КАЛИ-МАТЬ

Молодому жрецу Кали было двадцать лет. Он не подозревал, какой ужасной госпоже он собирался слу­жить. Она, как тигрица, которая с тихим рычанием чарует взглядом свою жертву, готовилась, играя, на­сыщаться им в течение почти десяти лет. Десять лет быть зачарованным, находиться во власти двух огнен­ных зрачков! Он жил в храме, наедине с ней, но в центре головокружительного водоворота, так как па­лящее дыхание исступленных толп вздымало под пор­тиками храма, подобно муссону, вихри жгучей пыли. Бесчисленные пилигримы, монахи, садху, факиры, ин­дусы и магометане — все божьи безумцы сходились сюда¹.

Храм был с пятью стрельчатыми куполами. К не­му вела открытая терраса над Гангой, между двой­ным рядом из двенадцати маленьких, с одним купо­лом, храмов бога Шивы. В противоположном конце просторного мощеного четырехугольного двора, лицом к Кали, стоял другой большой храм — Кришны и Радхи². Целый мир символов: триединство природы-матери (Кали), абсолюта (Шива) и любви (Радхаканта: Кришна, Радха); арка, перекинутая между не­бом и землей.

Но владычицей этих мест была Кали. Она стояла высеченная из базальта, одетая в пышные ткани Бе­нареса, царица мира и богов. Она попирала нога­ми простертое тело Шивы³. Своими многочисленными руками она держала слева меч и отсеченную голову, справа — предлагала дары, делая знак: «Приди, не бойся». Она — сама природа, разрушающая и сози­дающая. Для того, кто умеет ее слышать, она еще больше — она Мать Вселенной, «Всемогущая Мать», которая открывается своим детям в разнообразии форм и в божественных воплощениях; видимый бог, который ведет избранных к богу невидимому, и, если это будет ей угодно, она может отнять у всякого живого суще­ства последний признак его личности, его ego, и на­полнить его сознанием абсолютного, безличного бога... «Я» ограниченное благодаря ей потонет в «я» безгра­ничном — Атмане-Брахмане.

Но юный двадцатилетний жрец был далек от того, чтобы проникнуть хотя бы косвенными путями разума в ядро, где расплавляется всякая реальность. Единст­венной постижимой реальностью, будь она человече­ская или божественная, было то, что он мог видеть, слышать, осязать. В этом отношении он нисколько не отличался от большинства своих соплеменников. Что сильнее всего поражает европейских верующих (про­тестантов еще в большей степени, чем католиков) в верующих Индии — это необычайная конкретность их религиозных прозрений.

Рамакришна, у которого значительно позже юный Вивекананда спросил: «Вы видели бога?» — отве­тил: «Я вижу его, как вижу тебя, — нет, еще яснее».

И чтобы еще больше уточнить, добавил: «Не в смысле ведантическом...» (То есть не в смысле безличном и отвлеченном, хотя и его он знает и прибегает к нему.)

И это совсем не является привилегией отдельных духовидцев. Каждый искренно верующий индус легко достигает этого: так богат и свеж еще у них источник творческих сил. Одна наша приятельница сопровож­дала в храм юную, очень красивую, умную, образован­ную принцессу из Непала. Молодая женщина долго молча молилась во мраке, напоенном благоуханиями, при свете единственной лампы, а выходя, спокойно сказала: «Я видела Раму».

Как мог Рамакришна не видеть «Мать с темно-синим лицом»?⁴ Ее, такую видимую, воплощающую в образе женщины силы природы; божество, доступное смертным; ее, Кали...

