ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ

Так жил он теперь — с 1881 года — окруженный учениками, любившими его, как отца, в своем Дакшинешваре, овеянном тихим шепотом Ганги. Вечное пе­ние реки, воды которой прилив ежедневно гонит обратно на север, обволакивало чудесные беседы. Здесь сливались на рассвете и в сумерках звон колоколов, шум морских раковин, звуки свирели, бряцание цим­бал, пение в храмах, где славились дни богов и бо­гинь¹. Опьяняющий запах священного сада сливался с благовониями, принесенными ветром. Между колон­нами полуциркульной веранды, защищенной навесом, видно было, как, подобно летающим бабочкам, про­ходили разноцветные паруса по священной реке — образу Вечности.

Но теперь об ограду святилища беспрерывно би­лись волны и другой, человеческой реки — толпы богомольцев. Паломники, пандиты², верующие и лю­бопытные всех классов и всех положений приходили из большого соседнего города или из разных мест Индии, чтобы лицезреть таинственного человека, не думавшего, что он таков, и забрасывали его вопро­сами. Он всегда отвечал им на своем приятном на­речии с неиссякаемым терпением и с чарующей теп­лотой, не теряя связи с глубинами действительности и не давая ничему ускользнуть из ежедневных пере­мен в делах и людях. Он умел в одно и то же время наслаждаться как ребенок и судить как муд­рец. И эта совершенная непринужденность, смею­щаяся, любящая, проникновенная, которой ничто че­ловеческое не было чуждо, и составляла его обая­ние. Конечно, такой отшельник весьма отличался от отшельников нашего христианского мира. Если он постигал все страдания, если он сливался с ними, они растворялись в нем; ничего мрачного, ничего сурового не произрастало на его почве. Этот вели­кий очиститель, который умел своей снисходительной улыбкой и взором, свободным от иллюзий и тревог, смотревшим в самую глубину, освободить душу от пелены и омыть ее от грязи, человек, сделавший из Гириша³ святого, не допускал существования в воздухе прекрасных садов, напоенных дыханием роз и жасминов, — больной идеи постыдного греха, кото­рый для покрытия своей наготы непрестанно прика­сается к ней и привязывается к ней мыслью. Он говорил:

«Некоторые христиане и брахманисты видят всю религию в понятии о грехе. Их идеалом благочестия является тот, кто молит: „О господи, я грешник⁴, удостой, отпусти грехи мои!" Они забывают, что по­нятие греха отмечает только первый и низший этап духовности... Люди не отдают себе отчета в силе привычки. Если вы будете вечно говорить — я греш­ник, вы останетесь грешником навсегда. Вы должны повторять: „Я не скован, я не скован... Кто мог ско­вать меня? Я сын бога, царя царей". Пусть действует ваша воля, и вы будете свободны. Дурак, говорящий непрестанно: „Я раб", кончает тем, что на самом деле становится рабом. Несчастный, говорящий без устали: „Я грешник", становится грешником на самом деле. Но человек свободен, если он говорит: „Я свободен от рабства мирского. Я свободен. Разве господь не отец наш? Рабство — от духа, свобода — тоже от духа... »⁵

Он вдыхал в окружающих дыхание радости и сво­боды. И оцепенелые души, над которыми тяготело изнеможение тропического неба, расправляли свои увяд­шие лепестки. Самым усталым он говорил: «Пойдут дожди, терпение. Вы опять зазеленеете...»

Это был приют освобожденных душ, тех, кото­рые ими были, тех, которые ими будут (время ниче­го не значит в жизни)... Собрания часто принимали по воскресеньям характер маленьких празднеств — Санкиртан. В обычные дни беседы с учениками ни­когда не превращались в доктринерские поучения. Не поучения, а только практика, приспособленная к каждому уму, к каждому случаю жизни, чтобы освободить самую сущность каждого человека, остав­ляя при этом полную свободу его духу. Все средст­ва были хороши — внутренняя сосредоточенность, так же как свободная игра ума, краткие экстазы, как и остроумные притчи; веселые рассказы и наблюда­тельность острых и насмешливых глаз, комедия Все­ленной.

