праязыка: если чередование включается в систему, оно распространяется и на новые слова, ср., например, пылесосить — пылесошу как просить — прошу и разграфить — разграфлю как топить — топлю.

Кроме того, изменения, происходящие в языке, "в конце концов элиминируют морфонологические контрасты, которые могут использоваться при внутренней реконструкции. В романских языках, например, очень мало информации об индоевропейском аблауте" [Lehmann 1992, 169].

b) Многие непродуктивные морфологические модели, например, латинское гетероклитическое склонение (типа femur — feminis `бедро' или iter — itineris `путь'), древнегреческое глагольное спряжение на ‑{mi} и русское на ‑м (в современном языке представлено у глаголов дать и есть), изменение по лицам и числам глагола to be `быть' в английском языке.

Отметим, что бывают (хотя и редко) случаи, когда изменение некоторого слова по непродуктивной модели инновационно: в русском языке спряжение на ‑м приобрел глагол создать (ср. с тем же корнем созидать, здание, зодчий; более раннее спряжение: съзьдати — съзижу). Некоторые непродуктивные морфологические модели являются результатом заимствований производных слов вместе с производящими. В русском языке таков, например, суффикс ‑ачей в словах казначей и домрачей `игрок на домре' (оба слова заимствованы из тюркского, суффикс выделяется благодаря тому, что тюркские слова казна и домра также проникли в русский язык).

Продуктивные морфологические модели могут быть как унаследованными от праязыка, так и инновационными (в частности, заимствованными). Ср., например, суффикс ‑изм в русском языке, встречающийся уже далеко не только в заимствованиях, но и в новообразованиях типа русизм или пофигизм.

c) Нестандартная морфология в устойчивых словосочетаниях: так, например, формы типа красну (девицу), (на) добра (коня) дают возможность даже без обращения к древним письменным памятникам утверждать, что когда-то "краткие формы" прилагательных склонялись.

d) Устойчивые словосочетания с нестандартным синтаксисом: например, в польском языке форма винительного падежа у одушевленных слов мужского рода в устойчивых сочетаниях si{a#~}{s/}{c/} na ko{n/} `сесть на коня', by{c/} za pan brat `быть запанибрата', совпадающая с формой им. п. ед. ч., отличается от стандартной формы вин. п. у одушевленных существительных м. р. (совпадающей с формой род. п.), ср. si{a#~}{s/}{c/} na wielb{l~}{a#~}da `сесть на верблюда', by{c/} za str{o/}{z#.}a `быть за сторожа'. Это показывает, что противопоставление одушевленных существительных неодушевленным сложилось в польском языке сравнительно недавно.

e) Отличающиеся от обычных значения слов при словообразовании и во фразеологизмах: например, прилагательное женский образовано от слова жена, но обозначает `относящийся к женщине' (а не к супруге). Это позволяет сделать вывод, что по крайней мере одним из значений слова жена раньше было `женщина вообще'. Поговорка не все то ври, что знаешь дает возможность увидеть, что более раннее значение глагола врать — `говорить'.

Внутренняя реконструкция позволяет получить сведения о более древнем состоянии языка, но не дает никаких указаний на то, к какому времени должны быть отнесены эти сведения, так что "иногда архетипы, достижимые посредством метода внутренней реконструкции... оказываются более архаичными, чем архетипы, выводимые на базе процедуры внешней реконструкции" [Климов 1990, 91]. Впрочем, и результаты внешней реконструкции обычно не имеют привязки к определенному времени. Как писал И. Шмидт (по поводу написания А. Шлейхером басни на праиндоевропейском языке), "полученная в результате реконструкции исходная форма слова, основы и суффикса представляет собой не что иное, как последний достигнутый нами результат в исследовании данного языкового элемента и только как таковой имеет значение для языкознания. Однако, как только, складывая вместе большее или меньшее число таких исходных форм, мы начинаем думать, что получили из них какой-то фрагмент праязыка, большой или малый, относящийся к одному времени, мы теряем почву под ногами. Различные исходные формы могли возникнуть в разное время, и у нас нет никакой уверенности в том, что форма A оставалась неизменной в то время, когда появилась форма B, и что возникшие одновременно с ними формы C и D не претерпели изменения за это время. Если же мы захотим написать на таком праязыке связное предложение, может случиться, что оно, даже при условии адекватности реконструкции каждого элемента в отдельности, будет в целом выглядеть не лучше, чем перевод какого-нибудь отрывка из Евангелия, часть слов которого мы возьмем из Вульфилы, часть из так называемого Татиана, а часть из переводов Лютера, поскольку в индоевропейском языке отсутствует историческая перспектива" [Schmidt 1872, 30] (цит. по [Климов 1990, 116]).