В храме она обволакивала его запахом своего те­ла, обвивала его лианами своих рук и своих волос. Она совсем не была канонической фигурой с натяну­той улыбкой, питающейся монотонными молитвами. Она жила, дышала, вставала с постели, ела, ходи­ла, снова ложилась в постель. Вся храмовая служ­ба была построена согласно ритму ежедневного поряд­ка ее жизни. Каждое утро на заре звенели малень­кие колокольчики, мелькали огоньки. В музыкальном зале свирель пела священный напев, сопровождае­мая барабанами и кимвалами, — Мать просыпалась. В саду, благоухающем жасминами и розами, соби­рали гирлянды цветов для ее украшения. В девять часов музыка возвещала о служении, на которое яв­лялась Мать; в полдень она сопровождала Мать, ло­жившуюся отдохнуть в жаркие часы на свое серебря­ное ложе⁵. Вечером, в шесть часов, музыка привет­ствовала ее, когда она снова появлялась. Еще раз играла музыка, звучали раковины и без передыш­ки заливались колокольчики на склоне дня, под взма­хи факелов ночной службы. И наконец, в девять часов вечера музыка провожала ее ко сну. Мать за­сыпала.

Жрец принимал участие во всех интимных актах ее жизни. Он одевал ее и раздевал, предлагал ей цветы и пищу. Он присутствовал при малом выходе и при отходе ко сну царицы. Как могли его руки, глаза, его сердце не пропитаться постепенно ее пло­тью? Уже первые прикосновения, — когда он, не ре­шив еще, будет ли ей служить, поправлял своими пальцами художника складки ее одежды, — связали, приковали его к ней. Пальцы его рук уже хранили следы укола богини Кали.

Но, оставив в нем жало, она стала его избегать, отказывалась открыться ему. Теперь, когда любовь к ней пронзила его, оса вернулась в свою каменную оболочку; ему не удавалось ее оживить. Влюбленный в немую богиню сгорал на медленном огне. Достигнуть ее, обнять, уловить хоть малейший признак жизни, взгляд, вздох, улыбку — стало единственной целью его существования. Он нежился в самом заброшенном углу сада, похожем на джунгли, и предавался думам и слезам, сняв одежду и священный шнурок, с кото­рым брахман не должен никогда расставаться. Но любовь к Матери открыла ему, что желающий ду­мать о боге должен прежде избавиться от всех пред­рассудков. Он был словно потерявшееся дитя. В сле­зах умолял он Мать явиться ему. Каждый напрасно проведенный день доводил его до безумия. Он поте­рял всякую власть над собой. В отчаянии он валял­ся по земле на глазах у посетителей; он был предме­том жалости, иронии, возмущения. Какое значение могло это иметь? Одно только было важно: он был на грани высшего блаженства, но перед ним стоя­ла стена, преграждавшая ему путь. В своем возбуж­дении, которым ничто не управляло, он, не зная науки регулируемого экстаза — науки, которая в религиозной Индии на протяжении тысячелетий была тща­тельно разработана и проверена, со всей педантично­стью, требуемой двумя факультетами — медицинским и богословским, — бросился наудачу вперед, ослеп­ленный своим безумием. Он рисковал собой. Смерть всегда подстерегает неосторожного йога, который хо­дит над пропастью. Люди, видевшие его в эти дни смятения, рассказывают, что его лицо и грудь были красны от постоянного прилива крови, глаза полны слез, тело сотрясалось судорогой. Он был на грани полного изнеможения. Еще шаг — и неминуем про­вал в черную глубину, мозговой удар или же — про­зрение.

Он прозрел. Стена рухнула...

Предоставляю говорить ему самому⁶. Его голос напоминает многим из нас интонации наших «божьих безумцев», великих духовидцев Европы:

