Глава 38. Я буквально падаю на него, прямо в его протянутые руки

Я буквально падаю на него, прямо в его протянутые руки. Он крепко прижимает меня к себе, хотя и не столь крепко, как мне хотелось бы. А мне хотелось бы, чтобы он задушил меня в своих объятиях и не отпускал больше никогда, чтобы я всегда оставалась с ним. Но он еще слаб. Видно невооруженным глазом, что приступ был очень силен и отнял у него почти все силы.

Эндрю берет мое лицо в ладони, осторожно убирает с глаз непослушные пряди волос, губами сушит слезы на щеках, которые я так усердно пыталась сдержать, чтобы он не тратил драгоценные силы на утешение. Но сердцу не прикажешь, оно всегда добивается своего, особенно когда висит на волоске.

– Прости меня, – с трудом произносит он, в голосе его слышится отчаяние. – Я не мог сказать тебе, Кэмрин… Мне так хотелось, чтобы ничто не омрачало тех дней, когда мы были вместе.

Слезы теперь текут ручьем, капли падают ему на руки и стекают по запястьям.

– Надеюсь, ты не…

– Нет, Эндрю… – задыхаясь, отвечаю я. – Я все понимаю, не надо объяснять. Я рада, что ты не сказал мне…

Кажется, мои слова удивляют его, но я вижу, что он обрадовался, услышав их. Он притягивает к себе мою голову и целует в губы.

– Ты прав, – говорю я, – если бы ты рассказал мне, представляешь, как мрачно мы проводили бы время? И… Не знаю… Все было бы по‑другому, дико даже вообразить, но… Эндрю, ты должен был рассказать мне по одной‑единственной причине: я бы сделала все, понимаешь, все, чтобы ты как можно раньше лег на обследование.

Страшная правда вдруг предстает передо мной во всей своей наготе, мне становится так больно, что я уже не сдерживаюсь и почти кричу:

– Ты бы мог…

Но Эндрю качает головой:

– Уже было поздно, детка.

– Не говори так! И сейчас еще не поздно! Ты в больнице, значит есть надежда!

Он вяло улыбается, руки его слабеют и безвольно падают на белое вязаное больничное одеяло. Трубка капельницы вздрагивает.

– Давай смотреть правде в глаза, Кэмрин. Мне уже сообщили, что шансов мало.

– Но они есть! – не соглашаюсь я, глотая слезы (господи, как их удержать?). – Мало шансов все‑таки лучше, чем совсем никаких.

– Если я соглашусь на операцию.

У меня такое чувство, будто мне влепили пощечину.

– Что значит «если»?

Он отводит глаза.

Крепко хватаю его пальцами за подбородок и поворачиваю к себе:

– Никаких «если», ты понял, Эндрю? И не шути с этим.

Эндрю протягивает ко мне руку, подвигается на другой край кровати. Тянет меня к себе, заставляет лечь рядом, и я ложусь, тесно прижавшись к нему, повторяя своим телом все изгибы его тела. Он обнимает меня и придвигает еще ближе.

– Если б я тебя не встретил, – говорит он, глаза его так близко, – я бы ни за что не согласился ни на какую операцию. Если бы тебя не было рядом, я бы послал всех к дьяволу. Я бы думал, что это пустая трата времени и денег, что это лишь даст моим родным тщетную надежду и только ненадолго оттянет неизбежное.

– Но ты ведь дашь согласие на операцию… – недоверчиво шепчу я, и мои слова звучат скорее как вопрос.

Он проводит пальцем по моей щеке:

– Кэмрин Беннетт, для вас я готов на все. Что ни попросите, госпожа моя, все сделаю. Клянусь!

Рыдания сотрясают мне грудь.

Не успеваю я ничего сказать, как он нежно убирает упавшие на мой лоб волосы и долго смотрит мне в глаза, словно заглядывает в самую душу:

– Сказал, значит сделаю.

С отчаянной силой прижимаюсь губами к его губам; поцелуй наш горяч и неистов.

– Мне нельзя потерять тебя, Эндрю. У нас с тобой впереди вся жизнь. И одна дорога на двоих, – улыбаюсь я сквозь слезы.

Он целует меня в лоб.

