Глава 30. Сердце всегда одерживает победу над разумом

Сердце всегда одерживает победу над разумом. Сердце, хотя оно и безрассудно, хотя нередко склонно подтолкнуть к самоубийству и мучить тебя по любому поводу, всегда поступает по‑своему. Разум способен понять, что для тебя лучше, но лично я больше не слушаю обольщений разума, плевать я на него хотел. Сейчас я хочу жить только сегодняшним днем и ни о чем больше не думать.

– Вставай, детка, – похлопываю я Кэмрин по попке.

Мы проснулись довольно давно, но потом она снова уснула в моих объятиях. Мне кажется, что в некотором смысле я переборщил, но ведь со вчерашнего вечера я думал только о ней и сам не знаю, спал ли я вообще эту ночь или нет.

Кэмрин протестующе мычит, поворачивается ко мне, неловко запутавшись в простыне, ее светлые волосы свалялись, но она все равно чертовски обольстительна.

– Отстань, малыш, – отзывается Кэмрин.

Когда я слышу это ласковое слово, сердце мое делает в груди какой‑то невероятный кульбит и куда‑то проваливается.

– Давай поспим еще немного… – бормочет она, – а лучше до вечера.

Я надеваю футболку и шорты, сажусь на кровать рядом с ней.

Наклоняюсь и прижимаюсь губами к ее лбу.

– У меня много дел, а мне хочется, чтобы ты была рядом. – Рот у меня сам собой разъезжается до ушей; воображаю, как это нелепо выглядит, но мне плевать. – И вообще, куда захочешь, туда и пойдем, что придет в голову, то и будем делать.

Я еще никогда не был так счастлив в жизни. Даже не подозревал, что такое счастье существует на свете.

О, как нежно Кэмрин улыбается мне! Синие глаза ее так и сияют утренней невинностью недавнего пробуждения. Похоже, она сейчас изучает меня, пытается разгадать, что у меня на уме, и кажется, этот процесс доставляет ей большое удовольствие.

– Боюсь, тебе придется весь день носить меня на руках.

Я тяну ее на себя и заставляю сесть на кровати.

– Нашла чем испугать… Легко! – смеюсь я. – Да я за счастье почту везде носить тебя на руках… И пусть все пялятся и даже возмущаются, мне плевать. А кстати, почему тебя нужно носить на руках?

Она целует меня в нос:

– Потому что, мне кажется, ходить я не смогу.

До меня наконец доходит, улыбка на губах линяет и теперь скорее похожа на мрачную усмешку.

Она осторожно приподнимается с кровати, перекидывает ноги через край, и я вижу на ее лице тень недомогания.

– О черт, детка, прости, ей‑богу, я не хотел…

Мне действительно совестно, но я продолжаю улыбаться.

Впрочем, и она тоже.

– Не хочу льстить твоему самолюбию, – говорит она, – но таких бурных ночей любви у меня еще не было.

Закинув голову назад, я громко смеюсь:

– Что ты говоришь? Неужели?

Кэмрин тычет в меня пальцем:

– Это все ты виноват! И вообще, что ты со мной сделал? Превратил в сквернословку, извращенку и нимфоманку, которая вдобавок пару дней будет ходить очень странной походочкой. – Она энергично грозит мне пальчиком, как бы подчеркивая весь ужас приведенных ею обвинений.

Я осторожно беру ее на руки, сажаю себе на колени, но на этот раз не верхом, как раньше, понимая ее «состояние».

– Прости меня, детка, но, помнится, когда я с тобой познакомился, ты уже за словом в карман не лезла, – отвечаю я с улыбкой, глядя на нее сверху вниз: а нижняя губа у нее, ай‑ай‑ай, слегка припухла. – Извращенку, говоришь? Может быть, может быть. Но все это уже было в тебе изначально. Я просто помог тебе вытащить это наружу. Нимфоманка… Значит, ты хочешь заниматься этим все время и без перерыва, и тебе плевать, что ты пару дней будешь ходить странной походочкой.

Смотрит на меня широко раскрытыми глазами:

– Ох, я, кажется, точно вышла из строя, по крайней мере до завтрашнего утра.

Целую ее в лобик и несу в ванную.

– Звучит неплохо. – Я стараюсь облечь шутку в как можно более мягкие формы. – Но я в любом случае не позволю тебе много разгуливать. Сегодня, любезная Кэмрин Беннетт, я буду вас баловать и всячески щадить. И первое, с чего мы начнем, – это долгое отмокание в горячей ванне.

– С пеной? – капризно спрашивает она, глядя на меня невинными, как у Бэмби, глазами.