«Как-то раз я чувствовал себя во власти невы­носимой тоски. Мне казалось, что кто-то выжима­ет мое сердце, как мокрую салфетку... Муки терза­ли меня. При мысли, что я так и не удостоился бла­годати божественного видения, страшное неистовство овладело мною. Я думал: „Если так должно быть, довольно с меня этой жизни". В святилище Кали ви­сел большой меч. Мой взгляд упал на него, и мой мозг пронизала молния: „Вот. Он поможет мне по­ложить конец". Я бросился, схватил его, как безум­ный... И вдруг... Комната со всеми дверями и окна­ми, храм — все исчезло. Мне показалось, что боль­ше ничего нет. Передо мной простирался океан духа, безбрежный, ослепительный. Куда бы я ни обращал взор, насколько хватало зрения, я видел вздымавшиеся огромные волны этого сияющего океана. Они ярост­но устремлялись на меня, с ужасающим шумом, точ­но готовились меня поглотить. В одно мгновение они подступили, обрушились, захватили меня. Увлекаемый ими, я задыхался. Я потерял сознание⁷ и упал... Как прошел этот день и следующий — я не имею ника­кого представления. Внутри меня переливался океан несказанной радости. И до самой глубины моего су­щества я чувствовал присутствие божественной Ма­тери» ⁸.

Заметьте, что в этом чудесном рассказе, за исклю­чением последних слов, нет больше речи о «божест­венной Матери», она растворилась в океане. Учени­ки, благоговейно передающие его слова, задают себе вопрос: «Видел ли он действительно божественный образ?» Он не говорит этого. Но, очнувшись по­сле экстаза, он шептал жалобным голосом: «Мать... Мать...»

Что касается меня (да простят мне такую самоуве­ренность), я убежден, что он ее не видел, но что он во всем ощущал ее присутствие. Он называл океан ее именем. Это состояние знакомо нам (в ослабленном виде) во сне, когда наше сознание совершенно есте­ственно присваивает имя того или той, кто наполняет нашу мысль, любому, совершенно отличному от них образу, ибо тот, кого мы любим, присутствует во всем: все видимые формы служат ему облачением... И на берегу океана, бушевавшего вокруг Рамакришны, пе­редо мной встает образ нашей Терезы из Авилы, которая вначале тоже видит себя поглощенной беско­нечностью — прежде чем угрызения ее христианской совести и строгие наставления духовных руководите­лей, наблюдавших за ней, не заставили ее, против ее желания, вложить виденного ею бога в образ челове­ка-бога⁹.

Но влюбленному Рамакришне не пришлось бороть­ся со склонностью своего сердца. Наоборот, она влек­ла его от безликого видения без образа к лику люби­мой. Он желал этого. И после того как он его видел и одно мгновение обладал им, он больше не мог без него обойтись. С этого дня он непрестанно призывал огненное видение. Без него мир был мертв, и живущие казались ему лишь фигурами, начертанными на экране, бесплотными тенями.

Но нельзя безнаказанно подходить к беспредель­ному. Удар от первой встречи был так силен, что все его существо еще долго продолжало содрогаться. Он видел все окружающее как бы сквозь завесу ослепи­тельного тумана, сквозь волны расплавленного сереб­ра, огненных точек. Он перестал владеть своими гла­зами, своим телом, своей мыслью; посторонняя воля управляла им; на него находили минуты ужаса, так как он не понимал, что это значит. Он умолял Мать прийти к нему на помощь.

И вдруг он понял... Им овладела Мать. Тогда он отдался без сопротивления... Fiat voluntas tua! Она заполонила его. И сквозь завесу тумана, постепенно, часть за частью, выступало во плоти существо боги­ни... То неожиданно мелькнувшая рука, потом дыха­ние, голос — наконец, вся она, вся целиком. Среди сотни других — чарующее видение поэта...

Был вечер. Весь дневной ритуал был закончен. Считалось, что Мать отдыхает. Он ушел в свою ком­нату, вне храма, над Гангой. Но спать он не мог. Он прислушивался... Вдруг он услышал, что она встает, поднимается в верхний этаж храма, радостная, как молодая девушка. Кольца на ее ногах звенели по сту­пенькам. Он спрашивал себя, не сон ли это. С бью­щимся сердцем он вышел во двор, поднял голову и увидел ее: с распущенными волосами, стоя на бал­коне второго этажа, среди ночного очарования, она смотрела на струящуюся Гангу, на далекие огни Каль­кутты...

