КАТЕГОРИИ:
АстрономияБиологияГеографияДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Глава 26. К концу дня я все‑таки чувствую себя лучше
К концу дня я все‑таки чувствую себя лучше. Не на сто процентов, конечно, но вполне сносно, чтобы разъезжать с Эндрю по Новому Орлеану на трамвае по тем местам, которые мы не успели посмотреть вчера. Мне удалось‑таки проглотить яйцо и два кусочка поджаренного хлеба, а потом мы сели в трамвай, по набережной реки доехали до «Одюбон аквариум», вошли в узкий тоннель длиной футов тридцать, где вокруг нас за стеклом плавали рыбы. Потом мы кормили с рук длиннохвостых попугаев и пробирались сквозь джунгли. А еще кормили электрических скатов и фотографировались на телефоны, снимки получались довольно глупые: приходилось держать телефон перед собой на вытянутой руке. Позже я внимательней рассмотрела эти фотки: плотно прижавшись щеками друг к другу и выпучив глаза, мы улыбались в камеру, как делает всякая парочка, которая веселится вовсю и наслаждается жизнью. Всякая парочка… Но мы‑то, какая мы, к черту, парочка?! Нужно постоянно напоминать себе об этом. Да, действительность – сволочная штука. Но с другой стороны, не знать, чего ты сама хочешь, штука еще более сволочная. Впрочем, если честно, я‑то знаю, чего хочу. И рада бы сомневаться в этом, но не могу, и мне все еще страшно. Я боюсь Эндрю, боюсь страданий, которые он может мне причинить, если, конечно, вообще буду страдать, потому что у меня такое чувство, что я просто не вынесу этих страданий. Если уже сейчас, когда он еще не сделал ничего такого, чтобы заставить меня мучиться, мне так тошно, то что же будет потом? Да‑а, по всему похоже, я по колено в дерьме. На Новый Орлеан снова спускается ночь, наступает время веселья и развлечений, люди покидают свои жилища, и Эндрю везет меня на пароме через Миссисипи в одно местечко под названием «Олд пойнт бар». Я рада, что снова надела черные босоножки вместо туфель на шпильке. На этом настоял, в общем‑то, Эндрю: мол, много придется ходить пешком. – Я не уезжаю из Нового Орлеана, пока не зайду в это местечко, – объясняет он, вышагивая рядом и держа меня за руку. – Значит, ты здесь завсегдатай? – Можно и так сказать, каждый год один или два раза бываю здесь обязательно. Несколько раз даже играл здесь. – На гитаре? – Я гляжу на него с любопытством. Навстречу идет группа из четырех человек, и я подвигаюсь к Эндрю поближе, чтобы дать им пройти. Он отпускает мою руку и обнимает за талию. – На гитаре я играю с шести лет, – улыбаясь, говорит он. – Поначалу, конечно, плохо получалось, до десяти ничего интересного… Все так начинают. – Да ты у нас прямо Моцарт… Он тоже с шести, кажется, начал. – Ну, не то чтобы… Но мне с детства нравилась музыка. Вот Эйдану с детства нравилась архитектура. – Эндрю бросает на меня быстрый взгляд. – Он вечно что‑то строил. Однажды в лесу даже выстроил шалаш на дереве. А Эшер хоккеем увлекался, тоже с раннего детства. Отец очень любил хоккей, почти так же, как бокс, – снова смотрит он на меня, – только, правда, почти. А Эшер год позанимался хоккеем и бросил. Когда ему было тринадцать. – Эндрю весело смеется. – Это папа хотел, чтобы он занимался, а Эшер не очень. Эшер любил ковыряться в электронике, пытался связаться с инопланетянами, собрал какую‑то хитрую штуковину из разных деталей, которые валялись по всему дому… Это после того, как посмотрел фильм «Контакт». – Снова смеется, и я вместе с ним. – А твой брат? – спрашивает Эндрю. – Ты говорила, он сейчас в тюрьме… Вы были с ним дружны? Я сразу слегка мрачнею: – Коул