Мы лежим еще какое‑то время, рассуждаем о хирургии, об обследовании, которое еще предстоит пройти. Я обещаю, что всегда буду рядом. Что останусь с ним столько, сколько потребуется. Потом мы говорим о том, куда поедем, когда он выздоровеет, в каких городах будем останавливаться, он вспоминает песни, которые мне надо заучить, чтобы снова выступать вместе в наших странствиях. Мне сразу так захотелось с ним спеть, сил нет. Я согласна даже орать, как Селин Дион, или чирикать тоненьким голоском, как какая‑нибудь оперная певица. Мне сейчас плевать на все. Конечно, скорее всего, от моего кошачьего воя все разбегутся кто куда, но я все равно буду петь, если надо.

В палату входит сестра, и к Эндрю отчасти возвращается его обычная игривость, он морочит ей голову, предлагая лечь рядом с нами, если она не прочь поучаствовать в «групповушке».

Сестра улыбается, закатывает глаза к потолку и выходит. Но шутка ей явно понравилась, чего Эндрю и добивался.

Пока мы с Эндрю лежим на больничной койке, меня не покидает чувство, будто мы с ним снова в дороге. Мы не думаем ни о болезни, ни о смерти. Не плачем больше. Просто разговариваем, смеемся, а потом он пытается пощупать меня во всех запретных местах. Я хихикаю, отталкиваю его руку, мне кажется, что так нельзя. Ведь ему сейчас нужен покой.

В конце концов я не выдерживаю и уступаю. Уж очень он настойчив. Ну и разумеется, неотразим. Я позволяю ему проделать это пальцем под одеялом, а потом сама ласкаю его рукой.

Еще через час я встаю.

– В чем дело, детка?

– Ни в чем, все нормально, – отвечаю я с ласковой улыбкой и снимаю брюки и рубашку.

Он улыбается до ушей. Представляю, какие картины сейчас рисует его извращенное воображение.

– Мне ужасно хочется переспать с тобой в этой палате, – говорю я, снова забираясь к нему в постель, – но не дождешься. Тебе нужно беречь силы для операции.

Как же я его хочу, просто голова кругом идет, но сейчас надо думать о другом.

Он с любопытством смотрит, как я укладываюсь рядом в трусиках и бюстгальтере и снова прижимаюсь к нему всем телом. А на нем под одеялом только синие больничные штаны. Крепко прижимаюсь к нему грудью, сплетаю ноги с его ногами. Наши тела подходят друг к другу, как детали пазла.

– Что это ты задумала? – спрашивает Эндрю; в голосе любопытство и нетерпение, но, кажется, он доволен.

Протягиваю руку и веду пальчиком по его татуировке с Эвридикой. Он внимательно наблюдает. Мой указательный палец доходит до локтя Эвридики, где рисунок обрывается, но я веду его дальше, уже по своему телу, как бы продолжая линию.

– Я хочу быть твоей Эвридикой, ты не против?

Лицо его светлеет, ямочки на щеках становятся глубже.

– Хочу, чтобы вторая половина татуировки была у меня, – продолжаю я, касаясь пальцем его губ. – Чтобы на моих ребрах был Орфей и чтобы они с Эвридикой снова были вместе.

Глаза его блестят, кажется, он ошеломлен тем, что услышал.

– О, детка, зачем тебе это? Ты знаешь, как это больно? Особенно на ребрах… Очень больно, поверь.

– Но я так хочу, и плевать мне на боль.

Глаза его наполняются слезами, он целует меня в губы долгим страстным поцелуем.

– Что ж, я бы тоже очень хотел этого, – шепчет он.

– Отлично, вот после операции и сходим, когда ты поправишься, – шепчу я в ответ.

– Да, – кивает он, – без меня не получится. Надо, чтобы татуировки обязательно совпали, чтобы один рисунок стал продолжением другого. Знаешь, Гас – это художник, который мне ее делал, – так смеялся, когда я объяснил ему свою задумку.

– Правда?

– Ага, – радостно улыбается он. – Обозвал меня безнадежным романтиком и пригрозил, что расскажет моим друзьям. А я ответил, что он рассуждает, как мой отец, и попросил заткнуться, к чертовой матери. Гас – отличный парень и художник тоже классный.

– Да, это видно.

Эндрю запускает мне в волосы пальцы, зачесывает их назад. А сам смотрит на меня, словно изучает. Интересно, о чем он сейчас думает. Прекрасная улыбка поблекла и пропала, на сосредоточенном лице озабоченность.

– Кэмрин, я хочу, чтобы ты была готова ко всему.

– Ну вот, опять начинается…

– Нет, детка, сделай это ради меня, – говорит он, и в глазах его я вижу тревогу. – Не надо верить на все сто в эту чертову операцию. Нельзя, понимаешь?

– Прошу тебя, Эндрю, перестань.

