Глава 33. – Это необходимо сделать, просто на всякий случай, – говорит Марстерс, сидя в своем ничем не примечательном офисном черном кресле на колесиках

– Это необходимо сделать, просто на всякий случай, – говорит Марстерс, сидя в своем ничем не примечательном офисном черном кресле на колесиках, в накинутом на плечи ничем не примечательном, стандартном белом халате.

– Не вижу смысла, – отвечаю я, сидя с другой стороны стола. – Что тут еще можно сказать? Что еще можно найти?

– Но ты…

– Знаете что? Пошли вы… – Я встаю, уронив за спиной стул, и он падает прямо на горшок с цветком. – Я не буду вашим подопытным кроликом.

Я выхожу из кабинета, так хлопнув дверью, что стекла чудом не вылетают из окон.

– Эндрю! Просыпайся, малыш! – слышу я голос Кэмрин.

Открываю глаза. Я сижу в машине рядом с водительским местом. За рулем Кэмрин. Интересно, долго ли я спал.

Приподнимаюсь в кресле, разминаю спину, гну ее в разные стороны, тру ладонью лицо.

– Ну как, выспался?

Уже ночь. Гляжу на Кэмрин, вижу ее озабоченное лицо, она бросает на меня быстрый взгляд, потом снова смотрит на дорогу.

– Ага, – киваю я, – неплохо вздремнул. Правда, приснился какой‑то кошмарный сон, не помню о чем.

Снова соврал.

– Ты во сне ударил кулаком по приборной доске. Ни с того ни с сего. Я перепугалась до смерти.

– Извини, детка. – Я тянусь к ней и целую в щечку. – Ты давно уже за рулем?

Она бросает взгляд на светящийся циферблат:

– Не знаю, пару часов, наверное.

Гляжу на приближающийся дорожный знак: интересно, исполнила ли она то, что я просил, а просил я держаться трассы номер девяносто.

– Останови вон там. – Я киваю на открытую площадку рядом с дорогой.

Она съезжает с шоссе на разбитый асфальт и останавливает машину. Хочу выйти, но она берет меня за руку.

– Погоди… Эндрю.

Гляжу на нее и жду. Она заглушает двигатель и снимает ремень безопасности.

– Теперь я поведу, а ты поспи немного.

– Хорошо, – отвечает она, грустно глядя на меня.

– В чем дело?

Она хватается за руль, откидывается на спинку сиденья.

– Не знаю теперь, стоит ли ехать в Техас.

– Почему? – Я подвигаюсь к ней ближе.

– Потому что… Ну, приедем, и что потом? Мне кажется, это конечный пункт. Там твой дом. И что мы будем делать дальше?

Я прекрасно понимаю, что ее мучит, меня самого уже давно мучают те же страхи.

– Что захотим, то и будем делать. – Я поворачиваюсь к ней, протягиваю руку, беру пальцами за подбородок. – Посмотри на меня.

Она повинуется. Вижу в ее глазах тоску и испуг. Понимаю все без слов, потому что сам чувствую то же самое.

Судорожно сглатываю, потом наклоняюсь и осторожно целую ее:

– Решим все на месте, когда приедем, договорились?

Она неохотно кивает. Пытаюсь выдавить улыбку, плохо получается, ведь я знаю, что не могу дать ей ни одного ответа на ее вопросы. Не могу, если бы даже и хотел.

Выхожу из машины, обхожу ее кругом, чтобы занять место за рулем, а Кэмрин пересаживается на пустое кресло рядом. Мимо проезжают две легковушки, ослепляя нас фарами. Захлопываю дверь и сижу не двигаясь. Кэмрин смотрит в боковое окно, мысли ее наверняка блуждают там же, где и мои: она чувствует себя потерянной, неуверенной в себе, может быть, ей даже страшно. У меня никогда и ни с кем не было чувства такой близости, и это медленно убивает меня. Протягиваю руку, чтобы повернуть ключ зажигания, но не делаю этого, просто держу пальцами медную головку и тяжело вздыхаю.

– Нам еще долго ехать, – говорю я тихо, не глядя на нее, включаю зажигание, и мотор, ворча, оживает снова.

Она поворачивает ко мне голову, я это сразу чувствую.

Бросаю на нее ответный взгляд:

– Пожалуйста, если хочешь.

Едва заметная улыбка – и лицо ее снова оживает. Она кивает.