был замечательным старшим братом… Правда, только до восьмого класса. А потом связался с одним типом, жил такой по соседству, подонок, в общем, Брэкстон Хиксли. Я терпеть его не могла, противный ужасно. Ну вот, они с Коулом подсели на наркоту и все такое. Папа хотел помочь ему, пристроил в приют для неблагополучных подростков, но Коул сбежал и попал в еще бо́льшую неприятность. А потом вообще покатился по на клонной. – Поднимаю голову, гляжу на шагающую навстречу толпу. – И доигрался… В общем, сам заслужил. – Может, в тюрьме одумается, выйдет и снова станет хорошим старшим братом. – Может быть, – пожимаю я плечами, не слишком‑то разделяя его оптимизм. Доходим до угла, сворачиваем с Паттерсон на Оливьер, и вот перед нами «Олд пойнт бар», внешне больше похожий на старинный двухэтажный особняк с боковым флигелем. Проходим под видавшей виды продолговатой вывеской, мимо стоящих у стены пластиковых столиков со стульями, за которыми сидят какие‑то люди и довольно громко разговаривают. Изнутри доносятся звуки музыки. Эндрю придерживает дверь, пропуская выходящую парочку, и берет меня за руку. Мы проходим внутрь. Не сказать, чтобы очень просторно, зато довольно уютно. Я гляжу на высокие потолки, оглядываю стены, на которых висят фотографии, лицензии в рамочках, яркие плакаты, старинные афиши – ни дюйма свободного места. Потолок деревянный, с него свисает несколько потолочных вентиляторов. Справа стойка бара, и, как во всяком порядочном баре, на задней стенке мерцает экран телевизора. Женщина за стойкой, несмотря на толчею, похоже, сразу замечает Эндрю и машет ему рукой. Эндрю в ответ улыбается и тоже машет, подняв два пальца, словно хочет сказать: «Поговорим немного позже». Кажется, все столики заняты. Несколько человек танцуют на площадке, за которой на небольшой сцене расположились музыканты. Музыка отличная, что‑то вроде блюз‑рока. Мне очень нравится. Чернокожий гитарист сидит на табуретке, щиплет струны серебристой гитары, рядом белый парень поет в микрофон, акустическая гитара свисает перед ним на ремне. За ударными восседает огромный детина. На сцене есть еще клавишные, но сейчас на них никто не играет. Я стою в нерешительности, когда мой взгляд падает на довольно грязную собаку черной масти, которая смотрит на меня и виляет хвостом. Протягиваю руку и чешу ей за ушами. Видимо, довольная, она ковыляет к своему хозяину, сидящему за столиком неподалеку, и ложится у его ног. Подождав несколько минут, Эндрю замечает, что из‑за одного из столиков неподалеку от сцены встают трое и направляются к выходу. Он подталкивает меня вперед, мы проходим и садимся. Я еще не вполне оправилась от похмелья, да и голова немного побаливает, но, как ни странно, шум и музыка мне нисколько не мешают, скорее наоборот. – Она не пьет. – Эндрю указывает на меня, обращаясь к женщине, которая недавно стояла за стойкой. Пока я устраивалась поудобнее, она, оказывается, успела пробиться сквозь толпу и подойти к нам. На вид ей лет сорок, может, чуть больше, каштановые волосы зачесаны за уши. Она так радушно улыбается Эндрю и так тепло его обнимает, что я начинаю думать, уж не родственница ли она ему, тетушка какая‑нибудь или еще кто. – Почти целый год тебя не видели, Пэрриш, – говорит она, обеими руками хлопая его по спине. – Где так долго пропадал, бродяга? – Потом с улыбкой смотрит на меня. – А это кто? – Она игриво переводит взгляд на Эндрю, но в ее улыбке я замечаю кое‑что еще. Эндрю берет меня за руку, и я встаю, чтобы быть представленной по всей форме. – Это Кэмрин, – говорит он. – Кэмрин, это