Он нежно прикладывает палец к моим губам, словно просит помолчать. Я снова плачу. Он старается говорить о неизбежном мягко, сам едва сдерживая слезы, и у него это получается лучше, чем у меня. Но как же так? Ведь это он может умереть, он! А я никак не могу взять себя в руки, и это бесит меня, но я ничего не могу поделать, только реву и злюсь на свою беспомощность.

– Просто пообещай, что всегда будешь напоминать себе, что я могу умереть.

– Но я не могу!

Он сжимает меня еще крепче:

– Обещай.

Стискиваю зубы так, что болят челюсти. В носу хлюпает, глаза щиплет.

– Обещаю… – наконец шепчу я, и сердце разрывается от тоски. – Но тогда и ты обещай, что выздоровеешь. – Я снова прижимаюсь щекой к его груди. – Я не могу без тебя, Эндрю. Ты должен это знать.

– Я знаю, детка… Знаю.

Молчание.

– Спой мне что‑нибудь, – вдруг просит он.

– Что спеть?

– Ну, хотя бы «Прах на ветру».

– Нет, эту песню не буду. И не проси. Ни за что.

Он снова прижимает меня к себе.

– Тогда другую, – шепчет он. – Ужасно хочется слышать твой голос.

Я начинаю петь «Яд и вино», ту самую, что мы с ним пели в Новом Орлеане, когда лежали в объятиях друг друга. Пару куплетов он подпевает, но, видно, настолько уже ослабел, что начинает фальшивить.

Наконец, крепко обнявшись, мы засыпаем.

* * *

– Просыпайтесь, пора сдавать анализы, – слышу голос откуда‑то сверху.

Открываю глаза и вижу рядом с кроватью медсестру, ту самую, которую Эндрю в шутку приглашал к нам прилечь.

Эндрю шевелится и тоже просыпается.

День уже на исходе. Скоро стемнеет.

– А вам лучше сейчас одеться, – говорит сестра, а сама хитренько так улыбается.

Наверняка думает, что мы с Эндрю тут занимались любовью.

Выбираюсь из постели, натягиваю одежду, а сестра проверяет показания приборов и явно собирается увезти Эндрю из палаты. В изножье кровати стоит кресло на колесиках.

– Какие анализы? – слабым голосом спрашивает Эндрю.

Я сразу настораживаюсь, смотрю на него внимательно. Выглядит он не ахти. Какой‑то… растерянный, словно не понимает, где находится.

– Эндрю… – подхожу я к кровати.

Он вяло поднимает руку, останавливая меня:

– Все в порядке, детка, все хорошо. Просто голова немного кружится. Еще не совсем проснулся.

Сестра поворачивается ко мне, и, хоть и учат их в любой ситуации сохранять спокойствие и не показывать тревоги, что бы ни случилось, сейчас я все вижу по ее глазам. Она что‑то знает.

С вымученной улыбкой она обходит кровать, помогает ему сесть, отводя трубку капельницы.

– Я его забираю на часик, может, на два, вряд ли больше, ему нужно сдать анализы, пройти обследование. А вы пока можете пойти перекусить, ноги заодно размять, а потом возвращайтесь.

– Но я не хочу расставаться с ним.

– Делай, что она говорит, – с трудом выговаривает Эндрю, едва ворочая языком; я слушаю его, и мне становится страшно. – Тебе обязательно надо поесть. Я так хочу. – На этот раз ему удается повернуть ко мне голову; он тычет в мою сторону пальцем. – Но только не бифштекс, поняла? – пытается шутить он. – Не забудь, я обещал сводить тебя в ресторан и угостить бифштексом. Дождись, когда я выйду отсюда.

Улыбаюсь, хотя и слабо, а ему только этого и надо.

– Хорошо, – неохотно киваю я. – Вернусь через пару часов.

Подхожу и нежно целую его. Когда отстраняюсь, он заглядывает мне в глаза. В его взгляде ничего, кроме страдания. Страдания и муки. Но он старается держаться, и едва заметная улыбка играет в уголках его губ. Он садится в кресло на колесиках, оглядывается на меня, так и смотрит, пока сестра не выкатывает его из палаты.

Мне нечем дышать.

Хочется крикнуть ему вслед, что я люблю его, но я молчу. Я люблю его всем сердцем, но в глубине души чувствую, что, если скажу это, если признаюсь в этом вслух, все сразу рухнет, полетит к чертовой матери. Может быть, если я сохраню эти слова в себе, никогда не произнесу их, наша с ним история не закончится. Эти три слова могут означать начало новой жизни, но, я боюсь, только не для нас с Эндрю.