Я улыбаюсь, чувствуя себя щедрым пашой:

– Ну конечно, моя госпожа, с пеной, с чем же еще? – Сажаю ее, совершенно голую, на край ванны и открываю кран. Она терпеливо ждет. – Впрочем, похоже, с обещаниями я поторопился, – говорю я, пытаясь выжать из гостиничной бутылочки хоть каплю. – С пеной у нас, детка, проблемы.

– Вот это да, – разочарованно произносит она, болтая ногами и упираясь руками в край ванны. – У меня почти все закончилось: и зубная паста, и гель для душа, и… – Она наклоняется, щупает голые ноги и корчит уморительную гримасу. – У меня такое чувство, что все тело покрыто чешуей.

– Давай сбегаю в магазин, – предлагаю я, стиснув зубы. Проверяю, все ли я выжал из бутылочки, иду в комнату, возвращаюсь с гостиничным карандашом и блокнотиком в пол‑ладони. – Что купить?

Пока она, наморщив лобик, думает, записываю то, что она уже упомянула.

– Значит, так: зубная паста, гель для душа… – Я поднимаю голову. – Это просто жидкое мыло?

– Ну, не совсем, конечно, – говорит она, а я стараюсь не очень откровенно разглядывать ее грудь. – Главное, не для рук… В общем, на месте сам поймешь.

Делаю пометку: жидкое мыло не для рук.

Снова поднимаю голову:

– Есть. Что еще?

Она задумчиво сжимает губки.

– Шампунь и кондиционер. Я предпочитаю «Лореаль», в таких розовых бутылочках, но, в принципе, не важно, только не покупай эти «два в одном», в последний раз в мотеле я свой просто оставила. Ах да! Купи еще маленькую бутылочку детского масла.

Я заинтересованно поднимаю бровь:

– Детского масла? Ты на что намекаешь?

Она легонько шлепает ладонью по моей руке, но я вижу, что смеется.

– Дурак! Ни на что я не намекаю. Просто хочу использовать после душа.

А я глаз не могу оторвать от ее груди: как упруго она покачивается при каждом ее движении.

Записываю: большую бутылку детского масла, на всякий случай, мало ли, пригодится.

– И может, заодно что‑нибудь перекусить и попить тоже, воды или холодного чаю, только без лимона… все равно, только не газированное. Ах да! И вяленого мяса!

Усмехаюсь и тоже записываю.

– Все?

– Да, больше ничего в голову не приходит.

– Ну, если придет, звони. – Я достаю мобильник. – Какой там у тебя номер?

Она с улыбкой диктует номер, я набираю, звоню. Слышу в трубке ее голос.

– Привет, детка, это я. Я скоро вернусь… Прости, долго говорить не могу, очень занят, разглядываю потрясающую блондинку… Сидит передо мной на краю ванны совершенно голая, представляешь?

Кэмрин улыбается, краснеет, хватает меня обеими ногами, притягивает к себе и крепко целует.

– О черт! Про воду забыли!

И правда, еще немного – и потечет через край.

Я быстро закрываю кран.

Кладу мобильник и блокнот на полочку и беру ее на руки.

– Эндрю, я же не калека какая‑нибудь.

Но не сопротивляется.

Опускаю ее в ванну, она ложится в теплую воду, волосы падают ей на плечи, распускаются в воде.

– Я скоро, одна нога здесь, другая там, – говорю я, собираясь на выход.

– На этот раз не исчезнешь?

Услышав это, я останавливаюсь. Поворачиваюсь, гляжу на нее. Сейчас она уже не шутит. Мне становится совестно: сам вопрос ее не задевает меня, нет, мне больно, что я дал ей повод задать его.

Гляжу на нее серьезными, строгими глазами:

– Обещаю твердо, детка. Мы с тобой теперь как нитка с иголкой, и ты это знаешь, верно?

Она нежно улыбается, но в глазах прыгают озорные искорки.

– И зачем я только с тобой связалась.

Подмигиваю ей и исчезаю.

КЭМРИН

Близость с любимым человеком всегда все меняет. Живешь себе, окруженный прозрачными стенами, ничто тебе не угрожает, радуешься жизни, и будущее светло и ясно. И если таинство близости так и не происходит, влечение к человеку, который кажется тебе родным, может длиться вечно. Но как только ложишься с ним в постель, чувство безопасности, радости и светлого будущего нередко превращается в свою противоположность. Не затухнет ли теперь это влечение? Останется ли в нас это желание, сохранится ли тяга друг к другу такой же, какой была до того, как мы стали одним целым? Не думаем ли мы втайне, что совершили страшную ошибку, что надо было оставить все как есть? Нет. Да. И снова нет. Я знаю это, потому что чувствую, что это именно так. Это не излишняя самоуверенность или бредовые мечты неопытной девчонки, одолеваемой страхами и неуверенностью в себе. Это совершенно очевидный факт: Эндрю Пэрриш и я должны были встретиться в том автобусе в Канзасе.