Карла. Она работала здесь, когда я выступал… Господи, какой позор… Сколько раз это было? Раз шесть, наверное, при тебе, да? Карла толкает его в грудь, смеется и снова смотрит на меня: – Верь ему больше. Ты бы слышала, как он поет. – Она подмигивает и пожимает мне руку. – Рада познакомиться. Отвечаю ей тем же, улыбаюсь. Гм, он еще и поет? Я думала, он здесь только на гитаре играл, а он, оказывается, даже пел! Впрочем, чему тут удивляться – петь он точно умеет. Я убедилась в этом еще в Бирмингеме, когда мы с ним в машине распевали во все горло «Отель „Калифорния“» и он ни разу не сфальшивил. Да и за рулем он порой словно забывал о том, что я рядом, или ему было все равно, и подпевал любимым песенкам, звучащим из динамиков. Но чтобы Эндрю выступал со сцены? Этого я не ожидала. Почему он тогда не прихватил с собой гитару? Было бы здорово, если бы он сейчас спел что‑нибудь. – Молодец, что приехал, я так рада тебя видеть, – говорит Карла, оборачивается к сцене и машет рукой чернокожему гитаристу. – Эдди тоже очень обрадуется. Эндрю с улыбкой кивает. Карла, лавируя в толпе, возвращается за стойку. – Хочешь содовой или еще чего? Я отмахиваюсь и снова сажусь за столик. – Ох, только не сейчас. Может, позже. Он остается стоять, и, когда группа на сцене перестает играть, я понимаю почему. Чернокожий музыкант замечает Эндрю, улыбается, прислоняет гитару к табуретке и подходит к нам. Они обнимаются так же тепло, как он только что обнимался с Карлой, я снова встаю и жму руку Эдди. – Пэрриш! Куда ты пропал? – У Эдди сильный каджунский акцент. – Наверное, год не виделись? У Карлы тоже чувствовался этот акцент, но не столь выраженный, как у Эдди. – Что‑то в этом роде, – сияя, отвечает Эндрю. Похоже, он очень рад снова оказаться здесь, словно все эти люди – его близкие и любимые родственники, которых он давно не видел и теперь счастлив с ними опять встретиться. Даже улыбка его изменилась, стала гораздо теплей и душевней, такой улыбки я у него еще не видела. Мне даже показалось, что, когда он знакомил меня с Карлой и Эдди, от его улыбки стало светлей в помещении. У меня появилось такое чувство, будто я единственная девушка в его жизни и он привел меня домой, чтобы познакомить с родственниками; и они смотрели на меня такими глазами, словно чувствовали то же самое. – Выступишь сегодня? Я снова сажусь и гляжу на Эндрю снизу вверх с любопытством, впрочем, как и Эдди, ожидая, что он скажет. У Эдди на лице прямо написано: «Никаких отговорок, слушать ничего не хочу». Он ждет, улыбаясь, и морщинки вокруг глаз и губ становятся еще глубже. – Да я гитару не взял в этот раз. – Делов‑то, – качает Эдди головой. – Слушай, для меня сыграешь? – Он поворачивается и кивает в сторону сцены. – А гитар там полно… Мы что, гитару для тебя не найдем? – Я тоже хочу послушать, – вставляю я. Эндрю смотрит на меня с сомнением. – Я серьезно. Ну что тебе стоит? – Улыбаюсь умильно, склонив голову набок. – Ты только посмотри на ее глаза, – криво усмехается Эдди. – Девочка тебя просит, не видишь, что ли? И Эндрю сдается: – Ладно, так и быть, но только одну песню. – Одну так одну. – Эдди выпячивает морщинистый подбородок. – Только выбираю я, понял? – Он тычет пальцем себе в грудь, в белоснежную, застегнутую на все пуговицы рубашку, из кармана которой торчит пачка сигарет. – Заметано, выбираешь ты, – согласно кивает Эндрю. Улыбка Эдди становится еще шире, он смотрит на меня искоса хитрым взглядом. – Которую ты пел в прошлый раз, помнишь? – «Роллинг стоунз»? – Во‑во, – говорит Эдди. – Ту самую, парень. – Какую это? – спрашиваю