Глава 21. – Мы все еще на пятьдесят пятом?

– Мы все еще на пятьдесят пятом? Ты уверен? – спрашиваю я много позже, когда уже темно, на дороге пусто и, кажется, огней ни встречных, ни попутных машин мы не видели целую вечность.

Вижу в окошко только бесконечные поля, иногда проплывает дерево или корова, провожающая нас удивленным взглядом.

– Да, детка, мы на пятьдесят пятом, я проверил.

Как только он произносит эти слова, проезжаем дорожный указатель поворота на пятьдесят пятое.

Отрываю голову от плеча Эндрю, где она лежит уже не меньше часа, потягиваюсь, разминаю руки, ноги и спину. Наклоняюсь и тру икры ног; такое ощущение, будто мышцы на всем теле застыли вокруг костей, как цемент.

– Хочешь, остановимся, разомнемся? – спрашивает Эндрю.

Заглядываю ему в лицо, скрытое в тени. В таком освещении щеки кажутся светло‑синими. И изящная линия скулы проступает более отчетливо.

– Угу, – мычу я, наклоняюсь поближе к лобовому стеклу, чтобы получше разглядеть окружающий ландшафт.

Ну конечно. Все те же поля, деревья… А‑а, вот и корова, голубушка, тут как тут. Потом замечаю небо. Наклоняюсь еще ближе, упираясь в приборную доску, гляжу вверх на звезды, натыканные на черный бархат бесконечного неба. Как их много, и какие они крупные, оказывается, когда кругом на много миль нет никаких источников света.

– Ну что, остановимся, побегаем немного? – снова спрашивает Эндрю, не добившись от меня вразумительного ответа.

Но у меня в голове рождается собственная идея, и я с лучезарной улыбкой киваю:

– Да, конечно… У тебя в багажнике найдется какое‑нибудь одеяло?

Секунду смотрит на меня с любопытством.

– Вообще‑то, есть, в коробке с припасами. Зачем тебе?

– Звучит, конечно, банально, но я всегда хотела попробовать… Ты когда‑нибудь спал под открытым небом, когда над головой только звезды мерцают?

Чувствую себя немножко дурой. Мне кажется, это действительно банально, а до сих пор у нас с Эндрю все развивалось по сценарию, который банальным вряд ли назовешь.

Он снова улыбается. Как все‑таки греет его улыбка.

– Под звездным небом? По правде сказать, нет, не приходилось…. Ты, наверное, считаешь меня отъявленным романтиком, да, Кэмрин Беннетт?

Искоса бросает на меня быстрый, игривый взгляд.

– Нет! – смеюсь я. – Перестань, я серьезно… У нас прекрасная возможность попробовать, грех не воспользоваться. Ты только посмотри на эти поля, неужели не манят? – Машу рукой в сторону лобового стекла.

– Интересно, как ты положишь одеяло на хлопковом поле, а уж тем более на кукурузном? – интересуется он. – Да и большую часть года эти поля залиты водой по щиколотку.

– Но не там же, где просто растет трава и пасутся коровы.

– Вот именно, коровы. Ты что, хочешь вляпаться в темноте? Там все заминировано дерьмом.

Я хихикаю.

– Так уж и все. Найдется местечко с чистой травкой. Ну, давай… – Я гляжу на него, поддразнивая. – Ты что, испугался коровьей лепешки?

– Ха‑ха! – трясет он головой. – С тобой, Кэмрин, я и кучи дерьма не испугаюсь!

Я снова прижимаюсь к нему, кладу голову ему на бедра и делаю капризное лицо:

– Ну, я прошу тебя, Эндрю!

И хлопаю ресницами.

И стараюсь (безнадежно) не обращать внимания, на чем именно лежит сейчас моя голова.

ЭНДРЮ

Когда она на меня так смотрит, сердце просто тает, этот взгляд и камень может расплавить. Ну разве можно ей отказать? Да какая разница, спать рядом с кучей коровьего дерьма или где‑нибудь под мостом по соседству с пьяными бомжами, главное, чтобы она была со мной.

Но тут есть одна проблема.

Она возникла, как мне кажется, в ту же секунду, как Кэмрин решила сесть ко мне близко. Потому что она как‑то изменилась, думаю, она уже хочет от меня чего‑то большего, чем просто оральный секс. Я мог сделать это еще там, в Бирмингеме, но этого допустить нельзя. Нельзя допустить полной близости между нами, нельзя спать с ней.