Случайное стечение обстоятельств – это судьба.

Еще немного мокну в ванне, потом решаю наконец выйти, пока совсем не раскисла. У меня там все болит, но ходить я вполне могу. Думаю, как это здорово, что ему хочется обо мне заботиться.

Надеваю серые шорты, которые купила в дороге, и черную маечку. Заправляю постель, наскоро привожу комнату в порядок, потом беру мобильник: все сообщения от Натали. От мамы по‑прежнему ничего. В мобильнике у меня всегда включен вибровызов. Терпеть не могу, когда он трезвонит. Не важно, что именно, музыка это или другие звуки. Звенящий мобильник для меня все равно что ногтем по штукатурке. Подхожу к окну, раздвигаю шторы: улица залита солнцем. Прислоняюсь к подоконнику, гляжу сверху на Новый Орлеан. На всю жизнь запомнится мне этот вид.

Снова думаю об Эндрю и его отце. Решаю дать ему несколько дней, а потом попробую поговорить еще раз. Какое‑то время он будет обижаться и ворчать, но я не хочу, чтобы он бессознательно прикрывался мной, как щитом. Когда‑то ведь надо разрубить этот узел.

Прокручиваю в мобильнике музыку. Давненько я ничего отсюда не слушала и, как ни странно, не очень‑то и соскучилась. Классический рок Эндрю теперь мне не про сто больше нравится, я его даже полюбила.

Ага, вот и «Сивил Уорз», песня «Barton Hollow»[16]. Останавливаюсь на нем: последние пару месяцев это моя любимая группа. Включаю динамик, и комнату заполняет музыка в стиле кантри‑фолк, пусть меня порицает за это кто угодно, а мне нравится. Вообще‑то, я не поклонница стиля кантри, но эта группа – исключение. Подпеваю Джону и Джой, размахиваю руками, кружусь по комнате, я ведь сейчас здесь одна, никто меня не видит, могу делать все, что хочу, и уже подпеваю во весь голос. Продолжая вытанцовывать, подхожу к окну. И когда начинается соло Джой, подпеваю ей. Я всегда так делаю, стараясь, чтобы мой голос звучал так же мягко и бархатисто, как у нее. Конечно, как у нее, у меня никогда не получится, но все равно, подпевать ей ужасно приятно.

Вдруг оглядываюсь и вижу, что возле раскрытой двери, прислонившись к стене, стоит Эндрю, смотрит на меня и, конечно, усмехается. Рот мой сам по себе захлопывается, и я застываю на месте.

Жар бросается в щеки, кажется, я сейчас сгорю от стыда.

Он проходит в комнату, осторожно ставит на столик для телевизора два пластиковых пакета.

– Да‑а, для человека, у которого что‑то там болит, ты неплохо крутишь бедрами.

Все еще красная как рак, делаю вид, что ничего такого не случилось, и, чтобы поскорей сменить тему, подхожу к пакетам.

– А тебе не стыдно подкрадываться и подглядывать?

– Я не подкрадывался, но удовольствие получил. У тебя очень приятный голос.

Краснею еще больше, отворачиваюсь, начинаю рыться в пакете.

– Спасибо, конечно, малыш, но мне кажется, ты судишь предвзято.

Оглядываюсь и долго гляжу на него, пусть как следует полюбуется моей ухмылкой.

– Нет, я серьезно. – (Ишь ты, лицо и вправду серьезное.) – Ты поешь не так плохо, как тебе кажется.

– Не так плохо? – Я поворачиваюсь к нему, зажав в руке большую бутылку детского масла. – Что ты хочешь этим сказать? По‑твоему, я пою плохо, но не так чтобы очень? – насмешливо продолжаю я и протягиваю ему детское масло. – Я просила маленькую бутылочку.

– У них закончились маленькие.

– А‑а‑а… – Я снова усмехаюсь и ставлю бутылку на столик.

– Да нет, ты не поняла, я считаю, что ты поешь хорошо.

Слышу, как скрипит под ним кровать.

Гляжу на него, не оборачиваясь, через зеркало.

– Ну что ж, с шампунем и кондиционером ты не ошибся, – говорю я, доставая бутылочки и ставя их рядом с детским маслом. – А вот гель для душа… Тут осечка вышла.

– Что? – Он явно расстроен. – Ты же сама сказала: жидкое мыло не для рук. Прочитай, что там написано: гель для душа. – Словно в подтверждение своих слов, тычет пальцем туда, где стоит бутылочка.