Учитель, сидя на маленькой кровати, слушает при­знания учеников, он принимает участие в их личных заботах, в их семейных делах: он любовно подбадри­вает покорного Иогананду, он натягивает узду на не­истового Вивекананду, он шутит над спиритизмом суе­верного Ниранджана, он любит дать побегать этим молодым, вырвавшимся цыплятам и бросает в пылу страстного спора глубокое, насмешливое замечание, которое разъясняет вопрос и выводит их на правиль­ную дорогу; он умеет одним словом вернуть к точной мере слишком малое и слишком большое, возбудить спящий разум и окатить водой избыток рвения. Его глаза останавливаются незаметно на целомудренном лице его святого Иоанна, Премананды (Бабурама), на одном из тех, кого он причисляет к Нитьясидха — к чистым и совершенным еще до их рождения⁶, к тем, кем не надо руководить; они сверкают иронией, когда он слышит о пуританских причудах, о которых он говорит:

— Чрезмерная забота о чистоте становится бичом. Люди, подверженные этой болезни, не имеют уже времени думать ни о людях, ни о боге.

Он отстраняет новообращенного от ненужных и опасных обрядов опытных йогов⁷. К чему риско­вать здоровьем и жизнью, когда достаточно открыть глаза и сердце, чтобы на каждом шагу встретить бога?

— ...Арджуна призывал Шри Кришну как Абсо­лют... Кришна сказал ему: «Приходи посмотреть, каков я». Он привел его на определенное место и спро­сил его: «Что ты видишь?» «Большое дерево, — ска­зал Арджуна, — грозди висящих ягод». «Нет, мой друг, — сказал Шри Кришна, — приблизься и по­смотри хорошенько: это не спелые плоды, а бесчис­ленные Шри Кришны...»⁸

К чему нужно паломничество в святые места?..

— Святость людей делает святыми места. Иначе как могло бы место очистить человека? Бог повсюду в нас. Вся жизнь и Вселенная — его мечта.

Но, набрасывая искусными пальцами узор нраво­учительных басен на прекрасной теме тысячелетий⁹, крестьянин из Камарпукура, соединивший в себе две натуры — Марфы и Марии, умеет напомнить своим ученикам о практической жизни, о скромных дета­лях домашнего быта: он не переносит безделья, нечи­стоплотности и беспорядка и может в этом отноше­нии дать урок сыновьям крупных буржуа, он являет­ся примером, он подметает свой дом, он работает в саду.

Ничто не ускользает от его взора. Он мечтает, он видит, он действует. И благодаря своей радостной философии он сохраняет дар смеяться как ребенок. Вот он развлекается, изображая светских людей и ханжей.

«Учитель очень забавно имитирует одну кирта-ни (профессиональную певицу религиозных гимнов), к большой потехе учеников. Киртани и ее труппа появ­ляются в одном собрании. Она пышно одета, небреж­но держит цветной носовой платок. Когда появляется какой-нибудь почтенный господин, она приветствует его, продолжая петь, или говорит ему: „Прошу вас, войдите". И она руками поднимает свое сари, чтобы выставить напоказ украшения, нашитые на нем... Ми­мика учителя до смерти смешит учеников. Палту ка­тается по земле. Учитель говорит ему, улыбаясь: „Какое вы еще дитя, Палту! Не вздумайте только рас­сказать об этом вашему отцу. Та капля уважения, которую он еще питает ко мне, исчезнет. Он стал настоящим англичанином».

Вот и другие типы проходят перед нами.

«Есть люди, — говорит Рамакришна, — у кото­рых никогда не является такого желания поболтать, как во время ежедневного богослужения. Но так как им запрещается разговаривать, они жестикулируют и гримасничают с закрытым ртом: „Э! Э! Принесите мне это и передайте то". — „Тише, тише!" Один перебирает свои четки и, делая это, в то же вре­мя торгует рыбой. Перебирая пальцами зерна, он указывает на кусок, на который зарится... Женщи­на идет выкупаться в святых водах Ганги. Она должна была думать о боге, но нет, она сплетнича­ет: „А какие драгоценности они дают вашему сы­ну?.. Такой-то болен... Такой-то пошел повидать свою невесту... Как думают, велико ли будет прида­ное?.. Гариш меня обожает, он и часа не может прожить без меня... Я не могла прийти все это вре­мя: было обручение дочери такого-то, я была так занята". И так далее. Она пришла выкупаться в святых водах. Но разговор идет обо всем, кроме этого...»

В этот момент учитель, глядя на одного из сво­их слушателей, пораженный волнением, впадает в са-мадхи¹⁰.