Я хочу ее, невозможно даже представить, насколько сильно хочу, но меня пугает мысль, что я могу разбить ей сердце… Этот ее погибший мальчик и все, что с ним связано… Я мог бы через это переступить. Но если она позволит мне настоящую близость, нас ждет в конце концов жестокое разочарование, особенно ее, да и меня тоже.

И после того как она рассказала про своего бывшего парня, все только усложнилось…

– Ну пожалуйста, – снова просит она.

Несмотря на то что я учинил сам себе допрос с пристрастием, рука сама тянется к ней. Я касаюсь пальцами ее щеки.

– Ну хорошо, – отвечаю я кротко.

Прежде, когда мне чего‑то хотелось, я никогда особо не прислушивался к голосу разума, но с Кэмрин совсем распоясался: то и дело посылаю голос разума ко всем чертям.

Через десять минут езды нахожу подходящее место: безбрежное море травы до самого горизонта. Съезжаю на обочину, останавливаю машину. Такое чувство, что мы чуть не буквально оказались в самом центре бесконечной пустыни, где не ступала нога человека. Выходим, запираем двери на ключ, оставив все вещи в машине. Я открываю багажник, роюсь в коробке, достаю свернутое одеяло, от которого слегка попахивает бензином.

– Воняет, – говорю я, обнюхивая его.

Кэмрин тоже нюхает, морщит носик:

– Да нормально, меня лично это мало волнует.

Меня тоже. Не сомневаюсь, как только она ляжет, одеяло станет благоухать розами.

Машинально беру ее за руку, и мы спускаемся по небольшому откосу в придорожный ров, потом карабкаемся вверх по другому склону и подходим к невысокой изгороди. Гляжу по сторонам, ищу, где бы ей было легче перелезть. А она вдруг отпускает мою руку и лезет через забор в первом попавшемся месте.

– Давай, чего же ты? – кричит она, приземлившись с другой стороны на все четыре точки.

Очень смешно, не могу удержаться от улыбки.

Прыгаю через ограду, приземляюсь с ней рядом, и мы бежим прямо в открытое поле: она – грациозная газель, а я – грозный лев, которому хочется поскорей откусить от нее кусочек. Слышу, как на бегу шлепают по пяткам ее вьетнамки, вижу, как ветерок шевелит пряди ее золотых волос, вздымающихся над головой при каждом прыжке. Стараюсь не отставать с одеялом в одной руке, не отпускать далеко на случай, если споткнется и упадет. Сначала от души посмеюсь над ней, а уж потом, так и быть, подам руку. Поле освещено только льющимся с небес лунным сиянием. Света вполне хватает, под ногами хорошо видно. При таком освещении трудно не заметить ямы и упасть или врезаться в ствол дерева.

И главное, никаких коров, а значит, и лепешек, это тоже большой плюс.

Мы убегаем от машины так далеко, что теперь ее плохо видно, только отблеск вдали какой‑то, наверное, луна отражается в серебристых ободах.

– Смотри, здесь, по‑моему, неплохо. – Кэмрин остановилась и тяжело дышит.

До ближайших деревьев ярдов тридцать или сорок.

Она вскидывает руки вверх, поднимает лицо к небу, и ветер играет ее волосами. Глаза закрыты, улыбается так счастливо, что я боюсь даже слово произнести, чтобы не помешать ее восторженному слиянию с природой.

Молча разворачиваю одеяло, стелю на землю.

– Скажи правду, – говорит она, беря меня за руку, и тянет за собой вниз, на одеяло. – Ты никогда не проводил с девушкой ночь под звездами?

– Честное слово, ни разу в жизни, – мотаю я головой.

Похоже, ответ ей нравится. Она улыбается, легкий ветерок снова забавляется прядями ее волос. Вытянув пальчик, она осторожно убирает их за ухо.

– Ты ошиблась, я не из тех, кто устилает постель лепестками роз.

– Правда? – удивленно спрашивает она. – А мне почему‑то кажется, что ты романтик.

Я пожимаю плечами. Она что, сама напрашивается? Да, кажется, напрашивается.

– Смотря что понимать под словом «романтик». Если девушка ждет, что я устрою ей ужин при свечах под пение Майкла Болтона, то она точно не на того нарвалась.

– Ну, это уже, пожалуй, перебор, – хихикает Кэмрин, – но, держу пари, ты способен на романтические поступки.

– Наверно, – соглашаюсь, а сам, если честно, никак не могу припомнить ничего такого.

– Ну да, ты еще тот жук. – Она смотрит на меня, по‑птичьи наклонив голову в сторону.

– Да? Интересно, какой это?

– А такой, небось не любишь рассказывать о своих девушках.

– Еще чего.