IV. В качестве исходного материала для любой — внешней или внутренней — реконструкции следует использовать данные как можно более древнего языкового состояния. Поэтому так ценны для компаративистики древние письменные памятники. Действительно, восстанавливать праиндоевропейский язык гораздо легче, опираясь на данные, например, санскрита и латыни, чем на данные, например, лахнда и французского языков (см. выше, Гл. 1.7). И это понятно: современный французский изменялся на два тысячелетия дольше, чем латынь, и, соответственно, накопил больше отличий от праязыка. Но при работе с древними памятниками важно, во-первых, быть уверенным в правильности интерпретации (то есть, в идеале, про каждое слово точно знать, как оно звучало и что значило), а во-вторых, не попасть в порочный круг: представление о том, как читать древние тексты, во многом основывается на данных современного языка. Важно также уметь отделять архаизмы от инноваций — древний язык не тождествен праязыку, и вполне возможно, что те черты, которые отличают его от современных языков — не черты праязыка (которые в современных языках уже утратились), а инновации (отделившие от праязыка этот древний язык). Невнимание к этому принципу в XIX веке привело к тому, что для праиндоевропейского языка на месте лат. e, o, a (и соответствующих им греч. e, o, a и т. д.) восстанавливался единственный гласный a – так же, как в санскрите.

При исследовании фонетики по древним письменным памятникам возникает еще одна проблема, связанная с тем, было ли письмо, которым написаны эти памятники, создано специально для этого языка, или же заимствовано. Дело в том, что заимствованная письменность часто отражает фонетику крайне неточно: например, критское линейное письмо B, которым пользовались микенские греки, не было приспособлено для обозначения придыхательности, долгих гласных, а также сочетаний согласных (возможно, в языке, для которого создавался прототип этой системы письма, таких сочетаний просто не было), поэтому приходилось либо пропускать первый согласный в сочетании, либо вставлять между согласными какой-нибудь гласный. Например, форма аориста {e/stase} `поставил' выглядела в этой письменности как e‑se‑ta‑se, вместо стандартного греческого {to\n xO~ron} `место' (форма аккузатива с артиклем) записывалось to‑ko‑ro‑ne (с потерей конечного {n} в артикле, придыхательности {ch}, долготы {O} и вставкой добавочного гласного после последнего {n}). Подобные несоответствия между произношением и написанием сильно затрудняют анализ фонетики древних языков.

В то же время важность древних памятников не следует абсолютизировать: бесписьменный или младописьменный язык может сохранять некоторые архаичные черты, утраченные древнеписьменными языками, поэтому свидетельствами языков с недавним временем фиксации ни в коем случае не следует пренебрегать. Так, для реконструкции праиндоевропейского ударения очень существенными оказываются данные литовского языка (а, например, данные латыни — в гораздо меньшей степени). Картвелистам хорошо известно, что диалекты сванского языка в ряде отношений "еще в настоящее время демонстрируют более архаичное состояние грамматического строя, чем то, которое отражено древнегрузинскими памятниками V‑XI вв." [Климов 1990, 117].

Вообще, при реконструкции следует учитывать максимально возможное количество данных. Как отмечал В. Порциг, "индоевропейский праязык, выведенный из древнеиндийского, греческого и латинского, выглядит существенно иным образом, чем полученный на основе сравнения кельтского, германского и славянского" [Porzig 1928, 264] (цит. по [Климов 1990, 44]).

Поскольку с прогрессом в изучении языков количество данных, имеющих значение для реконструкции, постоянно увеличивается, реконструкция в некотором смысле оказывается "перманентной" (термин О.В. Столбовой): сначала праязык реконструируется на основе имеющихся данных, затем, по мере накопления новых сведений, в реконструкцию вносятся все новые и новые уточнения.