Придя в себя, он немедленно снова завязывает нить своих прерванных бесед. Или же он поет один из своих прекрасных гимнов любви к «Матери с тем­но-синим цветом кожи» или к черному возлюбленному Кришне ^и;

«О, сладкозвучная флейта! Она играет там, в лесах. Я иду... Я иду. Мой темнокожий возлюб­ленный ждет меня... О мои подружки, скажите, идете ли вы со мной? Мой возлюбленный! Я боюсь, что он для вас — лишь слово, лишь пустой звук... но для меня он — мое сердце, моя душа, моя жизнь».

«Погружайся, погружайся, погружайся до дна, о мой дух. Погружайся в океан красоты, иди и ищи области, погрузившиеся более глубоко в моря. Ты достигнешь драгоценных сокровищ Премы (божест­венной любви). Твое сердце — Вриндаван (место­пребывание бога любви). Иди и ищи! Иди и ищи, иди и ищи! И ты найдешь... Тогда он будет го­реть, неугасаемый светоч познания. Кто это сущест­во, управляющее лодкой на земле — на земле, на твердой земле?»

«...Подруга Абсолютного, о Мать, ты погружена в Радость игры! Вино радости опьяняет тебя. Твои ноги подкашиваются, но никогда не теряют равнове­сия. Абсолютное, твой супруг, лежит рядом с тобой. Неподвижно. Ты прижимаешь его к своей груди, и кажется, что ты теряешь всякую власть над собой... Вселенная дрожит под твоими ногами. Безумие в твоих глазах и в глазах супруга. Правда, мир — это предмет радости. О Мать моя с синим цветом кожи...»¹²

Его песня походила на любовное вино, опьяняющее Мать.

«Один его взгляд, — говорил Вивекананда, — мог изменить целую жизнь».

И Нарендра узнал это, Нарендра, горячо защи­щавший из противодействия ему свои философские сомнения, почувствовавший, что они тают на этом непрерывном огне, и наконец признавший себя по­бежденным. Он сам испытал то, что возвестил ему Рамакришна, — «что живая вера может быть пере­дана и принята более осязаемо и реально, чем лю­бая вещь в мире». Уверенность Рамакришны была так стоика и сильна, что самые резкие противоречия этих молодых людей заставляли его улыбаться. Он был уверен, что они рассеются, как утренний туман на полуденном солнце. Когда Калипрасад направ­лял на него поток отрицаний, Рамакришна спра­шивал:

— Мой сын, веруете ли вы в бога?

— Нет.

— Веруете ли вы в какую-нибудь религию?

— Нет, ни в Веды, ни в какое-либо писание. Я не верю ни во что духовное.

Снисходительный учитель отвечал:

— Мой сын, если бы вы это сказали другому гу­ру, как бы он вас принял? Идите с миром. Другие так же, как и вы, прошли через эти треволнения. А теперь — посмотрите на Нарендру. Он верит. Ва­ши сомнения будут также разрешены. Вы будете ве­рить.

И Калипрасад стал впоследствии святым апосто­лом, Абхеданандой.

Множество высокообразованных людей, скепти­ков, агностиков были сильно задеты этим маленьким человеком, который говорил самые простые слова на своем языке простолюдина, но существо которого проникало своим внутренним огнем до самой глуби­ны души. Ему не нужна была исповедь своих посе­тителей.

«Глаза, — говорил он, — зеркало души».

Он сразу читал сквозь них. Среди толпы он пря­мо шел к стыдливо прячущемуся посетителю, он паль­цем касался сомнения или беспокойства, тайной ра­ны. Никаких поучений. Никакого душевного смяте­ния. Никакой печали. Слово, улыбка, прикосновение руки давали покой, безымянное счастье, по которому изнываешь. Рассказывают, что молодой человек, на котором остановился его взгляд, целый год оставался в экстазе и только повторял: «Господь, Господь. Мой любимый, мой любимый!»

Учитель все прощал, веря в бесконечное добро. И, читая в некоторых из тех, кто просил у него помощи, что эти несчастные не достигнут в этой жизни бога, которого ищут, он хотел передать им по крайней мере предвкушение блаженства.

Ни одно слово не было у него только словом; все было действием, все было бытием.

Он говорил:

— Не говорите о любви к вашему брату. Любите. Не рассуждайте о доктринах и о религиях. Есть толь­ко одна. Все реки текут в океан. Идите и дайте дорогу другим.

Большая река прокладывает себе вдоль склона со­ответственно народам, времени, душам — различное русло. Это та же вода... Идите. Теките к океану.

Порыв радостно струившейся воды передавался всем душам. Он был порывом, склоном, течением, и к его реке сбегались другие речки и ручьи. Он был Гангой.

XII