Она ложится на спину, задрав голые коленки, и похлопывает по одеялу рядом.

Ложусь рядышком в той же позе.

– Расскажи про свою первую любовь, – просит она.

Чувствую, что об этом говорить с ней не стоит, но раз уж хочет, куда денешься, и я честно выкладываю ей все.

Все правильно, она ведь мне о своей первой любви рассказала.

– Ну, – говорю я, глядя в небо, усеянное звездами, – звали ее Дэниель.

– И ты любил ее? – спрашивает Кэмрин, повернув ко мне голову.

Я продолжаю смотреть на звезды.

– Да, любил… хотя не стоило того.

– Вы долго были вместе?

Интересно, зачем ей это знать? Большинство моих знакомых девиц совали свой нос в мою личную жизнь из ревности, и мне всегда хотелось послать их к чертям собачьим вместе с их дурацкими расспросами: «Кто у тебя был, да как у вас было?»

– Два года, – отвечаю я. – Разбежались мирно. У нее уже завелся другой парень, да и у меня тоже… Наверное, оба поняли, что ошиблись и не любим друг друга.

– Или разлюбили.

– Нет, мы с самого начала не любили друг друга. – Я поворачиваю голову и гляжу на нее.

– Откуда ты знаешь, в чем разница?

Секунду молчу, думаю. Глаза ее смотрят на меня всего в полуметре от моего лица. Ощущаю запах коричной зубной пасты – надо же, какой стойкий, ведь зубы чистила еще утром.

– Мне кажется, так не бывает: любил, а потом вдруг взял и разлюбил… – (Глаза ее странно мерцают, кажется, она размышляет над моими словами.) – Если уж полюбил кого‑то по‑настоящему, то это на всю жизнь. А все остальное – так, заблуждение, такое часто в жизни случается.

– Ну надо же, а ты, оказывается, философ, – усмехается Кэмрин. – И это тоже придает тебе ореол романтичности.

Обычно в наших разговорах я заставляю ее краснеть, но теперь вышло наоборот. Стараюсь не глядеть на нее, хотя это не так‑то просто.

– Так все‑таки ты был в кого‑нибудь по‑настоящему влюблен? – спрашивает она.

Вытягиваю ноги, кладу одна на другую, сплетаю пальцы на животе. Смотрю на небо и краем глаза вижу, что Кэмрин делает то же самое.

– Честно?

– Ну конечно, – говорит она. – Мне очень интересно.

– Ни в кого, – отвечаю я, не отрывая глаз от какого‑то яркого созвездия.

Она едва слышно вздыхает:

– Ну пожалуйста, Эндрю. Я думала, ты скажешь правду.

– Да не вру я. Несколько раз думал, что на самом деле влюбился, но… А с чего это мы затеяли этот глупый разговор?

Кэмрин снова поворачивает ко мне голову, но больше не улыбается. В лице печаль.

– Кажется, я снова использовала тебя в качестве психотерапевта.

Гляжу на нее удивленно:

– Как это?

Она отворачивается. Ее красивая светлая коса падает с плеча на одеяло.

– Мне вдруг пришло в голову, что и я… Нет, так нельзя говорить.

Больше нет той счастливой, радостной Кэмрин, с которой я прибежал сюда.

Приподнимаюсь, упираясь локтями в одеяло. С любопытством гляжу на нее.

– Говори, говори все, что чувствуешь, если есть потребность. Наверное, тебе просто нужно выговориться.

Она на меня не смотрит:

– Но я чувствую себя виноватой, даже когда думаю об этом.

– Да черт с ним, с чувством вины, фигня это… Подумай сама: если это прежде всего приходит тебе в голову, может, это правда? – (Она наклоняет голову в сторону.) – Ты просто проговори это для себя вслух. И если почувствуешь, что тут что‑то не то, разберись, в чем дело. Но если будешь держать внутри, неясность замучает тебя еще больше, чем чувство вины.

Она снова смотрит в небо, на звезды. Я тоже. Пусть помолчит, подумает.

– Может, я совсем и не была влюблена в Иэна, – говорит она. – Я, конечно, любила его, очень любила, но вот если бы была в него по‑настоящему влюблена… наверное, до сих пор любила бы.

– Разумная мысль, – хитро улыбаюсь я, надеясь, что и она улыбнется в ответ, терпеть не могу, когда она хмурится.

Лицо ее ничего не выражает, сосредоточенно.

– Скажи… а почему ты считаешь, что не была в него влюблена по‑настоящему?

Смотрит мне прямо в глаза, словно заглядывает в самую душу:

– Потому что, когда я с тобой, про него почти уже и не думаю.