С тех пор его ночи, его дни проходили в посто­янном общении с любимой. Это была беседа беско­нечная, непрерывная, как река, текущая мимо храма.

Наконец он совершенно слился с ней. И постепенно свет его внутреннего видения проявился вовне. Дру­гие люди, смотревшие на него, видели как он; они видели сквозь его тело, словно сквозь стекло окна, тела богов. Матхур-бабу, зять основательницы хра­ма и владелец его, однажды сидел в своей комна­те, против комнаты Рамакришны; невидимый сам, он смотрел, как тот ходил взад и вперед по своему бал­кону. Вдруг он вскрикнул. Он увидел, что на плечах Рамакришны появляются попеременно голова Шивы или голова Матери, смотря по тому, идет ли он вперед или назад.

Но для большинства окружающих обезумевший от любви жрец был воплощением позора. Он больше не был способен исполнять свои обязанности в хра­ме. Посреди религиозного обряда он вдруг терял сознание, впадал в прострацию, его суставы как бы каменели, он был как будто замурован в теле статуи. Или же он позволял себе с богиней самые необы­чайные вольности¹⁰. Ни о каком служении уже не могло быть речи. Он не знал ни одной минуты сна. Перестал есть. Не будь возле него племянника, за­ботившегося о его элементарнейших нуждах, он бы умер. Такое состояние повлекло за собой страда­ния, знакомые нашим западным духовидцам. На его коже проступали мельчайшие капли крови. Все его тело горело как в огне. Мозг его был костром, и каждый язык пламени, исходивший из него, был бо­гом. После длительного периода, когда он в том или другом человеке видел бога (он увидел в уличной женщине Ситу, в молодом англичанине, стоявшем, скрестив ноги, у дерева, он увидел Кришну), насту­пил период, когда он сам превращался в бога. Так он стал Кали, стал Рамой, стал Радхой, возлюблен­ной Кришны¹¹, превратился в Ситу и даже в боль­шую обезьяну Ханумана¹². Я не хочу умолчать (не останавливаясь на деталях) ни об одном безумстве этой необузданной, ничем не управляемой души, от­данной во власть яростным волнам страстей, нена­сытной прожорливости волка, жадного до богов (но и они мстили за себя и в свою очередь грызли его). Я не хитрю с западным читателем и предоставляю ему право (как предоставлял его и самому себе)¹³ считать этого божьего безумца просто буйным сума­сшедшим. У нас для этого есть достаточно основа­ний, так как сами религиозные люди Индии, видев­шие его, и те думали то же. И даже сам он, кротко переносивший исследования врачей и их бесплодные советы, впоследствии, оглядываясь назад и мыслен­но измеряя бездну, которой избегнул, не мог понять, каким образом его разум, сама жизнь его не пото­нули в ней.

Но что особенно удивительно и единственно важно для нас, это то, что, не погибнув, он, напротив, по­бедно обогнул мыс Бурь, и этот период галлюцинаций был, пожалуй, необходимым этапом, после которого дух его, окрепший, радостный и гармоничный, возвы­сился до великих мистических осуществлений, пред­ставляющих интерес для всего человечества. Изучение этого явления не может не привлечь лучших врачева­телей человеческого тела и духа. Не в том дело, чтобы констатировать полное видимое разрушение психики и распад ее на составные элементы. Вопрос в том, каким образом они снова восстанавливаются, образуя более высокий органический синтез. Каким образом это об­рушившееся здание могло снова вознестись, более об­ширное, чем прежде, повинуясь его собственной во­ле, — как говорит об этом впоследствии Рамакришна, ставший господином своего безумия и своего разума, господином богов и людей, то открывающим люк над бездной своей души, то ведущим, словно новый Со­крат, со своими учениками ласково-ясные беседы, полные иронической мудрости и проницательного здраво­го смысла?