Включаю плеер, высвечивается название диска. В динамиках слышится музыка группы «Бэд компани». Помня о нашем уговоре, хочу сменить диск.

– Не надо, – просит Кэмрин, – оставь.

Ее едва заметная улыбка теплеет.

Интересно, помнит ли она ту первую ночь, когда мы познакомились в автобусе и я попросил ее назвать любую песню группы «Бэд компани». Она сказала: «Я готов для любви». А я спросил: «Правда?» Я сам не знал тогда, зачем это спросил, наверное, пошутить хотел, но теперь понимаю, что уже тогда все и началось. Как странно, что сей час звучит эта песня.

Мы едем по южной части штата Луизиана, потом сворачиваем на восемьдесят второе шоссе и по нему въезжаем в штат Техас. Сегодня утром с губ Кэмрин не сходит улыбка, несмотря на то что мы уже в Техасе, и я сам не могу удержаться от улыбки, глядя на нее. Всю дорогу у нас опущены стекла, и она уже час сидит, высунув в окно голые ноги. Я гляжу в зеркальце с ее стороны, хочу посмотреть, что творится сзади, но вижу только изящные накрашенные ногти.

– Что это за автопробег, если нельзя на ходу свесить ноги в окно! – вопит она, стараясь перекричать музыку и ветер, свистящий в ушах.

Волосы ее сейчас заплетены в одну косу, но выбившиеся пряди летают по всему лицу.

– О, как ты права, – откликаюсь я и жму на газ, – и что это за автопробег, если тебя не трахнет дальнобойщик!

Она поворачивается ко мне:

– Что‑о?

– Вот именно! – ухмыляюсь я и выстукиваю пальцами на баранке ритм песни. – Это обязательно. Ты разве не знала? Ты должна сделать одно из трех. Первое, – поднимаю я палец, – выставить ему голую попу.

Кэмрин смотрит на меня огромными – уже и сам не знаю, от удивления или от ужаса, – глазами.

– Второе: когда мы поравняемся с ним, ты будешь делать вид, что мастурбируешь.

Глаза ее еще больше округляются, рот раскрыт.

– Или третье: просто делать ручкой вот так, – я сжимаю кулак и начинаю двигать рукой вверх‑вниз, вверх‑вниз, – чтобы он включил свой гудок.

Она с облегчением вздыхает.

– Ну ладно, – говорит она тоном, не допускающим возражений, и по лицу ее пробегает загадочная улыбка, – я достойно завершу наше путешествие: потрахаюсь с первым попавшимся дальнобойщиком.

Минут через десять видим впереди нашу жертву… Гм, нет, скорее «счастливчика», ведь в главной роли не кто‑нибудь, а Кэмрин. Дорога до горизонта прямая, как стрела, по обеим сторонам плоская равнина без единого деревца. Догоняем фуру, пристраиваемся в хвосте и плетемся за ней со скоростью шестьдесят пять миль в час. На Кэмрин сейчас чертовски соблазнительные шортики, больше похожие на трусики, я их просто обожаю. Она распрямляет голые ножки, лежавшие согнутыми на сиденье, и опускает их на пол. Потом гнусно ухмыляется, и меня это почему‑то возбуждает.

– Ну что, готова? – спрашиваю я, убавляя музыку.

Кэмрин кивает. Я сначала заглядываю в зеркальце бокового и заднего вида, потом вперед, чтобы убедиться, что дорога свободна от случайного транспорта.

Выезжаю на соседнюю полосу, а Кэмрин тем временем уже лезет ладошкой спереди себе под шортики.

У меня сразу встает.

Я ни минуты не сомневался, что она блестяще справится!

Гляжу на нее, мрачно усмехаясь, в голове полный сумбур грязных мыслей и соблазнительных картинок. Она отвечает такой же ухмылкой. Жму на газ, мы медленно начинаем обгонять фуру, пока наши кабины не оказываются рядом.

«Черт возьми, вот это да…»

Рука Кэмрин двигается медленно, неторопливо, но довольно заметно под тоненькой тканью шортиков. Большим и указательным пальчиком левой руки она довольно низко оттягивает резинку, можно всласть любоваться ее голым животиком. Голову она откидывает на спинку сиденья и сползает еще ниже. У меня самого голова идет кругом, я едва могу следить за дорогой. Она закусывает нижнюю губу и начинает двигать пальчиками под шортами быстрее, быстрее, а потом с такой яростью, что я уже начинаю думать: неужели все натурально? У меня уже так стоит, что кокосовые орехи можно колоть.

