ВСТРЕЧА РАМАКРИШНЫ С ВЕЛИКИМИ ПАСТЫРЯМИ ИНДИИ

Таковы были великие пастыри народа, царствен­ные пастыри Индии, в тот час, когда из-за гор по­явилась, освобожденная из своих покровов, звезда Ра-макришны¹.

Он, конечно, не мог знать первого их предтечу, Рам Мохан Роя. Но с тремя остальными он был лично знаком. Он пришел к ним, гонимый жаждой бо­га, никогда не перестававшей его томить. Он постоян­но задавал себе вопрос: «Нет ли еще других, найден­ных ими, источников Его, из которых я еще не пил?» Но его опытный глаз оценивал их сразу, и, склонив­шись, чтобы отведать от них с жадным благочестием, он поднимался с тихой лукавой усмешкой: «Его ис­точник лучше...»

Он был не из тех, кого можно ослепить роскошью, славой или красноречием. Его прищуренные глаза не смыкались, пока им не засияет желанный свет — мерцание божьего ока. Они проникали сквозь стены души, как сквозь стекло, и любознательно шарили в сердце. То, что они там невзначай находили, порой вызывало у нескромного их обладателя приступ без­звучной и незлобивой веселости.

Его собственный рассказ о визите, нанесенном им величавому Дебендранатху Тагору, — это очарова­тельная комическая сценка, в которой сквозит оппо­зиционный дух и непочтительная почтительность «брат­ца» к великому первосвященнику, к «царю Джанаке».

— Считаете ли вы совершенно невозможным, — спросил его как-то один из собеседников², — при­мирить светскую жизнь с богом? Что вы думаете о Махарши Дебендранатхе Тагоре?

Рамакришна тихо повторил:

— Дебендранатх Тагор... Дебендранатх... Дебендра... — и несколько раз поклонился, потом сказал: — Знаете что... Жил однажды человек, который любил очень торжественно справлять праздник Дурга Пуджа. С утра до вечера в его доме резали и приносили в жертву коз. Но через несколько лет торжество ут­ратило свой блеск. Кто-то спросил этого человека: «Отчего так померк ваш праздник?» «Оттого, — от­ветил он, — что я потерял свои зубы». Итак, со­вершенно естественно, — заканчивает непочтительный рассказчик, — что в таком преклонном возрасте Де­бендранатх предается размышлениям³. Но, — продол­жает он после короткой паузы, еще раз поклонив­шись, — это, безусловно, значительный человек.

И он рассказывает о своем посещении⁴:

— Когда я его увидел, он мне вначале показал­ся немного гордым... Это ведь так естественно. Он имел все земные блага: знатность, почет, богатство... И вдруг я впал в такое состояние, когда я могу видеть человека насквозь: тогда самые богатые люди, самые ученые кажутся мне ничтожными, как солома, если я не нахожу в них бога... Смех душил меня... Я увидел, что этот человек одновременно пользуется мирски­ми благами и ведет религиозную жизнь; у него было много детей, и все молодых, несмотря на то что он был джнянин. Он не был ни в чем обойден жизнью. Я сказал ему: «Вы царь Джанака⁵ наших дней». Он упивался жизнью и достигал в то же время высочай­ших «осуществлений». «Вы пребываете в мире, но дух ваш поднялся до высот божества. Скажите мне что-нибудь о нем».

Дебендранатх говорит ему на память несколько пре­красных страниц Вед⁶. И между ними завязывается беседа в дружески любезном тоне. Дебендранатх пора­жен огнем, сверкающим в глазах посетителя. Он при­глашает Рамакришну прийти на праздник, на следую­щий день, но просит его «прикрыть немного свое тело», потому что наш странник не позаботился принарядить­ся. Рамакришна отвечает с обычным лукавым добро­душием, что на это нечего рассчитывать. Он таков, как он есть, и таким он придет. Они расстаются добрыми друзьями. Но на следующий день ранним утром Рама­кришна получает от вельможи записку, очень вежли­вую, с просьбой не беспокоить себя посещением.

И между ними все кончено. Легким, почти ласка­ющим ударом бархатной лапки аристократ отстранен: пусть его остается в своем раю идеализма.