При реконструкции праязыка существенную роль играет изучение заимствований. Анализ слов, проникших в изучаемый язык из языка с известной фонетикой, помогает уточнить, какие звуковые изменения происходили в истории данного языка. Например, санскритское слово Buddha `Будда’ при заимствовании в китайский достаточно сильно изменилось: современный рефлекс этого слова выглядит как f{o/}. Таким образом, можно предположить, что в истории китайского языка были такие фонетические изменения, как утрата конечных смычных (китайский язык – моносиллабический, так что двусложное слово buddha при заимствовании было усечено до одного слога), переход *b в f и изменение тембра гласных, по крайней мере, *u > o (это подтверждают и свидетельства письменных памятников: слово `Будда’ зафиксировано в формах *but > b{u:}t > v{u:}t > f{u:}t > f{o/}; *but послужило источником яп. butsu `Будда’). Отметим также, что с помощью изучения заимствований можно, как в данном случае, датировать фонетические процессы: так, в китайском упомянутые изменения произошли после знакомства носителей китайского языка с буддизмом.

С другой стороны, рефлексы того, что в изучаемом языке исчезло, могут сохраняться в заимствованиях из него в другие языки, фонетика которых известна. Например, заимствования из некоторого славянского языка в венгерский отражают следы праславянских носовых гласных: наличие n в венг. donga `дуга' свидетельствует о том, что на месте у в славянском языке-источнике заимствования здесь был носовой гласный ("большой юс"). В большинстве современных славянских языков различие у (праслав. *u) и "большого юса" (праслав. *{o#~}) утрачено (в русском, например, оба эти гласных дали у), но заимствования позволяют доказать его наличие в более ранний период.

Заимствования могут уточнять фонетическую интерпретацию праязыковой реконструкции: так, заимствования из праславянского языка в праприбалтийско-финский демонстрируют, что, например, праславянское *o произносилось примерно как краткое a, а праславянское *ъ — как краткое u: ср. праприбалтийско-финск. *talkkuna < праслав. *tolkъno (совр. рус. толокно). Существенно, что в праприбалтийско-финском имелся гласный *o, но слав. *o передается не им, а гласным *a.

V. Но даже учет всех имеющихся данных и корректно проведенная процедура реконструкции не дают возможности восстановить праязык в точности таким, каким он был во времена своего существования (ср. у А. Мейе: "никакая реконструкция не сможет представить "общий язык" таким, каким он был в живой речи" [Мейе 1907/1938, 21]). Так, даже при самом поверхностном сопоставлении романских языков друг с другом и с латынью становится очевидно, что "тот общий язык, к которому мы приходим путем сравнения романских языков, далеко не похож на тот латинский, который существовал в период отделения друг от друга языков, являющихся продолжением латыни" [Мейе 1934/1954, 20]: "романские языки лишь в минимальной степени позволяют реконструировать латинское склонение и совсем не позволяют реконструировать латинское пассивное спряжение" [Косериу 1963, 211].

Вообще, "поскольку в принципе восстановимо только то, что оставило какие-то следы в материале исторически засвидетельствованных языков, должно быть очевидно, что даже при самых благоприятных условиях восстановление целостной праязыковой системы вряд ли достижимо (ср. в этой связи известное сравнение поддающейся реконструкции части праязыка с видимой частью айсберга, приводимое М. Хаас [Haas 1969, 45]). Невосстановимость бесследно исчезнувших явлений невозможно оспаривать. Вместе с тем, отсутствие в родственных языках данных для реконструкции того или иного явления еще не способно служить автоматическим доказательством его отсутствия на некотором предшествующем этапе истории языковой семьи" [Климов 1990, 41], ср. замечание А. Мейе о том, что для сравнительно-исторического языкознания "доказательную силу имеют только положительные факты" [Мейе 1934/1954, 28].