я, подпирая подбородок костяшками пальцев. – «Laugh, I Nearly Died»[15], – отвечает Эндрю. – Ты, на верное, ее не слышала. Пожалуй, он прав. – Да, название незнакомое, – качаю я головой. Эдди кивком приглашает Эндрю на сцену. Он наклоняется ко мне и неожиданно целует прямо в губы, очень нежно, и только потом отходит от столика. Я сижу как на иголках, волнуюсь, локти уперла в крышку столика. Вокруг стоит непрерывный гул, все громко разговаривают, кажется, этот гул проникает во все уголки помещения. Время от времени кто‑то чокается, слышится звон бокалов или бутылок с пивом. В баре довольно темно, он освещается только неяркими лампочками многочисленных вывесок с рекламой пива да светом луны и уличных фонарей, сочащимся из высоких окон. Время от времени вспыхивает желтым пятном дверной проем за сценой, кто‑то туда заходит, кто‑то выходит; догадываюсь, что там расположены туалеты. Эндрю и Эдди поднимаются на сцену и начинают готовиться, откуда‑то из‑за ударной установки Эндрю приносит еще одну табуретку, ставит ее посередине сцены, перед высоким микрофоном. Эдди что‑то говорит барабанщику. Видимо, сообщает, что они будут петь, тот кивает в ответ. Из тени за сценой выходит еще один человек, в руках у него гитара, наверное басовая; чем она отличается от обыкновенной, я никогда не знала. Эдди передает Эндрю гитару черного цвета, она уже подключена к ближайшему усилителю; они обмениваются фразами, какими именно, отсюда не разобрать. Потом Эндрю садится на табуретку, ставит одну ногу на нижнюю перекладину. Эдди тоже усаживается. Они начинают настраиваться, пробуют то один перебор, то другой, барабанщик тоже невпопад стучит по тарелкам. Потом слышится негромкий взвизг, это второй усилитель либо подключают, либо прибавляют громкости, потом «тук‑тук‑тук» – это Эндрю стучит пальцем по микрофону. Сердце у меня бешено бьется. Я так волнуюсь, будто сама вышла на сцену и собираюсь петь перед толпой совершенно незнакомых людей. Ну конечно, я за Эндрю так волнуюсь. Он бросает на меня со сцены взгляд, наши глаза встречаются, и тут ударник начинает отбивать ритм, почти сразу же вступает Эдди. Звучит медленная, хорошо запоминающаяся мелодия, и большинство людей в зале, услышав начало новой песни, скорее всего той, которую они уже когда‑то слышали и она им еще не успела надоесть, смолкают и поворачивают головы. Эндрю берет несколько аккордов, и я ловлю себя на том, что тело мое уже раскачивается в такт музыке. Эндрю начинает петь, и у меня по спине бегут мурашки, хочется вскочить и прыгать от радости. Я перестаю раскачиваться, в невольном порыве откидываю голову назад, слушая его чарующий голос с блюзовыми интонациями. Поет он с закрытыми глазами, и голова его движется в страстном, хватающем за душу ритме музыки. Вот звучит припев, и у меня вообще перехватывает дыхание… Теперь я уже гляжу на Эндрю во все глаза, музыка заполняет все мое существо, с каждым словом песни, с каждой ее нотой передо мной словно раскрывается сама душа Эндрю. Следуя за мелодией, выражение его лица меняется, становится то страстным, то безмятежным. Все разговоры в зале давно смолкли. Не могу оторвать от Эндрю глаз, но кожей чувствую, что, как только он начал петь и особенно когда зазвучал этот чумовой припев, атмосфера в баре совершенно переменилась. Я и представить не могла, что от Эндрю могут исходить такие потрясающие чувственные волны, способные накрыть тебя с головой. Он начинает второй куплет, ритм снова замедляется, в баре не остается ни одного человека, кто устоял бы перед его обаянием: Эндрю