Дайянанду он распознал еще быстрее и еще легче покончил с ним. Надо сказать, что ко времени их встречи (начало 1873 года) Аръя Самадж еще не был основан и преобразователь был еще на середине своего пути. Рамакришна подверг его осмотру⁷, признал за ним некоторую силу, разумея под этим способность «настоящего общения с божеством». Но мятущийся и беспокойный нрав, воинственный атлетизм чемпиона Вед, его яростное старание всегда быть правым и свою правду навязывать другим, по мнению Рамакришны, только вредили его делу. Он наблюдал, как Дайянанда день и ночь спорит о Божественном Писании, как он толкует вкривь и вкось его смысл, силясь во что бы то ни стало создать новую секту. Всякая забота о личном, мирском успехе в глазах Рамакришны только мешала любви к богу. И он отвернулся от Дайянанды.

Отношения его с Кешаб Чандер Сеном носили со­всем иной характер: тесной, дружеской и длительной привязанности.

Прежде чем рассказать о них, я должен выразить сожаление о том, что ученики обоих учителей, гово­ря об этих отношениях, были столь мало объектив­ны. Каждый из двух лагерей стремился «своего божь­его человека» поставить выше чужого. Ученики Ра­макришны еще отзываются о Кешабе с дружеским уважением: они благодарны ему за признание им Па-рамахансы. Зато некоторые ученики Кешаба не могут простить Рамакришне влияния, которое он имел, или им казалось, что имел, на их учителя, и, чтобы дока­зать, что этого не было, они стараются вырыть между этими двумя людьми непроходимые пропасти мысли; они презрительно недооценивают настоящее значение Рамакришны и свою досаду вымещают на том, кому его Евангелие обязано своим распространением и по­бедой, — на Вивекананде⁸.

Я отлично понял после чтения многих прекрасных страниц Кешаба, в которых предвосхищены идеи и действия Вивекананды, что Брахма Самаджу тяже­ло переносить молчаливое забвение, которое он ви­дит со стороны Ramakrishna Mission. По мере сил я постараюсь исправить эту несправедливость, которая мне кажется ненамеренной. Но нельзя оказать худшей услуги памяти Кешаба, чем наделить его, как делают некоторые члены Брахмо, своей узостью, замалчи­вая, с другой стороны, бескорыстную любовь, кото­рую Кешаб дарил Рамакришне⁹. Во всей жизни Ке­шаба, столь достойной уважения и любви, нам все­го дороже именно то уважение и любовь, с которыми этот великий человек, в расцвете умственных сил и на вершине славы, неизменно, с начала до конца, отно­сился к «бедняку» из Дакшинешвара, тогда еще мало известному и непризнанному. Чем больше стараются члены Брахмо, задетые в своей гордыне близостью «божьего безумца» к лучшему из интеллигентов, из­влечь из книг Кешаба самые беспощадные осуждения беспорядочного экстаза, приписываемого Рамакришне, тем удивительнее то исключение, какое он допускал в отношении Рамакришны.

Если верно, что Кешаб, в отличие от большинства других религиозных вождей Индии, никогда не имел гуру¹⁰, посредника между ним и божеством, — если нельзя, следовательно, причислять его, как это делают рамакришнаисты, к ученикам Рамакришны, то, во вся­ком случае, его великодушный ум готов был прекло­ниться перед всем великим, а любовь его к истине была так чиста, что исключала всякую примесь тще­славия. Этот учитель всегда был готов учиться¹¹. Он говорил о себе: «Я прирожденный ученик. Все пред­меты — мои учителя, все животные — мои учителя. Я учусь у всех»¹². Как же он мог не учиться у «че­ловека-бога»?

В начале 1875 года он со своими учениками жил на вилле вблизи Дакшинешвара. Рамакришна пришел к нему¹³ и сказал:

— Я слышал, что вам явилось видение бога. Я бы хотел знать, каково оно было.

Вслед за тем он запел знаменитый гимн Кали и во время пения впал в экстаз. Для индуса, даже просвещенного, это самое обычное явление, и Кешаб, недоверчиво относившийся к таким болезненным про­явлениям благочестия, не обратил бы на него никако­го внимания, если бы Рамакришна, возвращенный из самадхи к действительности своим племянником¹⁴, не разразился потоком чудеснейших слов о боге и беско­нечном.