Поскольку реконструкция праязыка недоступна непосредственной проверке, при ее оценке применяются критерии, использующиеся для оценки научной теории вообще, — экономность описания, объяснительная сила, простота и т. п. Так, если во всех языках-потомках фонема a соответствует фонеме a, в соответствующих словах праязыка будет реконструировано, скорее всего, именно *a, а не, например, три различных гласных — *a, *{a:} и *{ao} (в трети случаев каждый) — или какое-либо сочетание (например, *a{?} или *e{s/}{w}), хотя теоретически существует возможность, что в праязыке было различие между несколькими фонемами, утраченное во всех сохранившихся к настоящему времени языках-потомках, или фонема, во всех них выпавшая. Например, для слова `ветер' ни один из ныне существующих индоевропейских языков не показывает наличия начального ларингала: англ. wind, нем. Wind, франц. vent, валл. gwynt (ср. тж. гот. winds, лат. ventus, тох. A want, тох. B yente) и, если бы не были известны письменные памятники анатолийских языков, индоевропейская праформа должна была бы быть реконструирована как *{u)}{e_}nto‑. Анатолийские же данные свидетельствуют о том, что в праиндоевропейском перед *{u)} имелся ларингальный согласный *h, ср. хетт. {h(}u{u)}ant‑.

Под объяснительной силой гипотезы понимается доля примеров, которые, согласно данной гипотезе, являются закономерными. Очевидно, что правило, описывающее 99% примеров, лучше, чем то, по которому 10% случаев считаются необъяснимыми отклонениями. Точно так же объяснение, предполагающее последовательность из двух изменений, предпочтительнее того, которое описывает те же факты при помощи шести изменений. Снижает правдоподобность гипотезы и предположение о зигзагообразном развитии (*x > *y, после чего *y > x). Следует, однако, отметить, что в истории языков, засвидетельствованной письменными памятниками, изредка встречаются и зигзаги (ср., например, развитие {a_} > {ae_} > {a_} в истории английского и фризского языков), и цепочки изменений, приводящие к результату, который мог бы быть достигнут в один шаг. Но априорное предположение такого рода процессов для истории незасвидетельствованной лишает исследователя возможности найти более простое (и — с точки зрения общих закономерностей языкового развития — более вероятное) объяснение наблюдаемым фактам.

Из всех реконструкций наилучшей признается та, в которой из наименьшего числа исходных сущностей (фонем, схем ударения, падежей и т. д.) при наименьшем количестве правил получаются все наблюдаемые рефлексы. Исключением из этого правила является реконструкция лексики: попытки свести все множество наблюдаемых в языках-потомках лексем к минимальному числу праязыковых корней не приводят к удовлетворительным результатам (см. ниже, Гл. 3.4).

Подтверждением правильности реконструкции могут служить такие случаи, "когда вовлечение в орбиту сравнения нового языкового материала не только не отрицает ранее принимавшихся праформ, а, напротив, — сводясь к различного рода мелким коррективам — по существу способствует их уточнению" [Климов 1990, 58]. Классическим примером такого рода уточнения является закон Вернера (см. Гл. 1.3).

Р. Хецрон выдвинул следующий принцип реконструкции: "если одна часть родственных языков располагает системой, подобной ее гомологам в другой их части в некотором отношении, но отличной в другом, причем невозможно увидеть определенный фактор такого отличия, то, соответственно, наиболее гетерогенная система может рассматриваться как наиболее архаичная и наиболее близкая к прототипу, а более гомогенные должны трактоваться как возникшие в результате упрощения" [Hetzron 1976, 93] (цит. по: [Климов 1990, 101]).

VI. В качестве одного из важнейших критериев правдоподобности реконструкции часто называют типологический. Выдвигалось требование строить реконструкцию так, чтобы праязык имел типологически наиболее вероятную систему, ср. у В. Дресслера: "если реконструкция не имеет соответствия ни в одном живом языке мира, значит она совершенно невероятна" [Дресслер 1988, 410]. Действительно, если восстанавливаемая система мало отличается от уже известных, легче поверить, что она была именно такой. Но, на наш взгляд, необходимо помнить, что если среди живых языков можно обнаружить "нетипичную" систему (ср. у Л. Блумфилда: "явления, которые мы считаем универсальными, могут отсутствовать в первом же новом языке, с которым мы столкнемся" [Блумфилд 1933/1999, 34]), то праязыки в этом смысле ничем не хуже: они тоже когда-то существовали, были живыми языками, и некорректно приписывать им какие бы то ни было особые свойства только на том основании, что типологические исследования начали проводиться намного позже. Более того: как отмечает Е.С. Маслова [Maslova 2001], безоговорочное следование принципу "типологической вероятности" реконструкции (идущее от предположения, что чем выше частотность того или иного элемента языкового строя, тем более он характерен для человеческого языка в целом) приводит к необходимости допустить, что изменения в языках происходят от систем более типологически вероятных к системам менее вероятным. В самом деле: если в ныне существующих языках представлены (по некоторому параметру) "тип 1" (наиболее распространенный, и, соответственно, наиболее вероятный) и "тип 2" (возможно, также "тип 3", "тип 4" и т.д. - менее вероятные), то при реконструкции для всех праязыков "типа 1" (как наиболее вероятного) придется предположить, что во всех случаях, когда тип менялся, он менялся с более вероятного на менее вероятный (и тем самым, предпочтительным для "человеческого языка в целом" оказывается не более вероятный, а, наоборот, менее вероятный тип).