Я сразу ложусь на спину и гляжу на ночное небо. Можно было бы, конечно, чтобы отвлечься, посчитать эти несметные звезды, но рядом со мной лежит магнит попритягательней, чем все звезды всего бесконечного пространства Вселенной.

Надо это прекратить, и как можно скорее.

– Ну да, со мной не соскучишься… Наверное. – Я пытаюсь придать голосу игривый оттенок. – Как вспомню прошлую ночь и твою маленькую аппетитную попку на постели… Да и тебе, могу представить, приятнее думать о том, что я вытворял у тебя между ножек, а не о чем‑нибудь другом… Дело понятное.

Пытаюсь перевести разговор на шутливый тон, пусть даже залепит пощечину и обвинит в том, что я нарушил обещание не вспоминать о той ночи, делать вид, будто ее никогда не было.

Так и выходит, дает по морде, для начала приподнявшись и упершись, как и я, локтями в одеяло.

И тут же смеется:

– Какая же ты скотина!

Я тоже смеюсь, еще громче, закинул бы голову назад, как ржущий жеребец, да она к земле прижата.

Кэмрин подвигается ближе и, опершись на локоть, смотрит на меня сверху вниз. Прядь ее мягких волос падает мне на руку.

– А почему ты не хочешь поцеловать меня? – спрашивает она, и меня как обухом по голове. – Когда ты делал это… ну, прошлой ночью… ты ни разу не поцеловал меня. Почему?

– Как не поцеловал? Еще как целовал!

– Да, но не туда! – (Лицо ее так близко, что мне в самом деле очень хочется поцеловать ее, прямо сейчас, но я не делаю этого.) – Не знаю, как к этому относиться… Что‑то чувствую, конечно, но мне это не нравится, а как я должна чувствовать и что именно, сама не знаю.

– Главное, ты не должна думать об этом плохо, – советую я, хотя в голове у самого полная неразбериха.

– Но ты не ответил на мой вопрос. Все‑таки почему? – не отстает она, и лицо ее становится жестким.

– Потому что поцелуй – вещь очень интимная, – сдаюсь я.

Она вскидывает голову:

– Так, значит, ты не целуешь меня по той же причине, по которой не хочешь спать со мной?

У меня мгновенно встает. Черт возьми, только бы не заметила.

– Да, – отвечаю я.

Не успеваю сказать больше ни слова, как она залезает на меня и садится верхом. Ну все, если раньше не догадалась, что у меня стоит, то теперь наверняка поняла. Голыми расставленными коленками она упирается в землю, потом ставит ладони на одеяло, наклоняется и проводит губами по моим губам. Блин, я сейчас точно коньки отброшу.

Смотрит мне прямо в глаза:

– Не хочешь спать со мной – не спи, так и быть, но хотя бы поцелуй… Я хочу, чтобы ты поцеловал меня, понимаешь? Просто поцеловал.

– Зачем?

Ее надо срочно стащить с меня. Вот зараза… Без толку, член как раз упирается ей между ягодицами. И если она хоть на дюйм сдвинется назад…

– Затем, что мне хочется знать, как ты целуешься, – шепчет она мне в губы.

Руки мои ползут вверх по ее ногам, потом по талии, я впиваюсь пальцами ей в спину. Как от нее хорошо пахнет. С ума сойти. А ведь она еще ничего такого не делает, просто сидит на мне верхом, и все. Что же будет со мной, когда я окажусь внутри ее? О господи, от этой мысли у меня просто крышу сносит!

Чувствую сквозь одежду ее тело, она прижимается ко мне, узкие бедра слегка шевельнулись, всего лишь раз, чтобы только понудить меня, а потом она замирает. Сердце бешено бьется, кажется, меня трясет. Она разглядывает мое лицо, губы, а мне хочется только одного: сорвать с нее одежду и вонзить в нее член.

Она снова наклоняется, приникает губами к моим губам, просовывает теплый язычок мне в рот. Я пускаю его туда неохотно. Мой язык лениво касается ее языка, сначала пробует на вкус, он такой нежный и влажный, вибрирует, сплетается с моим. Мы дышим друг другу в рот, и, не в силах сопротивляться ей или отказать в этом единственном поцелуе, беру ее лицо обеими руками и с силой прижимаю к себе, жадно впиваясь ей в губы. Она со стоном отвечает мне, я целую ее еще крепче, еще теснее прижимая рукой к себе ее гибкое тело.