И даже эти вдохновенные слова были проникнуты иронией и здравым смыслом. Они поразили Кешаба. Он поручил своим ученикам понаблюдать за Рамакришной. Скоро он уже не сомневался, что имеет дело с исключительной личностью. И в свою очередь он пошел к нему. Они стали друзьями. Кешаб приглашал его на торжества Брахма Самаджа или заходил за ним в храм, чтобы отправиться вместе гулять по берегу Ганги. И так как его великодушное сердце чувство­вало потребность делиться с другими радостью своих открытий, он повсюду рассказывал о Рамакришне, в своих речах и на страницах газет и журналов, на английском и на местных языках. Завоеванной им известностью он пользовался для прославления Рама­кришны. Благодаря ему Рамакришна, до этого време­ни популярный, за немногими исключениями, только в народных массах, постепенно приобретал извест­ность в кругах буржуазной интеллигенции Бенгалии и других областей.

Трогательна скромность, с какой знаменитый вождь Брахма Самаджа, благородный Кешаб, богатый зна­ниями и авторитетом, преклонялся пред этим неиз­вестным, неискушенным в книжной мудрости, не знав­шим санскритского языка, едва умевшим читать и пи­сать человеком, поражавшим его своей необычайной проницательностью. Он садился у его ног, как ученик.

И тем не менее я далек от мысли, что Кешаб когда-либо был учеником Рамакришны, как утверж­дают некоторые слишком рьяные рамакришнаисты. Не стану я также утверждать, что Кешаб обязан ему хотя бы одной из своих основных идей. Все его основные идеи уже созрели до того, как он встретил Рамакришну. Мы видели, что уже в 1862 году у него возникла идея о гармонии религий и об их общем источнике. В 1863 году он говорил:

— Все истины принадлежат всем, так как все они от бога. Нет истин европейских и азиатских, ваших или моих.

В 1869 году на лекции о будущей церкви он го­ворил о громадной симфонии, созданной совокупно­стью религий, из которых каждая сохраняет свой осо­бенный характер, тембр своего инструмента, регистр голоса, и все они сольются в одном хоре, славящем бога-отца и людей-братьев. Так же неправильно было бы утверждение, что Кешаб благодаря Рамакришне пришел к концепции Матери. Она существовала в Индии во все времена, как на Западе концепция От­ца. Рамакришна не создал ее. Гимны Рампрасада, которыми он был полон, воспевали ее на все лады. Брахма Самадж принял идею материнства бога со времени Дебендранатха. И ученики Кешаба, изучая его труды, то и дело встречаются с обращениями к Матери¹⁵.

Не подлежит сомнению, что обе великие идеи: о божественной Матери и о братстве верующих, неза­висимо от их обрядовых жестов и способов выраже­ния, — что эти идеи, как таковые, жили в мыслях Кешаба и были согреты его верой... Но совсем иное дело было встретить их живыми, ожившими в Рама­кришне. «Бедняк» не заботился о теории: он был; он сам был общением между богом и верующими, он был Матерью и Возлюбленной; он видел ее; сквозь него могли ее видеть и другие: он осязал ее. Эта гениальная душа умела дать почувствовать нам, кто приближался к ней, горячее дыхание богини и материнское объятие

ее прекрасных рук... Какое блаженство! И как дол­жен был наслаждаться им Кешаб, который тоже был бхакт, верующий через любовь¹⁶.

«Детская душа Рамакришны, простая, нежная и прелестная, украсила йогу Кешаба, его незапятнанную идею религии»¹⁷, — пишет один из его биографов, Чи-ранджиб Шарма.

А вот слова одного из миссионеров церкви Кеша­ба, бабу Гириш Чандра Сена:

— От Рамакришны Кешаб заимствовал идею с детской простотой называть бога сладостным име­нем Мать...¹⁸

Я подчеркиваю только эти три слова, так как уже показал, что Кешаб до встречи с Рамакришной назы­вал бога Матерью. Рамакришна принес ему другое: новый расцвет любви, непосредственную веру — ду­шу ребенка. И результатом этого было отнюдь не зарождение мысли о Новом Избавлении, которую Ке­шаб начинает излагать как раз в тот год (1875), когда скрестились пути его и Рамакришны¹⁹, — а неудер­жимый взрыв веры и радости, заставивший его пове­дать миру свое открытие.