По-видимому, наиболее существенна для реконструкции не синхронная, а диахроническая типология, т. е. типология языковых изменений. На основании данных тех языков, история которых хорошо известна, можно наблюдать, какие пути развития более характерны для языков, а какие — менее. В общем случае более правдоподобна та реконструкция, которая предполагает последующую эволюцию языков-потомков состоящей из наиболее вероятных изменений.

VII. Всякая реконструкция может иметь значение не только сама по себе, но и как источник материала для дальнейшего сравнения.

Как мы уже говорили, наличие регулярных соответствий между языками позволяет интерпретировать каждый ряд таких соответствий как отражение некоторой фонемы праязыка. В результате оказывается возможным реконструировать систему фонем праязыка, а следовательно, и набор морфем (лексем), состоявших из этих фонем. Эти данные используются для сравнения с другими реконструированными праязыками, и в результате этого сравнения восстанавливается праязык более глубокого уровня. Такой метод называется методом ступенчатой реконструкции. Праязык, восстановленный для сравнения с другими и реконструкции праязыка более глубокого уровня, будет по отношению к этому последнему промежуточным праязыком.

Метод ступенчатой реконструкции может быть использован при построении генеалогического древа языков: необходимо сначала реконструировать праязыки самого близкого уровня, затем сравнить их между собой и реконструировать более древние праязыки и так далее, пока в конце концов не будет реконструирован праязык всей рассматриваемой семьи (на примере ностратических языков: сначала надо реконструировать праславянский, прагерманский, праиндо-иранский, прафинно-угорский, прасамодийский, пратюркский, прамонгольский и т. д., потом сопоставить эти праязыки и реконструировать праиндоевропейский, прауральский, праалтайский, а также прадравидийский, пракартвельский, праэскимосо-алеутский, и, возможно, праафразийский языки; наконец, сопоставление этих праязыков дает возможность реконструировать праностратический язык. Теоретически потом можно будет праностратический язык сопоставить еще с каким-нибудь столь же древним праязыком и реконструировать еще более древние языковые состояния (см. Гл. 1.8).

При ступенчатой реконструкции "снимаются" те инновации, которые произошли достаточно поздно, "снимается" все то, чего не было в праязыке. Чем ближе сравниваемые языки, тем проще восстановить праязык, поскольку от него осталось еще довольно много следов. Но следует помнить, что кое-что — даже при реконструкции самого близкого уровня — все равно будет утрачено, что-то все равно не удастся правильно реконструировать, поэтому при сопоставлении реконструированных праязыков необходимо знать, на каком основании они восстанавливаются именно в таком виде.

Метод ступенчатой реконструкции позволяет вовлекать в сопоставление языки, родство которых не может быть установлено при непосредственном сравнении. Так, например, индейские языки вийот и юрок (Северная Америка) достаточно далеки друг от друга, и их родство обнаруживается только при сопоставлении каждого из них с реконструированным праалгонкинским (см. [Haas 1969]). Особенно важен метод ступенчатой реконструкции для макрокомпаративистики, поскольку степень близости отдаленно родственных языков существенно ниже "порога сопоставимости".

Библиография

Общие вопросы реконструкции подробно рассмотрены в работе [Климов 1990, 83-107]. См. также [Теория 1987].

О роли типологии в реконструкции см. [Якобсон 1963b], [LRT 1997], [Маслова 2002].

Реконструкции праиндоевропейского языка посвящены, в частности, [Brugmann Delbr{u:}ck 1897‑1916], [Семереньи 1980], [НЗЛ 1988], [Beekes 1995], [Красухин (в печати)], а также серия монографий [IG 1986‑].