И вдруг поцелуй обрывается. Какое‑то время губы наши еще остаются вместе, потом она поднимается и смотрит на меня загадочным взглядом… Такого выражения я на ее лице еще не видел, и сердце мое странно сжимается – чувство тоже какое‑то странное и незнакомое. Потом лицо ее вытягивается и блекнет, словно уходит в тень, видно, что она смущена, даже уязвлена, но пытается скрыть это за улыбкой.

– После такого поцелуя, – игриво улыбается Кэмрин, словно ей хочется утаить некое более глубокое чувство, – тебе небось и спать со мной не обязательно.

Не могу удержаться от смеха. Вообще‑то, нелепо, но, ради бога, пусть считает, если ей так хочется.

Она слезает с меня и снова ложится рядом, подложив под голову ладони.

– Какие красивые, правда?

Гляжу вместе с ней на звезды, но, если честно, не вижу ничего, могу сейчас думать только о ней и о нашем поцелуе.

– Да, красивые.

«Так, значит…»

– Эндрю…

– Да?

Оба не отводим глаз от неба.

– Хочу сказать тебе спасибо.

– За что?

Отвечает не сразу.

– За все: за то, что заставил меня сунуть твою одежду в сумку кое‑как, не дал сложить аккуратно… за то, что музыку сделал потише в машине, чтобы я не проснулась, за то, что спел для меня в ресторане. – (Одновременно поворачиваем головы друг к другу.) – И за то, что дал мне почувствовать, что я тоже живая.

По лицу ползет улыбка, и я отворачиваюсь.

– Да что там, каждому из нас время от времени надо дать еще раз почувствовать, что он не умер, – отвечаю я.

– Нет, – говорит она серьезным тоном, и я снова поворачиваюсь к ней. – Я не говорила: «еще раз». Эндрю, спасибо за то, что впервые дал мне почувствовать, что я живая.

Сердце мое тут же откликается на ее слова, но сам я слов найти не могу. И отвернуться от нее тоже не могу. Рассудок снова кричит, приказывает бросить все это немедленно, пока не поздно, но и тут не могу. Такой вот я эгоист.

Кэмрин ласково улыбается, я улыбаюсь в ответ, а потом мы дружно поворачиваемся к небу и снова любуемся звездами. Ночи в июле здесь жаркие, на небе ни облачка, легкий ветерок овевает нам лица и смягчает жару. Вокруг неумолкающий ночной хор многочисленных живых существ: трещат сверчки и цикады, распевают лягушки, несколько козодоев перекликаются скрипучими голосами. Я всегда любил слушать этих необычных птиц.

И вдруг мирная гармония летней ночи взрывается неожиданным криком: Кэмрин, как кошка, с резким воплем вскакивает с одеяла.

– Змея! – кричит она, вытянув руку, а другой зажимая себе рот. – Эндрю! Вон она, вон там! Убей ее!

Я тоже вскакиваю и вижу: по одеялу скользит что‑то черное, там, где только что были наши ноги. Отпрыгиваю назад, потом шагаю к ней, собираясь растоптать гадину.

– Нет‑нет‑нет! – кричит она снова, махая руками. – Не убивай ее!

Удивленно хлопаю глазами, ничего не понимаю.

– Но ты сама только что сказала, чтоб я убил ее.

– Нет, не в буквальном же смысле!

Она все еще встревожена, тело напряжено, словно она в любой момент готова отпрыгнуть в сторону, и выглядит это уморительно.

Поднимаю обе руки ладонями вверх:

– Ты что, хочешь, чтобы я просто сделал вид, что убиваю ее, так, что ли?

Смеюсь, она тоже подхватывает. Действительно, очень смешно.

– Нет, просто я поняла, что лежать здесь больше не смогу. – Она хватает меня за руку. – Пойдем поскорей отсюда.

Ее так и трясет, она пытается унять дрожь, и теперь непонятно, смеется она или плачет.

– Хорошо, – говорю я.

Наклоняюсь, одной рукой поднимаю с травы край одеяла, стряхиваю с него змею. Двумя руками не могу, во вторую мертвой хваткой вцепилась Кэмрин. Потом, держась друг за друга, медленно бредем обратно к машине.

– Ненавижу змей!

– Понятное дело, детка.

Изо всех сил пытаюсь снова не рассмеяться.

Шагаем через поле, она тянет меня вперед, прибавляя шаг, и негромко скулит, когда ее почти босые ноги ступают на мягкую почву придорожного рва, и я вдруг вижу, что она не успеет дойти до машины, вот‑вот потеряет сознание.

– Ну‑ка постой, иди‑ка сюда, – говорю я, останавливая ее.

Подставляю ей спину, помогаю вскарабкаться, подхватив под коленки.