Рамакришна был для последователей Брахма Самаджа чудесным возбуждающим средством, тем ог­ненным языком, который, по преданию, пляшет в Тро­ицын день над головой апостолов, озаряет и жжет их. Он был для них искренним другом и свидетелем, су­дившим их. Он не жалея дарил им свою любовь и свою язвительную критику.

После первых посещений Брахма Самаджа его внимательный и насмешливый глаз уловил несколько условный характер благочестия этих превосходных лю­дей. Он сам с большим юмором рассказывает²⁰:

— Учитель сказал им: «Войдем в общение с Ним». И я подумал: «Сейчас они погрузятся во внут­ренний мир и углубятся в него надолго». Но едва прошло несколько минут, как они снова открыли глаза. Я удивился. Как можно найти Его после столь крат­кого размышления? Когда все было окончено и мы остались одни, я сказал Кешабу: «Я смотрел на ваших братьев, когда они размышляли с закрытыми глазами. Знаете, что они мне напомнили? Иногда в Дакшинешваре я наблюдаю за компанией обезьян, неподвижно сидящих под деревом. Воплощенная невинность... Они размышляют о фруктах, кореньях и других вкусных вещах, которые собираются стащить через несколько минут... Общение с богом, в которое сегодня вступи­ли ваши ученики, Кешаб, было немногим более серь­езно...»

В одном из ритуальных гимнов Брахмо был сле­дующий стих: «Думайте о нем и любите его во все мгновения дня».

Рамакришна остановил поющего и сказал:

— Измените этот стих и скажите: «Молитесь и любите его только два раза в день». Говорите то, что есть в действительности. Зачем рассказывать Пред­вечному всякие небылицы...

Брахма Самадж Кешаба пылал восторгом веры, но в этом восторге было что-то нарочито сдержанное, абстрактное, торжественное, что-то неуловимо анг­ликанское. Чувствовалось, что они постоянно опаса­лись обвинений в идолопоклонстве²¹. Рамакришна лю­бил поддразнить их, играя именно на этой струне, но без особого жара. Однажды, когда Кешаб при нем перечислял в молитве все совершенства господа, он спросил:

— Для чего вы занимаетесь этой статистикой? Разве сын говорит своему отцу: «О мой отец! вы имеете столько-то домов, столько-то садов, столько лошадей и т. д.». Вполне естественно, что отец предо­ставляет в распоряжение сына все свое добро. Если вы будете думать о нем и его дарах как о чем-то необычайном, вы никогда не будете близки с ним, вы не сможете приблизиться к нему... Не думайте о нем так, будто он где-то далеко от вас, а воспринимай­те его как существо близкое к вам. Тогда он откро­ется вам. Разве вы не видите, что его атрибуты, ко­торыми вы восторгаетесь, делают вас идолопоклонни­ками?²²

Кешаб протестует, он задет за живое: он возму­щенно кричит, что, напротив, он борется с идолопо­клонством, что бог, чтимый им, есть бог без образа. Рамакришна отвечает спокойно:

— Бог существует и в образе, и без образа. Изо­бражения и другие символы так же ценны, как ваши атрибуты. А эти атрибуты, не отличающиеся от идо­лопоклонства, те же образы, только жесткие и за­стывшие.

А в другой раз он говорит:

— Вы хотите быть узким и пристрастным... А я, я горю желанием любить господа всеми возможными способами. И однако жажда моей души никогда не бывает утолена. Я бы хотел ему поклоняться, поднося ему цветы и плоды, повторять его святое имя в оди­ночестве, думать о нем, петь ему гимны, плясать, радуясь моему господу. Те, кто думает, что бог не имеет образа, могут постигнуть его не хуже, чем те, которые представляют себе его имеющим образ. Един­ственное, что необходимо, — это вера в полное отре­шение от себя²³.