А фура как ехала, так и едет, ни быстрее, ни медленней. Движения Кэмрин сводят меня с ума, я сам не замечаю, когда нога отпускает педаль газа и стрелка спидометра начинает падать. Интересно: то же самое происходит и с фурой? Она не уходит вперед, а остается на одном с нами уровне.

– Да едрена ты вошь, мать твою! – вдруг доносится из кабины фуры громоподобный хрипатый крик. – Ты что, детка, хочешь, чтобы меня кондрашка хватила, зараза? Ох‑хо‑хо!

А у меня уже проснулся инстинкт собственника, я резко сбрасываю скорость с шестидесяти пяти до сорока пяти, и фура пулей улетает вперед. И как раз вовремя: по встречной полосе навстречу мчится еще одна.

Гляжу на Кэмрин, а сам сознаю, что взгляд‑то у меня безумный. Она вынимает руку из‑под шортиков и улыбается.

– Ну, этого я от тебя никак не ожидал!

– Чего я и добивалась, – отвечает она и упирает голые ножки в дверцу, загородив мне зеркальце бокового вида.

– А ты что, на самом деле… делала это?

С сорока пяти миль в час скорость уже упала до сорока. Сердце бешено колотится в грудную клетку.

– Да, а что? – смотрит она на меня невинными глазками. – Но не думай, не для того шоферюги…

Она усмехается и отбрасывает в сторону непокорные пряди, летающие вокруг рта. Глаз от него не могу оторвать… так бы и впился жадными губами…

– Не думай, я на тебя не сержусь, – говорю я, усилием воли заставляя себя снова глядеть на дорогу. Так и разбиться недолго. – Просто у меня… маленькая проблема.

Кэмрин опускает глаза к моему паху, потом, озорно наклонив голову набок, снова смотрит на меня. О‑о, эти глаза совратят и святого! Затем подвигается ко мне вплотную и хватает штуку, торчащую у меня между ног. Сердце снова, отчаянно трепыхаясь, начинает колотиться о ребра. Я держусь за баранку с такой силой, что белеют костяшки пальцев. А она целует меня в шею, потом в щеку, подбородок, снова в щеку и добирается до уха. Я холодею и с головы до ног покрываюсь гусиной кожей.

А ее пальчики уже расстегивают ширинку.

– Ты помог мне однажды с моими «проблемами», – шепчет она мне в ухо, потом легонько кусает в шею. – Должок возвращать надо, как говорится, долг платежом красен. – Она заглядывает мне в глаза.

Я лишь глупо киваю, потому что сейчас не смог бы что‑нибудь связно ответить: мозги отключились.

Вжимаюсь спиной в кресло, а она достает мой член и просовывает голову между моим животом и рулем. Голова кружится: а‑а‑а, вот и язычок ее, горячий, влажный… О‑о‑о! О‑о‑о, господи! О‑о‑о, господи! Не могу, не могу… Как дальше‑то… ехать…

Дальше – больше, чувствую, член упирается ей почти в горло, я весь дрожу как осиновый лист, закидываю голову назад, раскрываю рот в беззвучном крике, все еще пытаясь глядеть на дорогу. Теперь только левая рука судорожно вцепилась в баранку. Кэмрин сосет все напористей, все быстрее, и моя правая рука непроизвольно опускается ей на шею, пальцы вцепляются в волосы.

Сорок миль в час было минуту назад, теперь уже пятьдесят.

К шестидесяти ноги мои дрожат, и я не могу смотреть прямо перед собой. Снова вцепляюсь в баранку обеими руками, пытаясь хоть как‑то управлять… Господи, чем управлять… Где я… Ах да, эта проклятая машина… И тут у меня перехватывает дыхание, из груди вырывается стон… Я кончаю.

* * *

Итак, я ухитрился не разбиться на шоссе, сам не знаю как, в общем, мы с Кэмрин целы. К утру добираемся до Галвестона, она все еще в отключке, спит, свернувшись калачиком на сиденье и прислонив голову к спинке. Будить ее пока не собираюсь. Не спеша еду сначала мимо дома моей мамы (машины нет, значит она сегодня работает). Чтобы убить время, по дороге к своему дому делаю длинный крюк через пятьдесят третье шоссе. Кэмрин ночью почти не спала, но мне кажется, что в машине, которая движется непривычно медленно, она скоро проснется. Ага, уже шевелится, а я еще к своему кварталу не подъехал.