полностью овладел вниманием каждого. Некоторые, не в силах сдержаться, начинают танцевать, другие просто раскачиваются, парочки теснее прижимаются друг к другу, да и понятно, иначе относиться к его пению невозможно. А я… Я просто гляжу затаив дыхание на сцену и всем своим существом, каждой клеточкой вбираю в себя удивительные звуки, которые льются оттуда. Они подобны сладкой отраве, перед которой невозможно устоять: они завораживают меня, очаровывают, сила этой музыки способна разнести в клочья мою душу, и все равно, я готова пить эти звуки еще и еще. Песня продолжается, глаза Эндрю все еще закрыты, словно он боится спугнуть мир, рожденный этой волшебной мелодией в его душе. И когда снова звучит припев, он еще больше погружается в музыку, даже чуть приподнимается с табуретки, но остается недвижим, вытянув шею к микрофону. Он поет, перебирая струны гитары, и на вдохновенном лице отражаются все чувства, владеющие им в эту минуту. Эдди, барабанщик и бас‑гитарист подхватывают две последние строчки припева, к ним присоединяются все присутствующие в баре, негромко – словно проносится легкий ветерок. Слушая третий куплет, хочу расплакаться, но не могу. Эти слова словно дремали у меня в груди, но, пробудившись, начинают изводить меня сладкой мукой. «Смейся, я чуть не умер…» Эндрю поет так страстно, что я сама уже почти умираю, сердце отчаянно колотится в грудную клетку. Потом песню снова подхватывает вся группа, мелодия постепенно затихает, звучат одни только ударные – низкие, тяжелые вздохи большого барабана, которые, кажется, доносятся откуда‑то из подполья и проникают в меня сквозь подошвы. Слушатели притопывают в такт ему и подхватывают повтор припева. Хлопают в ладоши, один раз и одновременно, и по воздуху проносится этот звук, словно мгновенная рябь по воде. И еще раз. Эндрю выпевает последние звуки: «Е‑е!», и музыка резко обрывается. Раздаются громкие крики, пронзительный свист с разных сторон, кто кричит «Браво!», кто восхищенное «Вот это да, зараза!». По спине моей снова бежит холодок и охватывает все мое тело. «Смейся, я чуть не умер…» До конца своей жизни не забуду этой песни. «Неужели это не сон? Неужели этот человек существует на самом деле?» Каждую минуту я жду, что заклятие спадет, сон развеется и я очнусь на заднем сиденье в машине Деймона, увижу склонившуюся надо мной Натали, которая станет трещать мне что‑то про Блейка, про то, что в «Подземке» он подсыпал мне в коктейль какой‑то наркотик. Эндрю ставит гитару, прислонив ее к табурету, идет к Эдди, пожимает ему руку, потом подходит к барабанщику и басисту. И только потом направляется ко мне, с ним идет и Эдди, но на полпути останавливается, подмигивает мне и возвращается обратно на сцену. Эдди мне очень нравится. Чувствуется, что человек он добрый, искренний и душевный. По дороге к столику Эндрю то и дело останавливают, пожимают ему руку, наверное, говорят, как им понравилось его выступление. Он благодарит и хотя и медленно, но уверенно продвигается ко мне. Я вижу, какими глазами смотрят на него женщины в баре, в их взглядах горит нечто большее, чем просто признательность за выступление. – Так вот ты у нас какой! – говорю я полушутливо, как бы заигрывая с ним. Эндрю, кажется, слегка краснеет, придвигает пустой стул к столику, садится напротив меня. – Ты меня просто потряс, слышишь, Эндрю? Я и не подозревала… – Спасибо, детка. Ишь ты, скромник какой! Я еще по глупости жду, что сейчас он начнет в своей обычной манере шутить, назовет меня своей фанаткой, станет умолять пойти с ним куда‑нибудь в темный уголок или