Здесь я передаю лишь обесцвеченные слова. Не в моей власти придать им жизненную реальность, из­лучение личности, голоса, глаз, пленительную улыб­ку (никто из видевших ее не мог устоять перед ней), живую правду, исходившую из этого сущест­ва, у которого слова были не как у нас, простых смертных, широкой и разукрашенной одеждой, больше скрывающей, чем выявляющей неуловимую внутреннюю жизнь. Он делал эту внутреннюю жизнь осязае­мой. И бога, который для большинства людей (я го­ворю — религиозных людей) есть рамка мысли, за которой скрывается недоступное взгляду полотно, «не­видимый шедевр», — этого бога можно было видеть, глядя на человека. Вы видели, как человек, разгова­ривая с вами, погружался в него, словно пловец, ко­торый нырнул и через минуту снова появился весь мокрый, пропитанный запахом водорослей и соле­ным вкусом океана. Кто мог укрыться от излучавших­ся из него волн божественности? Научный ум Запада подверг бы их химическому анализу, но, каковы бы ни были эти элементы, их синтетическая реальность не подлежала сомнению. Наиболее недоверчивые лю­ди могли коснуться пловца, вынырнувшего из бездны мечты, и уловить в его зрачках отблеск подводной флоры. Кешаб и некоторые его ученики, вероятно, бы­ли опьянены этим отблеском.

Необходимо прочесть некоторые необычайные диа­логи этого Платона Индии, происходившие на лодке Кешаба, плывшей по Ганге²⁴. Рассказчик, ставший «евангелистом» Рамакришны, сам удивляется возмож­ности встречи между двумя столь различными умами. Что общего могло быть между человеком-богом и человеком общества, интеллигентом, англоманом Кешабом, разум которого восстает против богов... Все ученики Кешаба толпятся вокруг обоих мудрецов в каюте яхты, как мухи у отверстия иллюминатора. Но едва с губ Рамакришны начинает течь мед его речей, как «мухи» уже тонут в блаженстве.

«Уже больше сорока пяти лет прошло с тех пор, но все, что говорил Парамаханса, запечатлелось в моей памяти несмываемыми знаками. Мне не приходилось слышать никого, кто бы так говорил... Во время бе­седы он все ближе придвигался к Кешабу, так что к концу ее, сам того не замечая, он почти лежал на его коленях. А тот сохранял полную неподвижность, не делая попытки от него отодвинуться...»

Рамакришна с любовным вниманием вглядывается в лица окружающих и дает каждому из них характе­ристику. Все их черты, глаза прежде всего, но также лоб, нос, зубы, губы, уши говорят языком, к которому он имеет ключ. Он говорит с легким и приятным заиканием. Речь заходит о Ниракара Брахмане (боге без образа).

«Повторяя слово „Ниракара", он спокойно погру­зился в самадхи (экстаз), как пловец, скользнувший в глубину моря... Мы жадно наблюдали за ним... его тело вытянулось и слегка окоченело. Не было заметно ни малейшего напряжения нервов или мускулов. Ни малейшего движения. Обе его руки покоились на ко­ленях, пальцы слегка переплелись. Поза сидящего тела была свободна, но совершенно неподвижна. Немного приподнятое вверх лицо спокойно. Глаза почти, но не совсем, закрыты; глазное яблоко не вывернуто и не скошено, только неподвижно. Из-за полуоткрытых в блаженной улыбке губ сверкали ослепительно белые зубы. Никакой портрет не мог бы передать невыра­зимую прелесть этой чудесной улыбки»²⁵.

Его возвращают на землю пением гимна. «...Он открывает глаза, смотрит вокруг с удивлением. Му­зыка замолкает. Парамаханса, глядя на нас, спраши­вает: „Кто эти люди?" Потом он несколько раз сильно хлопает себя по голове, восклицая: „Спускайся, спус­кайся..." Придя окончательно в сознание, он начинает петь приятным голосом гимн богине Кали...»

Он поет о тождестве божественной Матери с Аб­солютом, поет об игре с воздушным змеем из челове­ческих душ, который Мать запускает, держа его на веревке иллюзии²⁶.