Но в 1858 году, к которому относятся расска­зываемые мною события, Рамакришна не достиг та­кой степени господства над собой. Ему было еще да­леко до этого. И если я опередил события, бросив некоторый свет на дальнейшую его жизнь, то только для того, чтобы предостеречь читателя от его перво­го суждения, которое некогда было и моим. Терпе­ние... Пути человеческого духа часто бывают неяс­ны... Повременим с выводами, пока не дойдем до конца.

И действительно, божий бродяга двигался как сле­пой без поводыря, с закрытыми глазами. Вместо того чтобы идти по дороге, он продирался сквозь колючие изгороди и скатывался в канавы. И все же он дви­гался вперед. Потому что после каждого падения он поднимался и шел дальше.

Не подумайте, что он был заносчив и упрям. Более кроткого человека трудно себе вообразить. Вы ему говорите, что его состояние похоже на болезнь. Ну что ж, дайте лекарство. Он не отказывается выздо­роветь...

Его посылают на время домой, в Камарпукур. Мать хочет его женить, чтобы вырвать его из-под власти божественного наваждения. Он не противится и даже испытывает при этой мысли невинную ра­дость... Странный это был брак, немногим более ре­альный — а в смысле душевном еще менее реаль­ный, — чем союз с богиней. Та, кого он взял в жены (1859 год), была пятилетним ребенком. Я чувствую, как при этом содрогается западный читатель (я ни­сколько не намерен его щадить). Из всех обычаев Индии брак между детьми вызывал наибольшее воз­мущение в Европе и Америке. Добродетельная мисс Майо еще совсем недавно размахивала этим знаменем, правда несколько помятым, так как уже давно лучшие представители Индии — брахмасамаджины¹⁴, Тагор, Ганди¹⁵ — осудили этот институт, в сущности бо­лее формальный, чем реальный, — потому что дет­ский брак обычно является лишь религиозным обетом, подобным нашему обручению, и становится действи­тельным лишь по достижении зрелости. В случае с Рамакришной, вдвойне возмутительном в глазах ка­кой-нибудь мисс Майо, союз связывал пятилетнюю девочку с мужчиной двадцати трех лет. Но пусть успокоятся оскорбленные души. Это был союз ду­ховный, который так и не осуществился физически. И этот христианский брак — в смысле раннего хрис­тианства — оказался впоследствии дивно прекрасным. Будем судить о дереве по его плодам. Здесь плоды от бога, плоды чистой, неплотской любви. Маленькая Шарадамани¹⁶ стала целомудренной сестрой великого брата, почитавшего ее, незапятнанной его помощницей во всех его испытаниях и подвигах веры, обладавшей твердой и ясной душой. Впоследствии ученики Рамакришны распространили ореол его святости и на нее и назвали ее Святой Матерью¹⁷.

Пока что девочка, согласно обычаю, возвратилась после свадебных обрядов в дом своих родителей, что­бы вновь увидеть своего мужа лишь через долгий промежуток в восемь или девять лет. А муж, как будто бы обретший у матери успокоение, возвращается в свой храм.

Кали ждет его. Едва он переступает порог, как божественное безумие охватывает его с удвоенной си­лой. Как Геркулес, сжигаемый шкурой Несса, он об­ращается в живой костер. Легионы богов ураганом обрушиваются на него. Он четвертован. Его «я» раз­дваивается, распадается; он видит, как из него выходят то демонические, то божественные существа: сначала появляется мрачное создание, олицетворяющее грех, потом выходит саньясин и, подобно архангелу, пора­жает греховное начало... В Индии ли мы еще или перенеслись за тысячу лет назад в монастырь христи­анского Запада? Рамакришна бездействует, он только смотрит на все это сборище существ, выходящих из него. Ужас сковывает его члены. Опять в течение долгих месяцев¹⁸ глаза его не смыкаются. Он чувст­вует приближение безумия. В ужасе он обращается с мольбой к Матери. Созерцание Кали — вот единст­венный способ спасения. Еще два года прошли в ду­шевных оргиях и в отчаянии¹⁹. И наконец пришла помощь.

III