Она поднимает свою прелестную головку, я вижу ее лицо и не могу сдержать смех.

– Что ты увидел смешного? – ворчит она, еще не вполне проснувшись.

– Ох, детка, я же пытался сделать все, чтоб ты не уснула в таком виде.

Она приподнимается, смотрится в зеркальце заднего вида и, увидев на щеке три длинные метки до самого уха, округляет глаза. Трогает отметины пальцем.

– Надо же, кажется, больно.

– Все равно ты у нас красавица, даже с этими полосками, – смеюсь я, и она тоже не может удержаться от улыбки.

– Приехали, – говорю я.

Выворачиваю на стоянку, заглушаю двигатель, опускаю руки.

В машине теперь тихо, даже неуютно как‑то. Мы ни слова не говорим о том, что наше путешествие закончилось, мы в Техасе и теперь все, возможно, будет по‑другому. Но оба чувствуем это.

С единственной разницей… Почему все будет по‑другому, знаю только я.

Кэмрин сидит тихо, зажав ладошки между коленями, и, кажется, абсолютно спокойна.

– Пошли в дом, – нарушаю я молчание.

Она с усилием улыбается и открывает дверцу:

– Вот это да, больше похоже на студенческий городок, чем на обычный жилой дом.

Она вешает сумку на плечо, оглядывает старинное здание в окружении гигантских дубов, растущих на фоне городского пейзажа.

– В тридцатые здесь был военно‑морской госпиталь, – говорю я, доставая из багажника свое барахло.

Кэмрин берет с заднего сиденья гитару.

Мы идем по белому как мел, извилистому тротуарчику, доходим до двери моей квартиры на первом этаже. Я вставляю ключ, открываю дверь, и мы проходим сразу в большую гостиную. В нос ударяет запах нежилого помещения, нет, конечно, не вонь бомжатника, но именно нежилого, давно пустующего.

Ставлю сумки на пол.

Кэмрин стоит на месте, осматривая комнату.

– Клади свое барахло куда хочешь, детка.

Я иду к дивану, сдергиваю джинсы, беспомощно висящие на его спинке, потом трусы со стула и футболку с тахты.

– А что, неплохая квартирка! – говорит она, озираясь.

Потом ставит сумки на пол и прислоняет гитару к дивану.

– Берлога холостяка, – отзываюсь я, направляясь в кухню, – но мне здесь нравится, да и пляж совсем рядом.

– Ты один тут живешь? – спрашивает Кэмрин, следуя за мной.

Я киваю, прохожу на кухню, открываю холодильник; на дверных полочках звякают друг о друга бутылки, банки.

– Теперь один. Когда только въехал, со мной дружок жил, Хит, месяца три, но он уехал в Даллас, к невесте. – Достаю двухлитровую бутыль с имбирным пивом, закрываю дверцу. – Хочешь?

Нежно улыбается в ответ:

– Спасибо, пока не хочется… А зачем ты его покупаешь, с похмелья пьешь или от расстройства желудка?

Ухмыляюсь, делаю большой глоток прямо из горла. Она и бровью не ведет, даже не поморщилась… Честно говоря, я не ожидал.

– Угадала, – признаюсь я, завинчивая пробку.

Несколько секунд мы молчим.

– Если хочешь принять душ, ванная вон там. А я пока позвоню маме, чтобы не беспокоилась и не приехала прибраться. Цветок, наверное, уже засох.

Кэмрин удивленно смотрит на меня:

– У тебя есть цветок?

– Конечно, – улыбаюсь я. – Я назвал его Джорджи.

Она вскидывает брови.

Я весело смеюсь и целую ее в губы.

Пока Кэмрин принимает душ, я проверяю каждый дюйм квартиры в поисках предметов, которые могли бы обличить меня в грехах, характеризующих с самой неприглядной стороны: вонючих носков (один нашел возле кровати), презервативов (целая коробка лежала на ночном столике, и я сую ее в пакет с мусором), пустых коробок из‑под них же (две в мусорной корзинке у меня в спальне), грязного белья и прочего… кстати, и порнографических журналов (черт возьми, один точно лежит в ванной, и она наверняка успела его увидеть).

Потом мою посуду, которая лежала в раковине с тех пор, как я уехал, и наконец устраиваюсь в гостиной, чтобы позвонить маме.

КЭМРИН