«...Мир — это игрушка Матери. Она для забавы позволяет одному-двум змеям из тысячи сорваться с веревки иллюзии. Это ее игра. Она говорит избранной ею душе, лукаво подмигивая ей: „Ступай в мир и живи там, пока не получишь от меня дальнейших распоряжений"».

И, подражая ей, он обращается к ученикам Кешаба со снисходительной иронией, вызывающей дружный хохот:

— Вы живете в мире? Ну и оставайтесь там. Вам не предназначено покинуть его. Будьте тем, что вы есть: чистым золотом, смешанным с лигатурой, саха­ром, смешанным с патокой... Мы играем в игру, в которой надо получить семнадцать очков, чтобы вы­играть. Я получил больше — и проиграл. Вы ловкие люди, недобрали очков и можете продолжать игру... В сущности, совсем не важно, живете ли вы в миру или в семье, лишь бы не терять общения с богом...

Именно во время этих бесед, чудесно сочетаю­щих наблюдательность и экстаз, насмешливый здра­вый смысл и высочайшие идеи, Парамаханса говорит свои чудесные притчи, о которых я уже упоминал, — о божественном резервуаре с несколькими «гхатами» (лестницами) и о Кали-пауке. Он обладает слишком тонким чутьем реальности, слишком ясно читает в душах людей, чтобы рассчитывать довести их до такой же степени свободы духа, какой он сам достиг; он рассчитывает свою мудрость по их силам; он не тре­бует большего, чем эти силы могут дать, но дать уже надо все, без остатка.

Прежде всего он открывает перед Кешабом и его учениками с широтой взгляда и терпимостью, допус­кающей законность различных точек зрения (казав­шихся им до этих пор непримиримыми), — прежде всего он открывает перед ними сущность жизни, дух живого творчества. Этим интеллигентам, окостенев­шим в рамках своего разума — своих разумов, — он развязывает члены, делает их свободными и гибкими.

Он отрывает их от абстрактных споров... «Живите, любите и творите...» Их застывшая кровь снова на­чинает циркулировать...

— Творить — значит быть подобным богу, — говорит он Кешабу, который в это время расточался в бесконечных и бесплодных спорах. — Когда вы полны сокровенной сущностью жизни, каждое ваше слово правдиво. Поэты во все времена восхваляли правду и добродетель. Сделались ли их читатели от этого добродетельными и правдивыми? Но когда сре­ди нас встречается человек, отрешившийся от своего «я», то его действия становятся дыханием добродете­ли: то, что он делает для других, украшает их самые будничные мечты, то, чего он коснется, делается прав­дивым и чистым: он становится отцом действитель­ности²⁷. То, что он создает, не исчезнет никогда. Вот этого я жду от вас. Заставьте умолкнуть псов злобы. Пусть слон Всевышнего протрубит благословение все­му, что существует. Вы обладаете этой могуществен­ной силой. Хотите вы применить ее? Или же пред­почитаете растратить эту краткую жизнь на вражду с людьми...²⁸

И Кешаб послушался совета. Он снова пустил корни в горячую землю, согретую жизнью чувства, жизнью крови, — землю, омываемую божественны­ми соками Верховного Существа. Рамакришна заста­вил его почувствовать, что этих соков не лишена ни одна частица, ни один самый скромный росток чело­веческой мысли. Он снова сочувственно раскрыл свою душу иным формам веры, даже некоторым обрядно-стям, которые он до того отклонял. Он открыто взы­вал к Шиве, Шакти, Сарасеати, Лакшми, Хари, отождествляя их с добродетелями божества. В тече­ние двух лет он погружался в каждую из великих религий, в каждое героическое воплощение духа — Иисуса, Будду, Чайтанью, из которых каждый пред-

ставляет какую-нибудь грань великого Зеркала: он силится по очереди впитать их в себя, чтобы через их синтез достигнуть высшего идеала. В особенности им владеет во время последней болезни излюблен­ная Рамакришной форма бхакти: страстная любовь к Матери. Ученики Кешаба рассказывают Рамакришне, приходящему навестить его в последние дни его жиз­ни: «С ним произошла большая перемена. Мы час­то застаем его разговаривающим, как вы, с божест­венной Матерью, слушающим ее, проливающим сле­зы...» И Рамакришна, взволнованный, восхищенный этой вестью, впадает в экстаз. В этом длинном рас­сказе об их последнем свидании²⁹ самое трогатель­ное — это появление умирающего, сотрясаемого смер­тельным кашлем Кешаба, который приходит, держась за стены, хватаясь за мебель, чтобы упасть к ногам Рамакришны.