еще что‑нибудь в этом роде. Но он, похоже, вообще не хочет говорить ни про свой талант, ни про успех, точно стыдится чего‑то. Не любит, когда его хвалят, что ли? – Я серьезно, – говорю я. – Господи, почему я так не умею! Реакция на мое восклицание последовала сразу, правда довольно вялая. – Что тут такого, и ты бы смогла… Я энергично мотаю головой: – Нет, нет, нет!.. – Не даю ему рта раскрыть, иначе снова затянет ту же волынку. – Петь‑то я умею, правда так себе. Не полный отстой, конечно, но все‑таки… А вот выступать на сцене кишка тонка, это я точно знаю. – Откуда? Подходит Карла, ставит перед ним пиво, дарит мне улыбочку, возвращается за стойку. – Страх перед публикой? – продолжает он. Прикладывается к бутылке и закидывает голову назад. – Эндрю, когда я горланила в машине вместе со стереосистемой, – говорю я, откидываясь на спинку стула, – у меня даже мысли не возникало, что я могу петь перед публикой. Какой уж там страх… Эндрю пожимает плечами и делает еще глоток, потом ставит бутылку на стол. – Ну, прежде всего, к твоему сведению, я лично считаю, что голос у тебя вполне сносный. Я ведь слышал, как ты пела. Закатываю глаза к потолку и складываю руки на груди: – Спасибо, конечно, но ты же понимаешь, что легко подстроиться, когда кому‑нибудь подпеваешь. А запою я одна, да еще без сопровождения, у тебя уши завянут. – Наклоняюсь к нему поближе. – А кстати, с чего это мы вдруг заговорили обо мне? – Я игриво прищуриваю один глаз. – О тебе мы сейчас должны говорить, только о тебе. Признавайся, где так научился петь? – Просто слушал много, наверное. Только, как Джаггер, это все равно никто не споет. – Ты меня извини, но я не согласна. А что, ты так прямо обожаешь Джаггера? – полушутя задаю я вопрос, и он тепло улыбается в ответ: – Ну, он, конечно, тоже на меня повлиял, но тот, кого я по‑настоящему обожаю, чуть постарше будет. В его глазах светится какая‑то необъяснимая тайна. – Кто же это? – спрашиваю я, теряясь в догадках. И вдруг, ни с того ни с сего, Эндрю наклоняется ко мне, обнимает за талию, приподнимает и усаживает к себе на колени, лицом к лицу. Я слегка шокирована, но не протестую, не пытаюсь вырваться. Он очень серьезно смотрит мне в глаза: – Послушай, Кэмрин… Я улыбаюсь, а сама удивленно думаю, с чего это он вдруг, что он такое задумал. – Что? – Слегка наклоняю голову в сторону, руки гладу ему на грудь. Он не отвечает, только по лицу вдруг пробегает тень. – Ну, что, говори же! Любопытство мое разгорается еще сильнее. Эндрю крепче сжимает мою талию, наклоняется и проводит губами по моим губам. Я медленно закрываю глаза. Это нежное прикосновение вызывает во мне дрожь. Мне хочется поцеловать его, но я не знаю, стоит ли сейчас это делать. Он отрывает губы, и я снова открываю глаза: – В чем дело, Эндрю? Он улыбается, и на душе опять становится тепло и покойно. – Да так, ни в чем, – отвечает он, ласково похлопывая меня ладонями по бедрам, и я вдруг снова вижу перед собой прежнего Эндрю, веселого, игривого, готового шутить по всякому поводу. – Просто хотел, чтобы ты посидела у меня на коленях. – И озорно усмехается. Я начинаю ерзать, пытаясь сползти с него, хотя и не очень настойчиво, а он снова обнимает меня за талию и не пускает. И за весь вечер он позволяет мне сойти с его коленей, только когда мне надо в туалет, но и туда провожает до самой двери и стоит там, ждет, пока я не выйду. Мы сидим в этом баре еще долго, слушаем, как Эдди с ребятами исполняют блюзы, музыку в стиле блюз‑рок и даже несколько старых джазовых песенок. Уходим мы только после одиннадцати.
|