– Да шучу я. – Его реакция меня умиляет. – Все отлично.

Вижу, что он успокоился.

– Слушай, ты должна выступить, – говорит Эндрю. – Хотя бы разок. Надо посмотреть, что из этого выйдет.

Мне не очень нравится сейчас выражение его лица. Ни капельки. Такое, будто эта мысль только что пришла ему в голову.

– Ммм… Нет! – мотаю я головой, глядя на него в зеркало. – Этому не бывать. Это все равно что поедать жуков или полететь на Марс. – Снова лезу в пакет и достаю… Господи, только не это…

– Но почему? Это же потрясающий опыт, ты такого никогда не делала. Тебе самой понравится, вот увидишь. Будет что вспомнить.

– А это, черт возьми, что такое?

Держу в руке коробочку с вагизилом.

У него невероятно смущенный вид.

– А это? Ну‑у… ты сама знаешь… – Он растерянно хлопает глазами. – Для ваших там, девичьих… органов.

Он беспокойно кивает в сторону моих «девичьих органов».

У меня челюсть отвисает от такой наглости.

– По‑твоему, от меня пахнет? Ты хоть раз видел, чтобы я чесалась?

Изо всех сил держусь, чтобы не расхохотаться.

Эндрю смотрит на меня огромными от ужаса глазами:

– Что?.. Нет! Просто я подумал, что это поможет смягчить боль, вот и все.

Никогда не видела его таким смущенным и в то же время шокированным.

– Думаешь, мне было очень удобно стоять там перед этими полками и изучать этикетки? Я же мужчина все‑таки, – отчаянно жестикулирует он. – Вижу, написано как раз для этого, ну, я и бросил в корзину…

Ставлю вагизил на столик, подхожу к нему:

– Понимаешь, эта штука мало помогает от боли после… «интенсивного трения», но мыслишь ты, в принципе, в правильном направлении.

Сажусь верхом к нему на колени, обнимаю ногами торс и целую в губы.

Эндрю прижимает меня к себе:

– Ну, значит, можно сделать вывод, что нам больше не нужно жить каждому в своем номере?

Я целую его еще раз:

– Пока тебя не было, я уже начала собирать вещи, а потом вспомнила, что вчера вечером со злости швырнула твой ключ на пол.

Руки его скользят по моей спине, добираются до ягодиц и подвигают меня ближе. Он целует меня в шею и встает, не отпуская меня.

– Пойду принесу, – говорит он и осторожно ставит меня на пол. – Думаю, мне хватит пары дней, чтобы выучить музыку и запомнить слова этой песни… А ты, кажется, помнишь ее наизусть.

Ох‑хо‑хо…

Гляжу на него, сощурив глаза:

– Зачем это тебе понадобилось ее учить?

Его ямочки снова становятся глубже.

– Если я правильно помню, ты сама отреклась от своей свободы, когда выиграла у меня на бильярде.

Ну просто демон‑искуситель, иначе не скажешь, глядя на эту рожу.

Я качаю головой, сначала медленно, но по мере того, как ситуация доходит до меня во всей своей наготе, движения мои убыстряются.

– Слушай, вот твои собственные слова… – Он смотрит на меня не отрываясь. – Цитирую: «Такая свобода мне не нужна, если, конечно, речь не идет про поедание насекомых или высовывание голой попы из окна машины». Извини, детка, но слово не воробей.

– Нет… Эндрю… – Я делаю шаг назад, складываю руки на груди. – Я не могу петь перед толпой народу, не надо меня заставлять. Это просто жестоко.

– По отношению к тебе или к слушателям?

Ухмыляется.

Я с силой наступаю ему на ногу.

– Шучу! Да шучу же! – громко смеется он.

– Все равно, не заставляй меня.

Он наклоняет голову набок, зеленые глаза загораются дьявольским огнем. В такие минуты он просто неотразим.

– Нет, конечно, я и не собираюсь тебя заставлять, но…

О господи, теперь он что‑то финтит и, кажется, сердится. И хуже того, на меня это действует!

– Но, понимаешь, я очень‑очень хочу, чтобы ты спела. – Он берет меня под локотки и тянет к себе.

Я сердито что‑то ворчу сквозь зубы.

Раз Миссисипи. Два Миссисипи. Три Миссисипи.

Делаю глубокий вдох.

– Ну ладно.

Лицо его так и сияет.

– Но только один раз! – поднимаю я палец. – И если кто‑нибудь станет надо мной смеяться, будешь мне носить передачи в тюрьму, понял?

Он берет в ладони мое лицо, сжимает щеки и целует в выпяченные губы.