А тот, еще наполовину погруженный в экстаз, го­ворит сам с собой. И Кешаб молчит, впивая в себя таинственные слова, будто исходящие от самой Мате­ри. Они объясняют ему с жестоким и утешительным спокойствием глубокий смысл его страданий и надви­гающейся смерти³⁰. Как хорошо Рамакришна понима­ет смятение этой жизни, полной беспокойной веры и любви.

— Вы больны, — говорит он ему тихо, — и это полно значения. В беспрестанных поисках бога поры­вы благочестия не раз пронизывали ваше тело. Бо­лезнь ваша есть след этих потрясений. Трудно соста­вить себе понятие о производимом ими в организме разрушении в тот момент, когда они происходят. По Ганге плывет лодка, и никто этого не замечает. Но несколько времени спустя сильная волна (ею подня­тая) ударяет о берег и уносит часть его. Когда боже­ственный огонь коснется хрупкого жилища, тела, он сожжет сначала страсти, потом ложное «я» и, наконец, уничтожит все без остатка... Вы еще не достигли конца... Почему вы позволили поместить свое имя в списки больницы господа? Вас теперь не выпустят, прежде чем не проставят против вашего имени запись: исцелился...

Затем он для сравнения вызывает в памяти Ке­шаба трогательный образ божественного садовника, ко­торый разрыхляет почву у корней драгоценного ро­зового куста, для того чтобы они могли пить ночную росу...³¹

— Болезнь намеренно подкапывает корни вашего существования.

И Кешаб молча слушает и улыбается. Эта улыбка Рамакришны освещает траурный сумрак дома и стра­дания больного, как таинственный луч света на темных полотнах Рембрандта. Рамакришна переходит к тор­жественному тону, только когда Кешаб, утомленный, покидает его: он предписывает умирающему не жить во внутренних комнатах вместе с женщинами и деть­ми, но оставаться наедине с богом.

И последние слова Кешаба в предсмертных муках были: Мать... Мать...³²

Нетрудно понять, что этот великий идеалист, ве­рующий в бога Разума, Добра, Справедливости и Истины, оказался в трагические дни далеким от Все­вышнего, ушедшего от него слишком высоко, и что он почувствовал необходимость приблизиться, прикос­нуться к нему пылью ног Рамакришны, почувствовал, что видеть и слышать его через Рамакришну было бы освежающей отрадой в его лихорадке. Такие пережи­вания имеют вечное значение. И этого именно не мо­гут простить Рамакришне некоторые гордые ученики Кешаба.

Хотелось бы, чтобы и последователи Рамакришны не выставляли этого напоказ. Пусть они берут пример со своего кроткого учителя. Как только окончилось последнее их свидание и Кешаб удалился, Рамакришна сейчас же начал со свойственной ему скромностью говорить о величии Кешаба, заслужившего уважение как образованной верхушки общества, так и простых верующих, как он сам. Он всегда с глубоким уваже­нием отзывался о Брахма Самадже³³, лучшие предста­вители которого платили ему тем же и сумели исполь­зовать его пребывание среди них³⁴. Их ум и сердце стали от этого шире. Рамакришна больше, чем кто бы то ни было, сделал для возвращения в лоно на­родной веры оторвавшейся от народа верхушки, кото­рая, плохо усвоив полунауку Запада, едва не сбилась с пути.

Достаточно одного примера: его великий ученик Вивекананда вышел из рядов Брахма Самаджа, из рядов яростных борцов во имя Западного Разума про­тив индуистских традиций, которые он впоследствии научился уважать и защищать. От этого индуистского пробуждения западная мысль ничего не потеряла. Но мысль Востока утвердила свою независимость.

Отныне между Западом и Индией, как между равными единицами, становится возможен союз, а не порабощение и не убийство одной культуры другою.

VIII